Древкина. Ни ково не пропускают из-за границы без осмотра и весь дым под нос так и раскидывают, окуривая их.
Собрина. Каково же проежжим дым глотать!
Собрин. Как же быть, мой свет, лутче дым глотать, нежели умереть (III, 369).
Вероятно, реплики о карантинах и окуривании, актуальные для 1771-го – начала 1772 года, времени чумы, были заимствованы из старых набросков – тем более что Екатерина не раз указывала корреспондентам на то, что анонимный автор сочинил в течение 1772 года порядка десяти комедий. В обеих незаконченных комедиях этот исполненный критики фрагмент непосредственно связан с Москвой и неким московским барином, негодующим на правительство. Старые наброски – отзвук комедийного цикла 1772 года – снова оказались в работе в августе – сентябре 1787 года, когда императрице пришлось противостоять целому валу слухов о проблемах на новоприобретенных южных территориях во время начинающейся второй русско-турецкой войны.
Глава третьяТерритория свободы: Д. И. Фонвизин около придворных стен
Блистал Фонвизин, друг свободы…
Сей вопрос родился от свободоязычия, котораго предки наши не имели.
…Еще же говорят неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.
Известная полемика между императрицей Екатериной II и Д. И. Фонвизиным, возникшая на страницах журнала «Собеседник любителей российского слова» в 1783 году, неоднократно становилась объектом пристального внимания исследователей. «Собеседник» издавался княгиней Е. Р. Дашковой при участии Екатерины II. Казалось бы, обстоятельства этого спора давно прояснены: венценосная писательница и соиздательница дала резкую отповедь «сатиры смелой властелину», дерзнувшему в своих двадцати «Вопросах» выступить с критикой ее правления. Между тем историко-литературный и политический контекст выступления Фонвизина, как и ответных шагов Екатерины II, нуждается в более тщательной прорисовке.
Статья писателя, присланная анонимно, была со вниманием прочитана императрицей и вместе с ее собственными ответами опубликована в третьей книжке «Собеседника» за 1783 год. Этот бурный политический спор вспыхнул в тот момент, когда власть ощущала себя абсолютно утвердившейся, когда она была занята не политическими, а культурными стратегиями, созданием образа «человека на троне». Этот процесс переформатирования образа императрицы нашел свое отражение в комплиментарно-шутливых стихах оды Г. Р. Державина «Фелица», открывавшей в качестве манифеста первую книжку журнала «Собеседник». В самый момент триумфа монархине была неожиданно преподнесена статья, где за внешне наивными вопросами о дурном воспитании дворян, о награждении чинами «шутов» и «балагуров» вставали самые серьезные политические проблемы.
Текст Фонвизина и по сей день остается каким-то не до конца проясненным «дискурсом о социуме» (термин Роже Шартье[151]), не понятым его ближайшим адресатом (Екатериной II), не востребованным современным ему обществом и наполненным несвойственными ему «демократическими тенденциями» в последующие эпохи. Между тем этот спор носил характер очевидной культурно-исторической аберрации, где «Вопросы» Фонвизина оказывались истолкованными в совершенно ином контексте, а сами «Ответы» Екатерины II адресовались совсем другому автору.
В 1783 году статский советник Фонвизин, вышедший в отставку и привлеченный Е. Р. Дашковой к участию в новом журнале, публикует статью за статьей[152]. Среди прочих работ он присылает в «Собеседник» «Несколько вопросов, могущих возбудить в умных и честных людях особливое внимание». Воспользовавшись печатной площадкой нового журнала, Фонвизин намеревался открыть дискуссию о русской политической системе, вернее о ее отсутствии, чреватом неустойчивостью, шаткостью власти. Писателя волновало отсутствие в стране «фундаментальных законов», определявшихся по шкале вдохновлявшего его Ш. Л. Монтескье. Нет законов – нет и «духа» цивилизации, то есть сложившейся системы установлений, привычек, норм быта, парадигм развития общества. Лучшие и честнейшие дворяне оказываются в отставке, моральная деградация дворянства, занятого воспитанием не людей, а унтер-офицеров, разлагает общество, а сама власть приветствует самых ничтожных. Этот пункт о возвышении «шутов» (аллегория недвусмысленно простиралась и далее – на фаворитов) сделался фокусом полемики и вызвал бурнейшую отповедь императрицы. Фонвизин задел болезненный и чрезвычайно важный аспект политической системы, упрекая Екатерину в отсутствии стержня монархического типа правления – чести, приводящей в движение все части политического организма, согласно Монтескье.
Этот 14-й «вопрос» о приближенных к власти «шутах» особенно раздражил императрицу: в нем шла речь о ее любимце Льве Александровиче Нарышкине, обер-шталмейстере, придворном остроумце, регулярно получавшем чины и награды. К своему ответу Екатерина добавила характерную помету «NB», содержащую упрек в том, что сама возможность подобного рода дерзкого разговора с монархом порождена свободой слова («свободоязычием»), ею же установленной: «14. Отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие?
На 14. Предки наши не все грамоте умели. NB. Сей вопрос родился от свободоязычия, котораго предки наши не имели; буде же бы имели, то начли бы на нынешнего одного десять прежде бывших» (V, 54).
Общим выводом исследователей (в первую очередь советского времени) стал тезис о том, что смелый писатель Денис Фонвизин был грубо одернут скатывающейся к репрессиям императрицей. Так, например, Г. А. Гуковский, увлеченный концепцией противостояния власти и «дворянской фронды», соответственным образом интерпретировал эту полемику: «Екатерина отвечала начальственными окриками. ‹…› Дерзость Фонвизина до крайности раздражила царицу»[153]. Исследователь полагал, что Екатерина «сильно бранила их («Вопросы». – В. П.) и явственно угрожала автору»[154]. Через несколько десятилетий Ю. Стенник все еще повторял тезис Гуковского о раздраженных «окриках» царицы: «В некоторых из ответов уязвленное самолюбие монархини вылилось наружу в раздраженных и не терпящих возражения окриках»[155]. Эта же формула перешла и в талантливую книгу Ст. Рассадина «Фонвизин», где в перипетиях отношений писателя и власти в XVIII веке просматривались очевидные намеки на ситуацию с инакомыслящими в позднесоветские времена. Комментируя тот же ответ Екатерины на 14-й вопрос, Рассадин писал: «Трудно сдержать окрик. И Екатерина резко отказывается от своей улыбательной уклончивости»[156]. Выпад Фонвизина воспринимался как политический протест против абсолютной власти, а ответы императрицы – как репрессивный акт, подавление либеральной оппозиции. Между тем Фонвизин отнюдь не являлся демократом – он защищал лишь принципы просвещенной монархии, он всего лишь корректировал систему, согласно идеалам Монтескье и проектам его недавно умершего патрона Никиты Панина.
Екатерина потребовала напечатать вопросы и свои ответы на них вместе, как единый текст. В таком виде, в двух колонках, с новым названием «Вопросы и Ответы с приобщением Предисловия», это сочинение было помещено на страницах «Собеседника», причем не как отдельная публикация двух авторов, а внутри печатавшегося из номера в номер шутливого эссе императрицы «Были и небылицы». Сложная интерференция «трех» авторов (Екатерина выступала сразу в двух ипостасях – как автор эссе и как автор «Ответов») соединялась в журнальной публикации с весьма прихотливой системой «рассказчиков», от лица которых императрица также комментировала «Вопросы» анонимного автора и свои собственные «Ответы».
Таким образом, с самого своего появления текст статьи Фонвизина оказался окружен противоречивым и полиреферентным контекстом, ориентированным на совершенно различные социально-политические и эстетические ожидания. Сам Фонвизин предлагал читателям серьезный разговор о свободном, гражданском обществе. «Вопросы» апеллировали к тому, чего не существовало в России, – к общественному мнению. Статья очерчивала пространство свободных дискуссий, критики правительства и политических споров, не подконтрольных государственной власти.
Императрица же, затеявшая журнал и наполняющая свои «Были и небылицы» шутками по адресу своих придворных, была занята созданием галантного придворного общества по новейшим французским образцам. Она нуждалась не в обличениях и сатирах, а в выработке новой культурной парадигмы, нового культурного языка, который был призван объединять придворное общество и по-новому представлять власть.
К политическому и стилистическому диссонансу, возникшему в связи с рецепцией этой статьи, добавлялось и то, что Екатерина не знала, кто был ее истинным автором.
Фонвизин прислал свои материалы анонимно, как и большинство других участников этого издания. Материалы передала Екатерине II Е. Р. Дашкова – княгиня, как представляется, не могла не знать, кто являлся автором присланной рукописи. Она пригласила Фонвизина в журнал, она заказывала ему ряд статей (в одном из писем к ней 1784 года Фонвизин извиняется за незаконченную статью, начатую по ее просьбе[157]), влияние ее политических воззрений отражают журнальные заметки Фонвизина того времени. С. Н. Глинка в своих воспоминаниях говорит о том, что княгиня Дашкова и И. И. Шувалов не только знали об авторстве Фонвизина, но и отговаривали его от посылки «вопросов»