Гордый «самохвал» Мирохват продолжает: «Я никому не бью челом, а челобитны пишу на гербовой бумаге под титулом и разделяю их на пункты по форме» (III, 114).
Наконец, Мирохват настолько надоедает хозяевам своими ругательствами и критиканством, что те выгоняют его из дома. Мирохват возмущается: «Меня выгонять, меня, заслуженнаго капитана! Естьли так, так не иду, я против неприятеля повадился быть упрям и стоять на месте крепко» (III, 121).
Любопытно, что тип «хвастливого воина» в русской пьесе дополняется отсутствующим в римских пьесах (прежде всего, в «Андрии» Теренция, наиболее активно используемой) типом «хвастливого штатского» – Умкина. Умкина всегда сопровождает его секретарь Соскин, и первый покровительствует второму. Сцена 6-я первого акта вся занята необычно длинным и не имеющим отношения к сюжету диалогом между Умкиным и Соскиным:
Соскин. Как ето умно сказано! малейшее слово вы произносите с отменным дарованьем.
Умкин. Признаюсь тебе, что я и сам чувствую, какими великими дарованиями я от природы одарен.
Соскин. Ето правда; я давно сие с удивлением примечаю.
Умкин. Отличия моих качеств столь кидаются в глаза, что я сам их как будто в зеркало вижу; но то худо, что тем, коим надлежало их приметить, те худо умеют людей избрать и из них делать употребление.
Соскин. Они не имеют зрения и проницания!
Умкин. Нет, сударь; зависть закрывает иным глаза, и для того меня безпрестанно обходят, меня обходят, и то еще какия люди!
Соскин. А какие?
Умкин. Люди, кои всех малых чинов проходили и, наконец, таскаясь во всех походах, произошли в чинах мимо меня.
Соскин. Ну, а вы как остались?
Умкин. Мой отменный дух никогда не мог сносить столь мелкаго труда; я рожден таков, что мне надлежало дать с перваго дня службы моей знатное место.
Соскин. Вы всему достойны; но слыхал я, что должно приготовляться послушанием к тем местам, откуда повеления истекают; сие правило для других людей зделано.
Умкин. Правила, кои хороши для других людей, тем самым для меня не годятся; я отменен от людей, я рожден с своими правилами.
Соскин. Какая ето мысль хорошая и новая; я подобную еще не слыхал, и не всякому дано выдать правила: прочие умные люди рады, как следуют в жизни своей установленным правилам, а вы оных сами вымышляете. Ах, как ето хорошо; вы самой мудрец!
Умкин. Вот таков я, и как я вижу, что ты понимать зачал всю важность моего умоначертания, то надейся… я и тебя у места устрою тогда, когда мне достанется важное место, которое мне обещает мой, естьли сметь сказать, обширный ум.
Соскин. Нижайше вам благодарствую. Велико мое благополучие, что такого я сыскал умнаго и сильнаго покровителя, как вы. Во всем вы отменен, недовольно надивлюся… вы о своих качествах говорите, как обыкновенные люди говорят о чужих (III, 103–104).
Оставаясь один, Соскин произносит монолог, обличающий его покровителя (у Теренция схожее «обличение» предшествует диалогу): «Я принужден ласкателем зделаться етого гордаго и несноснаго дурака, который об себе думает, что он умом первой человек в свете: ни о чем не говорит окроме о себе, и его самолюбие простирается даже до всех вещей, ему принадлежащих» (III, 105).
Анализируя сходства и отличия римской и русской комедии, Варнеке замечает: «Изменения вызваны главным образом тем, что в русской пьесе хвастун из воина превратился в штатского человека. Сообразно с этим изменился и предмет его хвастовства: боевая храбрость оказалась непригодной и заменена гражданской мудростью. Эта перемена отразилась и на именах схожих по существу персонажей: у Теренция хвастун назван Thraso – Храбрецов, в нашей пьесе его фамилия Умкин, тогда как прозвище прихлебателей построено на одном и том же начале кормления от щедрот покровителей: Gnatho (челюсть) у Теренция, Соскин – у Екатерины»[144].
Чрезвычайно остроумное наблюдение Варнеке нуждается в одном уточнении: «хвастливый воин» римской комедии получает две ипостаси в комедии Екатерины. «Военные» атрибуты этого амплуа не исчезли вовсе, они частично были переданы Илариону Мирохвату: он – бывший воин, хвастающийся своими прошлыми заслугами и ругающий нынешние времена за «обиды» и «гонения». Однако справедливо и то, что наиболее «хвастливым» выведен в комедии Екатерины «гражданский» Умкин, также сетующий на то, что его недостаточно ценят. В диалогах Умкина и Соскина содержатся намеки и на заносчивого Петра Панина, и – одновременно – на Никиту Панина, и на его молодого секретаря Фонвизина-Соскина (оба героя работают над важными «предначертаниями»), тогда как в выгнанном «без причины» и с «обидой» Иларионе Мирохвате можно увидеть аллюзии на обиженного и отставленного Екатериной Петра Панина.
О невероятной обидчивости и гордом нраве «честолюбивого начальника» Петра Панина писал в своих «Записках» Г. Р. Державин, пересказывая события осени 1774 года, время подавления Пугачевского бунта. «Раздраженный, гордый» Панин, решив, что Державин выслуживается перед Потемкиным (тому первому было сообщено о поимке Пугачева), обрушил на поэта целую «бурю», обвиняя в самовольной отлучке из Саратова и требуя повесить его вместе с Пугачевым[145].
Обиды и изгнание из дворца ожидали в это время и Никиту Панина, отставляемого от Павла Петровича. Подыскание немецкой невесты («невидимки») для великого князя сопровождалось ссорами Екатерины с Никитой Паниным и даже его формальным выселением из дворца под предлогом освобождения «покоев» для будущей невесты великого князя[146].
Что же касается Фонвизина-Соскина, то к 1772 году оба «соавтора» комедии, Екатерина и Елагин, сошлись в общей ненависти к автору «Бригадира». В конце 1769 года Фонвизин покидает своего начальника по Коллегии иностранных дел И. П. Елагина, к которому он испытывал враждебные чувства; во всяком случае, в письмах к родным Фонвизин постоянно жалуется, что Елагин не покровительствует ему. Успех «Бригадира», названного Никитой Паниным «в наших нравах первой комедией»[147], не мог не вызвать зависти Елагина, автора комедии «Русский француз», написанной на ту же галломанскую тему. Будучи главой дирекции Императорских театров, Елагин до конца своей театральной службы (до 1779 года) не ставил «Бригадира» на сцене.
Фонвизин не только был назначен личным секретарем Никиты Панина, но сразу сделался самым активным и заметным сторонником «панинской партии», ее публичным «рупором», когда в 1771 году опубликовал «Слово на выздоровление великого князя Павла Петровича» (было перепечатано Новиковым в «Живописце» в 1772 году). Фонвизин de facto стал правой рукой одного из самых влиятельных людей в России и практически оказался у вершин русской дипломатии; за его назначением и первыми шагами внимательно следили все европейские политики[148].
Пьеса «Невеста-невидимка» так и осталась в рукописи и была впервые напечатана по автографу Пыпиным в 1901 году. Антипанинский субстрат этой пьесы казался слишком заметным, а Екатерина всеми силами старалась приглушить скандал и интригу вокруг Паниных. Любопытно, что в 1786 году в «Российском феатре» (том XII) появился титульный лист с заглавием «Невеста-невидимка», но самой пьесы не было, а вместо нее была опубликована комедия «Вопроситель». Вполне вероятно, что пьеса «Невеста-невидимка» была осторожно убрана если не императрицей Екатериной, то издававшей «Феатр» Е. Р. Дашковой: Никита Панин умер в 1783 году, но его брат Петр Панин был еще жив, как был жив и Фонвизин, с которым Екатерина схлестнулась в знаменитой полемике 1783 года.
Фигура Петра Панина, как и этот комедийный тип «à peu près Петра Панина», будут волновать императрицу до конца ее правления. Так, еще в конце июля – августе 1787 года, после возвращения из торжественного путешествия в Тавриду, Екатерина начинает сочинять новую комедию – «Врун». Храповицкий отмечал в своем дневнике 31 июля 1787 года: «Приметил, что пишут Вруна, комедию…»[149] Уже через несколько дней, 4 августа, Екатерина прочла Храповицкому первый акт комедии «Врун»[150], однако далее первого действия работа не пошла.
Тем не менее императрица синтезировала в набросках этой комедии свои претензии к Петру Панину и его окружению. Главный герой – Велеречь – московский большой барин, претендующий на некую серьезную роль в политике и фрондирующий нынешней власти. Он живет в старой столице и думает, что «нет спасения вне Москвы», хотя на самом деле, кроме нескольких зимних недель, пребывает весь год в своей подмосковной усадьбе (III, 351). Велеречь беспрестанно критикует правительство; по словам слуги, барин питается «брюзжанием, а барыня вестьми» (III, 351). Велеречь получает огромное количество писем, в которых ему докладывают обо всем, что творится в России, поскольку он заботится о силе и славе Самодержицы и Империи (III, 351). Ему доносят в письмах, что в «полуденной границе» (на южных рубежах) заразительные болезни, карантины, отсутствие порядка, флот из двух кораблей, да и те гнилые, конница существует только на бумаге и уже первые бои проиграны «соседу», то есть Турции. Велеречь читает очередное письмо-рапорт: «Денег нет, травы сожжены, леса нет, воды засохли, люди укрываются в хижинах, понеже строения не начаты» (III, 359).
Критика южной политики Екатерины и Потемкина продолжится в набросках еще одной комедии, также, по всей видимости, написанной в конце лета – начале осени 1787 года: «Рассказы (Баба бредит, чорт ли ей верит)». Здесь почти дословно повторяются реплики о неправильных действиях правительства, о проблемах в южных частях России, включая карантины против чумы: