Я знаю, потому что наблюдаю за ней как ястреб. Мое внимание приковано не к девушкам, а к ней.
Лед в виски звенит, когда я взбалтываю его и делаю глоток.
— Вы можете начать прямо здесь.
Они снова хихикают, и этот звук раздражает меня. Они дошкольники?
Николь никогда не хихикала. Даже в юности. Она всегда отличалась элегантностью и была образцом правильных манер. Теперь, когда я думаю об этом, я не помню, чтобы видел, чтобы она смеялась.
И, наверное, никогда не увижу, учитывая мой статус надзирателя ее ада.
Одна из девушек опускается между моих ног, и я лениво раздвигаю их, позволяя ей устроиться посередине.
Она выглядит как недоедающий подросток, и я знаю, что это не так, но тот факт, что она напоминает мне несовершеннолетнюю, сильно отталкивает. Или, может, вся эта гребаная сцена.
Я все время сравниваю их со сладострастным телом Николь, которое стало сексуальнее, чем у порнозвезды. Не то чтобы она не была сексуальной в школе, но сейчас она совсем взрослая.
Женщина.
Девушка возвращает мое внимание к себе, когда ее пальцы цепляются за мой ремень, и она встречается с моими глазами соблазнительным взглядом.
— Я начну. Помнишь, ты говорил мне, что я хорошо умею делать минет?
Нет, не помню, но я все равно рассеянно киваю.
— Ты просто куколка.
Николь рывком поднимается на ноги, забирая с собой документы.
— Я закончу работу на кухне.
Я сдерживаю ухмылку, делая глоток своего напитка.
— Вы закончите работу прямо здесь.
— Это отвлекает.
— Я плачу вам за то, чтобы вы отвлекались. Садитесь.
Она смотрит на меня, но в ее взгляде есть что-то еще, ненависть и чувство, которое я не могу определить.
Когда она не делает никакого движения, чтобы подчиниться, я рывком поворачиваю голову к стулу.
— Садись, блядь, если хочешь сохранить свою работу.
— Моя работа не подразумевает наблюдение за тем, как мой босс получает сексуальные услуги.
— Сексуальные услуги? Это что, блядь, детективный сериал? Это называется минет, и если я говорю, что твоя работа требует этого, значит, так оно и есть.
— Вы пытаетесь доказать свою точку зрения? — спрашивает она, ее лицо краснеет, то ли от злости, то ли от чего-то еще, я не уверен. — Если это так, то я уже знаю, что вы получаете больше кисок, чем Казанова в период своего расцвета, и вам это нравится. Я поняла, поздравляю с бессмысленным рекордом. А теперь, могу я, пожалуйста, пойти домой?
— Нет. — я медленно толкаю ту, которая стоит на коленях передо мной. — Вы обе, на выход.
— Ч-что?
— У вас проблемы со слухом? Я сказал, убирайтесь.
Они бледнеют, но не больше Николь, когда хватают свои хлипкие сумки, одаривают ее грязным взглядом и выходят из квартиры, пыхтя и отдуваясь, будто у них проблемы с дыханием.
Я стою, а Николь внимательно, не моргая, следит за каждым моим движением.
— Вы сядете или мне вас тоже выгнать?
Она опускается на стул, ее взгляд приклеен к бумаге.
— Где моя еда?
Она роется в своей сумке и достает контейнер.
— Не похоже на еду от Katerina’s.
— Ресторан не принял заказ, когда я позвонила, поэтому… я захватила еду из другого места.
— Всегда идёте против заказов.
— Я не могла силой открыть ресторан или заставить их приготовить вам что-нибудь. Знаете, с тридцатиминутным лимитом времени и прерыванием моего спокойного вечера.
Я пристально смотрю на нее, но не из-за ее поведения. Я начинаю думать, что она никогда не избавится от своей болтливости, сколько бы я ни угрожал ей увольнением.
И по какой-то причине я не хочу, чтобы огонь исчез.
Причина моей паузы в том, как она говорит, читая из документа. Многозадачность в лучшем виде.
Я пересаживаюсь напротив нее, отказываюсь от своего стакана с виски и открываю контейнер. Даже я знаю, что пить на голодный желудок вредно, а поскольку еда дело рук дьявола, я бы и на десять футов к ней не подошел, если бы не необходимость.
Я беру вилку и смотрю на пасту, будто это моя следующая битва. Здесь нет ни пармезана, ни песто, потому что по какой-то призрачной причине Николь знает, что я это не люблю.
Факт в том, что мне не нравится вся еда, но именно эти два блюда вызвали у меня рвоту в первый раз.
До сих пор не могу понять, откуда она знает о моих предпочтениях, но это не отменяет чувства удовлетворения, которое наполняет меня от данного факта.
— С каких пор ты любишь спокойные вечера?
Она медленно поднимает голову, выглядя ошеломленной вопросом.
— Мне всегда нравились спокойные вечера.
— Ты могла бы обмануть меня на всех вечеринках, на которых ты была в центре внимания.
Ее глаза сверкают, становясь расплавленно-зелеными, почти слишком яркими, чтобы смотреть на них.
Слишком реальными.
Слишком… неуютными.
Она каждая непонятная эмоция, от которой религии предписывают людям держаться подальше.
Она опускает голову, позволяя пряди играть в прятки с ее лицом.
— Тогда я гналась за недостижимой мечтой.
— А сейчас?
Она заправляет кощунственную прядь волос за ухо и вздыхает.
— Сейчас я просто выживаю, Дэниел. Если бы это было не так, я бы не работала на тебя и не позволяла тебе относиться ко мне как к грязи под твоими дорогими туфлями Прада.
Николь не грязь под моими туфлями. Она камень в ней. И всегда была, с тех пор как я впервые увидел ее и подумал, что она маленькая снобистская принцесса.
Она и сейчас такая.
Неважно, носит ли она дешевую одежду из универмага. Быть принцессой это аура, и она излучает ее за километр.
— Хочешь сказать, что тебе не нравилось внимание?
После достаточного количества проволочек, чтобы обмануть свой желудок и заставить его принять дьявольский плод, я кусаю и делаю паузу.
Обычно я этого не делаю.
Обычно я проглатываю еду, даже не жуя. Это обыденная вещь, которую я совершаю по религиозным соображениям, дабы выжить. Я никогда не получал удовольствия от еды.
С тех пор как я увидел, как мой отец целует ту женщину, вокруг которой лежала еда, а через неделю я стал свидетелем того, как он трахает другую, вставляя ей в задницу всевозможные овощи и фрукты, в то время как его член находился в ее киске.
Место травмирующего события — стол, за которым мы ели каждый день.
Время — когда мне было двенадцать.
Я сказал Астрид, что люблю мамины булочки, и мы часто дрались за них, но всякий раз, когда я пробовал эти злосчастные штуки, я избавлялся от их, когда подруга не смотрела.
Эта привычка сохранялась у меня в течение семнадцати лет, так что я стал профессионалом в обучении своего желудка тому, в какие моменты ему позволено быть уродом, а в какие он должен вести себя так, будто еда это творение небес.
Вкус этой пасты, однако…. необычен. Простой, но изысканный в своих обычных ингредиентах.
— Мне не нравилось внимание, — отвечает Николь на мой предыдущий вопрос. — Внимание истощало меня. Я всегда должна была выглядеть определенным образом, говорить определенным образом.
— Быть сукой в определенном смысле.
— И это тоже. — она дерзко откидывает волосы, и у меня возникает искушение потянуть ее за них вниз. — Я никому не позволяла победить себя в чем-либо.
— Пока не потеряла все это. — я беру еще, делая паузу, наслаждаясь вкусом. — Больно падать в немилость, не так ли?
— Не совсем. Это было спокойно.
Я сужаю глаза.
— Тебе было спокойно потерять все, чем ты когда-либо владела?
— Это никогда не было моим. Я наслаждалась только тем, что мне давали.
— Теперь я должен аплодировать тебе? Быть одураченным твоей речью: «я изменилась»?
— Мне ничего от тебя не нужно, Дэниел.
— Даже твоя работа? Потому что дверь прямо там.
— Кроме моей работы.
Она снова сосредотачивается на бумагах, пальцы впиваются в края, словно она останавливает себя от того, чтобы разорвать их в клочья.
В этот момент я понимаю, что доел пасту, первую еду, которой я наслаждался… целую вечность. Я даже не помню, чтобы мне так уж нравилась еда до эпизода: «отец трахается с едой».
— Как называется ресторан?
Николь так быстро вскидывает голову, что я удивляюсь, как она не катится по полу в стиле обезглавливания.
— З-зачем?
— Скажи мне название.
— Они… никто. Я имею в виду, они маленькое заведение. Если тебе не понравилось, обещаю больше ничего оттуда тебе не приносить.
— Наоборот, все мои будущие блюда я хочу оттуда. Как называется заведение?
— Lolli's, — мурчит она, потом морщится.
— Немного странное название для ресторана. Звучит как сценический образ стриптизерши.
— Что есть. — она делает паузу, затем подозрительно спрашивает. — Тебе действительно понравилась паста?
— Было неплохо. — это лучшая еда, которую я ел с тех пор, как был подростком, но ей не обязательно это знать. — Просто скажи им, чтобы у них было больше разнообразия, и я хорошо буду платить.
— Поняла.
У нее на лице вспыхивает ехидная ухмылка, и это делает ее черты более счастливыми, блестящими — почти слишком девчачьими.
С тех пор как она вернулась в мою жизнь, я был так зол, взбешен и испытал миллион других неопределенных эмоций, что не заметил, насколько она выросла.
В каком-то смысле она все та же Николь, которая заставляла всех мужчин поворачивать голову в ее сторону. Николь, которая оставляла после себя облако вишневых духов — аромат, на который парни дрочили в душевых.
Николь, которая называла всех этих жалких ублюдков мерзкими и другими красочными синонимами за то, что они даже пытались дышать рядом с ней.
Но опять же, она уже не та. Сейчас она более сдержанная, скорее интроверт, чем экстраверт.
И она в десять раз красивее, чем была одиннадцать лет назад. Ее изгибы это изгибы женщины, а лицо с возрастом стало более зрелым.
Она перестала скрывать косметикой крошечную родинку над левым уголком губ. Каждый модный журнал считает это признаком красоты, но для Николь это было нежелательным нарушением ее безупречного лица.