В этом плане так называемые антикрепостнические статьи в журнале Новикова «Живописец» – такие, как анонимный «Отрывок путешествия в *** И*** Т***», повествующий об ужасах притеснения крестьян плохими помещиками – вписывались в общий контекст тогдашней политики Екатерины, охотно критикующей жестоких и непросвещенных дворян. Эпизод с умирающими «малютками», брошенными родителями ради работы, соотносится с утопическими проектами 1760-х годов, как, например, создание Воспитательных домов с их планом передачи государству младенцев низших сословий для выращивания «новой породы людей». Комедии 1772 года и «Живописец» Новикова 1772 – начала 1773 года имели общий социокультурный и идеологический объект для критики.
Выбор Ярославля для подзаголовка всех комедий 1772 года вызывал удивление исследователей – тем более что местом действия драматических опытов Екатерины была Москва. На первый взгляд кажется, что основным назначением «ярославского» подтекста было указание на то, что «анонимный» автор укрылся от московской чумы и беспорядка в тихом приволжском городе. Между тем именно в 1772 году чума, в основном в Москве подавленная, пришла в Ярославль. В самом конце декабря 1771 года туда был послан генерал-майор П. Н. Кречетников во главе специального корпуса[128].
Екатерина, дважды посетившая Ярославль (в 1763 и в 1767), не понаслышке знала этот город. В 1763 году после приезда в Ярославль императрица писала: «Город Ярославль весьма нравится, и я почитаю его третьим городом из тех, которые я видела в России»[129].
Немаловажно и то, что Ярославль был связан с рождением русского национального театра: созданный Ф. Г. Волковым еще в начале 1750-х годов публичный театр в Ярославле впервые представлял пьесы на русском языке. Рано умерший Волков, постановщик маскарада «Торжествующая Минерва», был в числе ближайших союзников Екатерины в первые месяцы ее правления. Сочиняя свои комедии 1772 года, Екатерина всячески подчеркивала их национальный характер, их связь с русскими нравами. Это был большой идеологический проект, и указание на Ярославль должно было выполнять эту функцию, что не осталось незамеченным. Так, Н. И. Новиков в журнале «Живописец» обыгрывал «ярославский» подтекст: «Ярославль известен был прежде прекрасным только местоположением и манифактурами, а ныне славится и хорошими сочинениями. В нашем городе сочиненные комедии представляются в Санктпетербурге на придворном Российском театре; принимаются с превеликою от всех похвалою и почитаются лучшими комедиями в Российском театре. И мы можем хвалиться, что Ярославль первый из городов Российских обогатил Русский театр тремя комедиями в наших нравах»[130].
Наконец, методично повторяя в названии всех указанных шести пьес подзаголовок «сочинена в Ярославле», Екатерина подчеркивала взаимосвязь этих комедий, представляющих идеологический цикл. Ссылка на Ярославль была важнейшим фактором той ментальной географии, которую осуществляли комедии 1772 года. Ярославль был связан с проектом нового – идеального, «разумного» – города, который должен был служить моделью просвещенных реформ в стране.
После поездки по Волге в 1767 году Екатерина задумывает преобразовать увиденные города, которые показались ей прекрасными по своему местоположению, но довольно ужасными по застройке. После большого пожара 1768 года в Ярославле туда направляются специалисты «Комиссии по каменным строениям Петербурга и Москвы» во главе с архитектором И. Е. Старовым. Именно Старов разработал первый градостроительный план преобразования Ярославля, утвержденный 8 сентября 1769 года Екатериной. Старов, учившийся у французского архитектора-классициста Шарля де Вайи, создал исключительно радикальный проект. Он предполагал выпрямление старой хаотичной застройки – планировалось снести старые сооружения и построить новые по прямоугольникам регулярных кварталов. Новый план не учитывал исторической застройки, основанной на формировании кластеров вокруг множества имевшихся церквей. Снести собирались все, не вписывавшиеся в прямоугольники здания и даже церкви (что сразу вызвало протесты местных жителей), а также коренным образом переустроить город по классицистической схеме – с центральной прямоугольной площадью, застроенной правительственными зданиями. План Старова позднее был пересмотрен, уже в 1778 году.
Тогда же, в начале 1770-х, Екатерина была полна решимости радикально изменить страну, покончив с варварством в умах и архитектурных сооружениях. Ярославль в подзаголовках ее комедий звучал как антитеза Москве – хаотичной, косной, цепляющейся за старину и противящейся нововведениям.
Утопический и не реализованный в полной мере план архитектурного преобразования Ярославля был тем не менее важен для идеологического контекста комедий. Подобно тому как «закономерность целостного построения» классицистического города выражала «волю абсолютной власти», внедрявшей порядок и дисциплину в «анархический конгломерат» старого города[131], комедии Екатерины предлагали схожий «регулярный план» построения общества по новым – рационалистическим – канонам. Носителем этого порядка и дисциплины являлась верховная власть.
Само название первой комедии «О Время!» было крайне необычно для театральной традиции русского XVIII века. Открывая этой пьесой свой комедийный цикл, Екатерина выбрала символичное заглавие, смысл которого распространялся и на последующие тексты этого цикла. Название «О Время!» содержало отсылку к известному латинскому изречению «o tempora! o mores!» («о времена! о нравы!») и тем самым вписывало русскую пьесу в контекст критики испорченных нравов современного века, поколения или даже отдельного города. Императрица, тщательно выбирая заголовок для пьесы, несомненно, отсылала своих самых образованных читателей и зрителей к Цицерону. Интерес к сюжетам, посвященным Цицерону, Катилине, Цезарю и Бруту, подкреплялся у Екатерины чтением трагедий Вольтера, таких как «Брут» и «Катилина, или Спасенный Рим». В целом римский исторический и литературный контекст будет играть немаловажную роль в сюжетной организации некоторых комедий[132].
Ставшая крылатой фраза, восходящая к Цицерону, была выбрана неслучайно. Используя это выражение, Цицерон обличал заговор против государства в своей «Первой речи против Катилины». Обращаясь к преступному заговорщику Катилине и одновременно требуя от римского Сената расследования имевшегося заговора, Цицерон восклицал: «Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, чтó делал ты последней, чтó предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял? О, времена! О, нравы!»[133]
Для такого конспирологического контекста у написанных в 1772 году комедий были серьезные основания. Цикл комедий содержал политическую подоплеку. Не случайно во всех комедиях появляется мотив слухов о каких-то «затеях» бояр, сплетен и пересудов о плохом управлении, даже о плохом ведении войны. В комедии «Передняя знатного боярина» Перилов говорит: «Давно бы ето миновалось, естли б война-та была ведена, как надлежит» (I, 165). Вестникова в комедии «О Время!», среди пересудов о мнимых наводнении и голоде в Петербурге, заявляет: «Я и еще кое-что знаю похуже етаго; много оттуда вестей; хороших та только нет; да не все сказывать надобно. Пишут ко мне нечто обиняком, однако я догадалась, что ето значит. ‹…› Пишут… да… точно этими словами пишут… „Естьлиб вы знали, какие у нас к масленнице готовятся крутые горы, то б вы удивились и испужались!“ Вот какой обиняк! Да я разумею, что он значит: крутенька гора та затевается!» (I, 16–17).
Показательно, что политический «обиняк» Вестниковой, намек на готовящийся политический переворот, сразу прерывается положительным персонажем комедии Непустовым. Непустов – дворянин, служащий в Петербурге, – так комментирует политические сплетни: «Все пустое, сударыня: гора как гора, и всякую масленницу бывает, а ваша мнимая гора, кроме мыши, ничего не родит. В прежния времена за болтанье дорого плачивали: притупляли язычок, чтоб меньше он пустаго бредил, а ныне благодарить вам Бога надобно, что уничтожают этакие бредни» (I, 17).
В одноактной комедии «Госпожа Вестникова с семьею» сплетни о каком-то готовящемся возмущении даны уже без «обиняков». Служанка Терентьевна передает своей барыне Вестниковой московские пересуды: «У нас полон ушат всегда вестей. Вот таки, сказывают, что у больших бояр какие-то затеи есть» (I, 193).
Вероятно, прямое указание на разговоры о заговоре показалось слишком откровенным, и императрица решила не ставить эту пьесу в театре. Не слишком осторожным выглядел и конфликт матери (Вестниковой) и сына, женившегося на привлекательной особе, которая мешает поиску женихов для глуповатой дочери Вестниковой и расстраивает все дела в доме.
Комедии пишутся на фоне серьезной обеспокоенности Екатерины не только и не столько уже прошедшими московскими событиями (чума в 1772-м почти сошла на нет, а бунт уже подавлен), сколько продолжающимся глухим недовольством Москвы. Волны критики – «враки» и «болтанье», как называет это императрица, – постоянно докатываются до ее ушей. В Москву, к князю М. Н. Волконскому, московскому главнокомандующему, уже в ноябре 1771 года отправлен секретный указ о создании «тайной экспедиции», которая должна расследовать циркулирующие «враки» и принять жесткие меры, если «сии врали не унимаются»[134]. Уже по завершении тревожных событий, 25 января 1772 года, Екатерина с негодованием пишет Волконскому: «Здесь слышно, что на Москве опять разныя враки есть»