Осенью 1771 года Москва оказалась полностью охвачена эпидемией, около ста тысяч жителей умерли, а полиция и местные власти (включая генерал-губернатора П. С. Салтыкова) уехали из города. Как свидетельствовал А. Т. Болотов, «Москва поверглась в такое состояние, которое походило почти на безначалие»[109]. Как и в старину, московское население, оставленное на произвол судьбы, прибегло к последнему утешению – распространялись слухи о чудодейственной силе Боголюбской иконы Божией Матери в Китай-городе, на Варварских воротах. Население собиралось у ворот, где служились молебны, местные священники наживались на всеобщем горе, а чума распространялась с еще большей силой. Болотов описывал этот московский феномен: «Но праздность, корыстолюбие и проклятое суеверие прибегло к другому вымыслу. Надо было бездельникам выдумать чудо и распустить по всей Москве слух, что не вся надежда еще потеряна, а есть еще способ избавиться от чумы чрез поклонение одной иконе»[110].
Описывая страшные подробности чумного бунта и убийства толпой московского архиепископа Амвросия, императрица предлагает дополнить своим рассказом известную статью Вольтера «Фанатизм», в которой религиозное неистовство толпы фанатиков и эпидемии оказывались также взаимосвязанными[111]. Она прямо называет свой выразительный и подробный отчет о чумном бунте в Москве «маленьким прибавлением к статье Фанатизм», которую она прочла в трехтомной «книге Энциклопедических Вопросов» Вольтера (Questions sur l’encyclopédie), вышедшей в 1770 году[112].
Не случайно Екатерина уподобляла ситуацию во время московского чумного бунта конца 1771 года борьбе Петра Первого по выкорчевыванию варварства. В письме А. И. Бибикову 20 октября 1771 года Екатерина сетовала: «Проводим и мы месяц в таких обстоятельствах, как Петр Великий жил тридцать лет»[113]. Схожие мысли о событиях в Москве прозвучали и в письме Екатерины Н. И. Панину: «Состояние Москвы меня очень безпокоит, ибо там, кроме болезни и пожаров, глупости много. Все это отзывается бородою наших предков»[114].
Для самого фернейского философа, внимательно следившего за московскими событиями конца 1771 года, чума и заклятый враг просвещения – Турция были тесно связаны. Приветствуя военные победы России над этими «двумя бичами», чумой и турками, Вольтер писал Екатерине 12 ноября 1771 года: «Заразительная болезнь, опустошающая Москву и ее окрестности, произошла благодаря вашим победам. Разсказывают, что зараза была занесена трупами нескольких турок, попавших в Черное море. Мустафа мог дать только чуму…»[115]
Екатерина никогда не любила Москву – город, который ассоциировался с варварской Московией, со всем тем, с чем Петр I боролся всю свою жизнь. Известно чрезвычайно важное эссе императрицы, публикующееся без указания даты и под условным названием «Размышления о Петербурге и Москве», которое, по всей видимости, было написано в связи с чумным бунтом в Москве и статьей Вольтера «Фанатизм», обсуждаемой осенью 1771 года. Это эссе демонстрирует те идеологические аспекты неприязни к московским быту и нравам, которые определят канву антимосковских комедий 1772 года. Императрица пишет: «Москва – столица безделья. ‹…› Дворянству, которое собралось в этом месте, там нравится: это неудивительно; но с самой ранней молодости оно принимает там тон и приемы праздности и роскоши. ‹…› Кроме того, никогда народ не имел перед глазами больше предметов фанатизма, как чудотворные иконы на каждом шагу, церкви, попы, монастыри, богомольцы, нищие, воры, бесполезные слуги в домах. ‹…› И вот такой сброд разношерстной толпы, которая всегда готова сопротивляться доброму порядку и с незапямятных времен возмущается по малейшему поводу, страстно даже любит рассказы об этих возмущениях и питает ими свой ум»[116].
Тем не менее во время московской чумы и чумного бунта 1771 года императрица впервые в России организовала систему подавления эпидемии – вместо «чуда» был установлен «порядок». В Москву был отправлен Григорий Орлов с целой армией докторов и солидным финансовым обеспечением. Орлов расположил свой штаб в центре города, демонстрируя как централизацию власти и порядка, так и отсутствие страха перед тяжелой болезнью. Его приезд должен был восприниматься как продолжение власти Екатерины, ее руководства. Чума была побеждена не только средневековыми мерами наказания и дисциплины, но и мерами просвещенного времени. Орлов удвоил зарплаты докторам, больным за деньги предписывалось сжигать свои зараженные вещи и за деньги же отправляться в карантин или в госпиталь для лечения. Екатерина занялась собственными медицинскими исследованиями. Изучив множество отчетов, докторских записей о характере болезни при разной погоде, Екатерина пришла к заключению о целительности ледяных ванн и обертываний – ее метод вошел в тогдашнюю медицинскую практику под названием «Remedium Antipestilentialae Catharinae Secundae»[117].
Не только письма Екатерины и ее прозаические наброски воссоздавали картину чумной Москвы. В русской поэзии того времени поэтической метафорой болезни являлся дракон – чудовище, которое побеждал герой-просветитель. В своем «Письме его сиятельству графу Григорью Григорьевичу Орлову, на отбытие его из Санктпетербурга в Москву во время заразительной в ней болезни для истребления оныя» (1771) Василий Майков запечатлел чуму в виде чудовища, отравляющего москвичей ядом страха и предрассудков:
Но ты летишь ее (Москву. – В. П.) от бедствия спасти,
Пресечь в ней смертный страх, спокойство принести,
Народ от страшного уныния избавить,
Чудовище сразить и век златый возставить.
Дерзай, прехрабрый муж, дерзай на подвиг сей,
Возстанови покой меж страждущих людей!
Да все они, сему последуя примеру,
Из мыслей изженут ужасну ту химеру,
Которая, смутив собой престольный град,
Влияла во умы народа лютый яд…[118]
А. П. Сумароков в «Оде Государыне Императрице Екатерине Второй на день восшествия ея на всероссийский престол июля 28 дня 1772 года» вспоминал «несчастнейший минувший год» и эмблематизировал чуму в образах свирепых эриний Мегеры и Тисифоны. Он также вводил парадигму разума, противостоящего «яду» непросвещенного суеверия («О слабоумны суеверы»), ханжества («Когда почтенна добродетель / Преобращенна в ханжество») и глупости («А вы тщетою зараженны / Котору глупость вам дала»)[119]. Особенно же обрушивался он на распространявшиеся во время чумы сплетни, называя их «баснями»:
Вам басня басню производит,
И мысли здравыя мрачит[120].
Таким образом, важнейшим контекстом комедийного цикла Екатерины были такие события, как война с Турцией и ее порождение – московская чума 1771–1772 годов. Через несколько месяцев огромных усилий и финансовых вливаний реальная чума в Москве была побеждена – оставалось искоренить чуму ментальную.
Весь этот специфический бытовой и идеологический московский субстрат был средой распространения нелепых и невежественных слухов, фантастических толков о нововведениях и реформах – того, с чем комедии императрицы пытались бороться.
Драматической аллегорией умственной «чумы» в комедии Екатерины «О Время!» являлись три главные героини, символизирующие «московские» пороки – религиозное ханжество (Ханжахина), нелепые сплетни (Вестникова), дикое суеверие и глупость (Чудихина). В этом плане ранние комедии императрицы были в первую очередь идеологическими пьесами, объединенными не только одним достаточно сжатым временем написания (1772), единым «анонимным» авторством и условным местом создания (Ярославль), но и определенным идеологическим заданием.
Все шесть пьес отличались разнообразием в жанровом отношении: среди них имелись собственно комедии нравов («О Время!» и «Имянины госпожи Ворчалкиной»), комедии «ошибок», близкие к фарсу («Госпожа Вестникова с семьею» и «Вопроситель»), комедия интриги («Невеста-невидимка»), наконец, «Передняя знатного боярина» – «la comédie à tiroirs» (комедия сменяющих друг друга эпизодов, связанных между собой лишь местом действия).
Вместе с тем эти комедии были так или иначе соединены между собой повторяющимися героями и антимосковским контекстом. Москва как таковая открыто указана как место действия в комедии «О Время!». Однако уже следующая комедия, «Имянины госпожи Ворчалкиной», не содержит прямой ремарки о Москве, но подключается к антимосковскому циклу и идейно, и за счет отсылки к комедии «О Время!», обсуждаемой главной героиней Ворчалкиной:
Ворчалкина. Вот, сказывают, зделана камедь нам в ругательство; да играют ее. Что делать?
Дремов. Вольно вить вам брать на свой счот.
Ворчалкина. Да как не возьмешь. Сказывают, что сватья моя да кума представлены; да-тыки точнешенько тут описаны… (I, 61)
Госпожа Ворчалкина имеет родственные и «родовые» связи с героинями комедии «О Время!», она – из того же идейного и социально-культурного круга, что и Ханжахина, Вестникова и Чудихина; она представляет тот же «московский» тип, с подозрением и критикой относящийся к реформам, вообще – к политике властей. Все эти шесть комедий связаны одним сквозным мотивом – мотивом сплетен. Во всех этих комедиях любители сплетен, многочисленные вестниковы и вестолюбы (последний – персонаж комедии «Вопроситель») составляют их ядро. Вестникова в комедии «О Время!» постоянно бранит нынешнее время, правительство: «Да и ни в чем ныне смотрения нет.