В. П.) много раз удостаивала меня доверенности разговорами о важнейших государственных делах, имея намерение употребить мое усердие к своей службе. Сия милость возбудила ко мне зависть, которая успела умалить Ее ко мне доверенность»[169].
Нарисовав портрет «нерешительного», Екатерина была уверена, что Шувалов прекрасно поймет намек: уже неоднократно в 1778–1779 годах в письмах к Гримму Екатерина использовала ту же метафору, называя Шувалова профессором кафедры нерешительности[170]. Присланные же «вопросы» она восприняла в известном ей историческом контексте взаимоотношений с любимцем Елизаветы: прежде всего как месть за сатирический портрет, полный намеков на множество стародавних ситуаций, в которых Иван Шувалов действовал «нерешительно».
С другой стороны, «вопросы» содержали дерзкие сравнения старых времен с новыми в пользу первых (они касались упавших нравов дворян, пустоты бесед и незаслуженных чинов), а также сравнение русских обычаев и законов с европейскими (не в пользу русских). Используя старую формулу сопоставления положения дел «у нас» и «за морем» (как в известных хорах А. П. Сумарокова к «превратному свету»), автор дерзко обличал ее царствование, в котором видел лишь один негатив – и неправедные суды, и невежество, и прерванные реформы, и отсутствие «честных людей» на службе.
Самым вызывающим было то, что упреки исходили, как полагала императрица, от Ивана Шувалова, свидетеля не только последних успехов европейского либерализма, но и гораздо менее просвещенных событий в России с 1740-х годов (начало его фавора) до смерти Елизаветы Петровны в декабре 1761-го. В те годы Шувалов не только не критиковал «зло правления», но и сам принадлежал к тому клану, который творил беззаконие. Последний фаворит Елизаветы Петровны был вознесен в своей карьере при дворе отнюдь не благородным служением отечеству, а благодаря огромному влиянию всесильного клана – своих двоюродных братьев. Петр Шувалов был, так сказать, «олигарх» елизаветинского времени, имевший винные и табачные откупа, монополии на сальные, рыбные, тюленьи промыслы. Владелец металлургических заводов на Урале, он буквально диктовал Сенату и царице те законы, которые способствовали его собственному обогащению. Князь М. М. Щербатов в своей книге «О повреждении нравов в России» свидетельствовал: «Но с возвышением его неправосудие чинилось с наглостью, законы стали презираться, и мздоимствы стали явныя. ‹…› Самый Сенат, трепетав его власти, принужден был хотениям его повиноваться…»[171]
Его брат Александр Шувалов не только заведовал при Елизавете Канцелярией тайных розыскных дел, но и сам любил присутствовать на допросах. В начале 1762 года, еще при Петре III, Канцелярия была упразднена, но Александр Шувалов продолжал оставаться в силе и получал награды и чины от покойного мужа Екатерины. По восшествии на престол Екатерина отправила Александра Шувалова в отставку. Эти стародавние времена чрезвычайно отчетливо хранились в памяти Екатерины. Вся история публикации «вопросов» в «Собеседнике» 1783 года может быть правильно проинтерпретирована только с учетом того исторического контекста, в котором Екатерина видела своего «оппонента».
Критика со стороны Ивана Шувалова, не осмелившегося бранить государственные нравы и обычаи в эпоху всевластия его двоюродных братьев, а теперь критикующего власть и уклад, привела Екатерину в негодование. Она была глубоко уязвлена тем, что теперь Шувалов, имевший харизму просвещенного мецената, обласканный Европой, воспользовался той свободой слова, которую она же и предоставила, с тем чтобы укорять ее в «промахах» правления. Эти же «промахи», в ее представлении, не могут идти ни в какое сравнение с «прежними временами». «Вопросная» статья задевала болезненные и принципиальные для Екатерины темы. Речь шла о том, как оценивать это прошлое (все более и более делающееся платформой для всех недовольных ее правлением), как очерчивать его границы – от Петра I до Анны Иоанновны (как это делал Державин в своей «Фелице») или идти еще дальше – до Елизаветы Петровны и Петра III?
Екатерина воспринимает этот неожиданный удар как внутреннюю интригу, как новую попытку умалить или скомпрометировать ее заслуги перед лицом Запада (Шувалов здесь – человек Запада, имеющий теснейшие связи с европейскими либералами и уже однажды сильно скомпрометировавший новоиспеченную монархиню в письмах к Вольтеру). Не имея возможности наказать противника (и тем самым еще более скомпрометировать себя перед европейской элитой), Екатерина решает прибегнуть к наиболее цивилизованной и наиболее модной форме полемики в «республике письмен» – к открытому и галантному диалогу. Она помещает – рядом с вопросами – свои ответы, саркастические и уклончивые, соответствующие всей поэтике журнала[172]. Это совместное сочинение с новым названием «Вопросы и ответы с приобщением предисловия» появилось в 3-й книге «Собеседника». Отшучиваясь от вопросов в стиле придворных галантных игр, кружкового состязания в остроумии (весьма популярных, хотя и не слишком остроумных), Екатерина смягчает ситуацию и вынимает пулю из уже заряженного пистолета: «6. От чего не только в Петербурге, но и в самой Москве перевелися общества между благородными? – На 6. От размножившихся клобов» (V, 53).
Лишь ответ на 14-й вопрос (приведенный выше) выдает явное раздражение. Прокламируя разрешенное в ее время «свободоязычие», Екатерина ссылается на «предков», каковые не имели этой привилегии. Упоминая предков и старые времена, Екатерина обращается именно к Шувалову, к тому, кто видел и знал эти прежние времена. От туманных аллегорий императрица переходит в некоторых ответах к более ясным намекам: она сразу дает понять Шувалову, что догадалась о его авторстве: «16. Гордость большой части бояр где обитает, в душе или голове? – На 16. Тамо же, где нерешимость» (V, 54).
Обличение боярской спеси (Фонвизин метил в приближенных Екатерины) императрица переадресовала Шувалову, прибавив к портрету «нерешительного» дополнительный штрих – «нерешительный» страдал, как показывает Екатерина, еще и гордыней! Екатерина сознательно пытается вытеснить возникшую дискуссию о степени просвещенности и либеральности ее правления из сферы серьезного обсуждения в сферу комического зубоскальства, в, так сказать, «фехтовку à l’armes courtoises»[173].
После параллельной публикации вопросов и ответов императрица продолжает комментировать вопросы в очередном выпуске «Былей и небылиц» (в 4-й книге «Собеседника»). Здесь она, уже под маской умудренного годами и историческим опытом Дедушки, продолжает полемику с автором вопросов: «Дедушка мой, на сих днях читая в Собеседнике вопросы неизвестнаго и ответы на оныя сочинителя Былей и Небылиц, закрыл книгу, потом глаза. ‹…› Недолго оставались мы в ожидании; Дедушка, выпрямясь на своем кожаном кресле, сказал: „Молокососы! Не знаете вы, что я знаю, в наши времена ни кто не любил вопросов; ибо с оными и мысленно соединены были неприятныя обстоятельства; нам подобные обороты кажутся не уместны, шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века; тогда каждый поджав хвост от оных бегал“» (V, 59).
Обращение Екатерины к прошлому было чрезвычайно важно, оно продолжало общую установку на осторожную, но настойчивую демифологизацию «века минувшего», то есть петровских времен. Установка памятника Петру I в 1782 году словно провела границу в политических стратегиях императрицы, все более решительно отвергавшей опору на Петра, с чьим именем она когда-то восходила на престол. В ситуации начала 1780-х имя Петра поднимается на знамя всеми недовольными ее правлением, осмеливавшимися бранить «век нынешний» и восхвалять «век минувший» (под которым имелось в виду именно время Петра). В анонимной статье это противопоставление тоже присутствовало, и Екатерине пришлось держать ответ.
Во-первых, она хочет оттенить либеральность своего правления сравнениями с прежними временами, когда всякого, дерзнувшего задать подобные вопросы царю, непременно ожидали репрессии, эвфемистически названные «неприятными обстоятельствами». Во-вторых, императрица указывает на невозможность не только самой дискуссии в прошлом, но и сочиненных ею ответов («шуточные ответы на подобные вопросы не суть нашего века»). Подчеркивая свое умение вести спор новым способом – с помощью галантной шутки и намека, – Екатерина проводила водораздел между ее правлением и некими обобщенными старыми «временами». Недаром она только что «узнала» себя в портрете милостивой и любящей правду Фелицы, при которой разрешено «знать и мыслить». Ретроспективная антиутопия, основанная на проведении наглядных параллелей между современным веком и «веком минувшим», впервые открыто и убедительно нарисованная Державиным, послужила для Екатерины моделью нового мифотворчества, – удачным образцом интерпретации настоящего в свете уродливого прошлого. Державин не зря вспоминал это прошлое:
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить,
Или портрет неосторожно
Ея на землю уронить.
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож[174].
Императрица немедленно взяла на вооружение стратегию Державина. Продолжая «Были и небылицы», она писала: «Дедушка ходя и прикашливая твердил непрестанно меж зубов повторенной 14 вопрос, который напечатан на 165 странице Собеседника части третей, подобно сему: хем, хем, хем.
NB. Хем хем изображает дедушкин кашель.
Хем хем, от чего хем хем, в прежние времена хем хем, шуты хем хем, шпыни, хем хем, и балагуры, хем хем, чинов не имели: хем хем хем, а ныне имеют, хем хем хем хем, и весьма большие. ‹…› Отдохнув несколько, начал разбирать подробно члены его, и говорил: от чего?.. от чего?.. ясно от того, что в прежния времена врать не смели, а паче писменно без, хем хем хем, опасения. О! Прежния времяна! Сию строку кончили паки множество хем-хемов. За сими следовало в очередь: Шуты (Дедушка всех сих по имянам знает, начиная с древних, отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории).