[94], затем дважды в июле; «Имянины госпожи Ворчалкиной» – 27 апреля; «Передняя знатного боярина» – 18 сентября). По всей видимости, это и были те первые три комедии, о которых Екатерина сообщала Вольтеру. Именно они «едва не уморили» императрицу своими остротами. «Чудаковатое семейство», о котором идет речь в том же письме, относится к комедии «Госпожа Вестникова с семьею». Французский перевод этой пьесы датирован 1772 годом, да и сама главная героиня – Вестникова – взята из комедии «О Время!»
К этому основному корпусу, состоящему из четырех комедий, следует присоединить еще две законченные пьесы, по тем или иным причинам не публиковавшиеся и не поставленные на сцене в 1772 году. Так, одноактная комедия «Вопроситель» также содержит «ярославскую» помету, а по характерам (главный герой – Вестолюб) и мотивам вписывается в цикл 1772 года. А. Н. Пыпин, опубликовавший «Вопросителя», и В. В. Сиповский, исследовавший русскую бытовую комедию, не сомневались в датировке этой маленькой пьесы, присоединяя ее к тому же циклу 1772 года[95]. Позднее П. Н. Берков отнес, без достаточных обоснований, написание комедии к середине 1780-х, полагая, что ее название содержит намеки на известную полемику Екатерины с Д. Фонвизиным и его «Вопросами» 1783 года[96]. Однако главный герой этой маленькой пьесы – Вестолюб – соответствует типичному для всех комедий Екатерины амплуа сплетника и не имеет ничего общего ни с Фонвизиным, ни с указанной полемикой. Сохранившаяся рукопись пьесы – автограф И. П. Елагина, переписывавшего и отредактировавшего ранние комедии 1772 года. В 1783–1786 годах редактированием и переписыванием сочинений императрицы занимался уже ее статс-секретарь А. В. Храповицкий.
Тогда же, в 1772 году, была написана и комедия «Невеста-невидимка», оставшаяся в рукописи и напечатанная впервые Пыпиным[97]. В своем письме к И. П. Елагину Екатерина запрашивала: «Иван Перфильевич, пришлите ко мне две новые комедии, а именно: „Невеста-невидимка“ и „Передняя знатного боярина“; я их к вам скоро возвращу»[98].
Если последняя из упомянутых пьес была написана и поставлена в 1772 году, то и первая написана примерно в то же время. Вероятно, Екатерина планировала написать еще несколько комедий, но замысел не реализовался[99]. Продолжение, видимо, было уже не нужно императрице, обычно бравшейся за перо с очень конкретной целью. Таким образом, шесть законченных комедий образуют цикл, объединенный указанием на «сочинение в Ярославле», общими и переходящими из комедии в комедию персонажами, а также одинаковыми антимосковскими идеями[100].
Комедии Екатерины 1772 года составляли часть единого просветительского проекта, для которого был написан «Наказ», инициированы сатирические журналы, создавались или, во всяком случае, декларировались как необходимые институты гражданского общества (такие, как Уложенная комиссия), открывались новейшие воспитательные учреждения (Смольный институт, Воспитательные дома в Москве и Петербурге), а также многое другое, о чем императрица с гордостью сообщала Вольтеру.
Важнейшим контекстом комедийного цикла 1772 года были такие события, как война с Турцией и московская чума 1771–1772 годов, вызвавшая бунт в Москве в конце 1771 года. Екатерина бравировала тем, что в то время, как шли сложные переговоры в Фокшанах о мире с Турцией и еще свежи были в памяти ужасные подробности московского чумного бунта, в придворном театре уже раздавались раскаты смеха. Смех должен был сигнализировать об успехах на всех сценах – военной, внутриполитической, придворно-семейной. Именно так – как знак триумфа – расценивал написание комедий Вольтер, когда в сентябре 1772 года просил перевести их на французский: «Как мне кажется, это даже красиво само по себе: сделать перевод театральной пьесы в то время, когда играешь столь крупную роль на сцене всемирного театра»[101].
Французский перевод русских комедий о дурных московских нравах должен был еще более подчеркнуть новые – просвещенные – декорации правления Екатерины. Помимо идеологических (и даже политических) задач, комедии встраивались в просветительскую парадигму. Театрализация выделяла грубый материал. Сама насмешка над ним (императрица сетовала, что в переводе теряются «остроты» пьес) проводила границу между ее просвещенным миром и миром варварства, который символизировала Москва. Насмешка создавала «внутренний голос» комедий, отождествляемый с тем, что Кассирер называл «высшим разумом»[102]. Екатерина оказывалась носителем этого «высшего разума», отстраняющего и тем самым отвергающего фанатичные и варварские нравы.
Между тем в письме к Вольтеру от 6 (17) октября 1772 года императрица дает более трезвую оценку театральным достоинствам своих пьес: «Здесь находят, что анонимный автор новейших русских комедий, хотя и обнаружил в них талантливость, не чужд в то же время крупных недостатков: находят, что он совсем не знает сцены, что завязки его пьес слабы, но что того нельзя сказать о характерах, которые он очерчивает; что они все выдержаны и взяты прямо из жизни, которая у него перед глазами; что он весьма остроумен и смешит, что мораль его пьес верная и что он хорошо знает свой народ»[103].
Екатерина предлагает видеть в этих комедиях «неизвестного» сочинителя те качества, которые она считает главными: 1) умелое изображение национальных характеров; 2) отражение в этих характерах реальной жизни; 3) «верную» мораль. Здесь она опиралась на главное историософское сочинение Вольтера «Опыт о нравах и духе наций» (Essai sur les moeurs et l’esprit des nations, 1756–1769). Книга Вольтера, полемизировавшего с «климатической» теорией Монтескье, выдвигала более рационалистические пружины формирования нравов – такие, как совокупность факторов (правительство, экономика, развитие науки и искусств, а также религиозных представлений), где огромную роль играет личность правителя. Изображая нравы старой столицы, подчеркивая некоторые особенности «национальных характеров», Екатерина во многом опиралась на вольтеровскую концепцию истории.
Екатерина стремилась наполнить универсальные комедийные «маски» современным русским содержанием – вывести на сцену героев из окружающей ее действительности. Показательно, что подавляющее большинство этих «национальных характеров» в комедиях императрицы являли собой «отрицательных» героев – пьесы Екатерины были наполнены персонажами со всевозможными «пороками» и «отклонениями» от идеала. Комедия (в отличие от трагедии) не уничтожала этих героев физически, но лишь подвергала насмешке и – иногда – откровенному сарказму. Легионы ханжахиных, ворчалкиных, чудихиных появлялись на сцене и покидали ее без открытого суда над ними, без дидактических обличений, без идеологических разоблачений и даже без особого сюжетно-фабульного «поражения». Д. И. Фонвизин в «Бригадире» был гораздо более суров к своим героям, завершая сюжет «разоблачением» их любовных шашней, «наказывая» скандалом со всеми предполагаемыми последствиями – крахом семейных отношений двух основных пар Бригадира – Бригадирши и Советника – Советницы.
В этом плане комедии Екатерины 1772 года имели целью создание общественного мнения (это и была «верная мораль», о которой твердила императрица в письмах к Вольтеру). Комедии говорили о том, что «разумно» вести себя так, а не иначе, что неразумные герои окажутся в проигрыше, станут маргиналами, не добьются нужного результата, проиграют в любовном соперничестве.
Местом действия комедий была Москва – или прямо указанная, или условная, идеологическая «Москва», оплот враждебных императрице сил. Негодуя на Москву, где произошел чумной бунт, убийство архиепископа Амвросия, разгул толпы, Екатерина писала в Гамбург своей постоянной корреспондентке госпоже Бьельке 3 октября 1771 года: «Москва – это особый мир, а не город»[104].
Москва ассоциируется у Екатерины с невежеством, предрассудками, с самой чумой. В письме к Вольтеру от 6 (17) октября 1771 года императрица повторяет свою сентенцию о Москве не как городе, но «особом мире»[105]. Ее письмо – выразительное повествование о том, как толпа в Донском монастыре растерзала московского архиепископа Амвросия. Просвещенный священник принял решение убрать с улицы икону Боголюбской Божией Матери, с тем чтобы предотвратить распространение инфекции – чумы, вызвавшей хаос и панику в городе. Суеверная московская публика сочла это кощунством, поскольку не верила в докторов, сопротивлялась санитарным кордонам и установлению порядка. Императрица заключает свой рассказ о зверствах московского чумного бунта печальной сентенцией: «Есть, по правде сказать, чем гордиться этому XVIII столетию. Вот вам и премудрость»[106].
Чума пришла в Москву не в первый раз. В 1654 году болезнь опустошила город и заставила покинуть его пределы семью царя Алексея Михайловича, оставившего жителей без всякой помощи на милость чудотворной иконы Казанской Божией Матери[107]. С начала войны с Оттоманской Портой, и в особенности с перемещением русских войск на юг Молдавии, в разных местах появлялись отдельные вспышки чумы, а в 1770-м чума опять пришла в Москву. Сама московская городская структура, с множеством фабрик, с теснотой построек и с высокой плотностью нищего городского населения, способствовала быстрому распространению болезни