NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановскаго, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву, знал также наизусть похождение неусыпаемой обители. Дедушка часто и много сам разсказывает о свадьбе в ледовом доме…» (V, 54, 56–57).
Этот дедушкин «хем, хем, хем» вспоминал Державин в 1789 году в своей шутливой оде «На Счастие». Говоря о Екатерине, поэт описывает ее литературные вкусы и излюбленные жанры:
Не ссоряся никак ни с кем,
Для общей и своей забавы
Комедьи пишет, чистит нравы
И припевает: хем, хем, хем![175]
Этот «припев» возник в «Былях и небылицах» лишь однажды и только в связи с указанной дискуссией. Неприятный вопрос о незаслуженном возвышении «шпыней» перебивался «кашлем» дедушки для комического отстранения. В таком окарикатуренном виде снижался содержательный пафос, а сама полемика встраивалась в общую парадигму «Былей и небылиц», с подтруниванием над приближенными и ориентацией не на сатиру и дидактику, а на легкий смех в духе persiflage и на «галиматью».
Вслед за чтением 14-го вопроса, с кашлем и перебивками, возникает тема шутовства и шутов, которых дедушка «по имянам знает». Анонимный автор осмеливается сравнивать современное состояние с прежними временами, когда «шуты и балагуры» не брались в службу и не награждались. В ответ Екатеринин дедушка приводит примеры из двух эпох – Петра I и Анны Иоанновны, указывающие на то, что «шуты и балагуры» в те времена занимали не только места в придворном салоне (как Лев Нарышкин), но и на высших государственных постах! Шутовство же прежних шутов, по мысли Екатерины, не идет ни в какое сравнение с невинными забавами ее приближенных.
Если о «ледовой свадьбе» и об унизительных представлениях придворного шута Анны Иоанновны М. А. Голицына уже писал Державин, то Всешутейший, Всепьянейший и Сумасброднейший Собор Петра I впервые открыто был упомянут именно здесь[176]. Собор, кощунственная пародия на церковные (и православные, и католические) ритуалы, существовал с 1790-го до середины 1720-х годов. Екатерина упоминает отца и сына князей Ф. Ю. и И. Ф. Ромодановских, занимавших шутовской пост «князя Папы» (назывался также «патриархом» и «князем-кесарем») и участвовавших в буйных оргиях Петра. При этом сын сменил отца не только на этом посту, но также и на должности главы Преображенского приказа, будущей Тайной канцелярии. В сентябре 1721 года, по случаю празднования Ништадтского мира, был организован маскарад и шутовская свадьба П. И. Бутурлина. Во время маскарада участники переправлялись на плоту, а в особой бочке сидел человек, одетый Бахусом. Вообще, оргии Собора были декорированы как мистерии Бахуса[177]. В маскарадах постоянно участвовала «неусыпаемая обитель», особо буйная «коллегия» шутов обоего пола (из дворянской молодежи), похождения которой наводили ужас на окружающих.
Указывая на шутовские развлечения Петра I, с одной стороны, Екатерина открывала тему, которая стала одной из центральных в «Собеседнике»: постепенное разрушение петровского мифа, утверждение и манифестация своих заслуг в развитии цивилизованного государства. С другой стороны, императрица приводила наиболее выразительные эпизоды, так сказать, смеховой культуры прежнего времени, демонстрируя разницу между варварским смеховым буйством эпохи Петра Первого и Анны Иоанновны и цивилизованными литературно-журнальными предприятиями Екатерины, ее галантной придворной культурой, а также поддерживаемым ею новым шутливым стилем.
За кулисами всего спора, безусловно, стояла Дашкова: она не только не открыла императрице, кто подлинный автор «Вопросов», но даже и не попыталась поколебать ее убежденность в авторстве Шувалова. Понимая, что Шувалову в этой полемике ничего не грозит, Дашкова «покрывала» Фонвизина, своего давнего знакомца и политического союзника по панинскому кругу. Дашкова являлась главным стратегом этого спора – именно она натравила автора «Недоросля» и бывшего секретаря Никиты Панина на «шута» и «шпыня» Нарышкина (отношения Дашковой и любимца Екатерины были откровенно враждебными).
По всей видимости, по указанию Дашковой Фонвизин написал и послал в редакцию еще одно сочинение – «Челобитную Российской Минерве от российских писателей». Статья была подписана псевдонимом «Иван Нельстецов», и уже один он возвращал читателя к теме придворных подхалимов и «шутов». Автор статьи дерзнул указать Минерве-Екатерине, что она окружена льстецами и невеждами, кои «употребляют во зло знаменитость своего положения, к тяжкому предосуждению словесных наук и к нестерпимому притеснению нас (писателей. – В. П.), именованных»[178]. Челобитная явственно намекала на гонения по службе, которым был подвергнут Державин за свою «Фелицу» со стороны его начальника А. А. Вяземского, обер-прокурора Сената. Фонвизин-Нельстецов продолжал: «Сие беззаконное определение их состоит, как мы стороною узнали, в нижеследующих пунктах: 1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать»[179].
Екатерина разрешила напечатать и эту статью, появившуюся в 4-й книге «Собеседника». Отсылая назад материалы для журнала, она писала Дашковой: «Возвращаю Вам действительно жалкую вещицу, которую Вы мне послали, и которая, наверное, вышла опять из-под пера автора вопросов, честь имею препроводить Вам совершенно готовую для печати рукопись, к которой я прибавила лишь одно незначительное замечание»[180].
По всей видимости, Екатерина сочла, что за писателей заступается тот же Шувалов, хозяин салона и меценат. Снова, как и в случае с «Вопросами», происходила контекстуальная аберрация: раздражение императрицы вызвала сама попытка автора «Челобитной» обвинить власть в покровительстве невежд и защите гонителей писателей. Екатерина оказывалась в одном лагере с А. А. Вяземским, травившим Державина! Шувалов же был уже во времена Ломоносова признанным меценатом, а потому «его» «Челобитная» в защиту писателей выглядела особенно раздражающе. Императрица не могла удержаться от дальнейших размышлений по поводу этой полемики. Во-первых, она в очередной раз, и еще откровенней, дала понять, что знает, кто автор «Вопросов». Намек на И. И. Шувалова – его Екатерина знала уже около сорока лет – снова прозвучал в ее «Былях»: «Прародитель мой имеет друга, которого он любит и почитает, понеже давно знакомы. Сей человек любит читать книги. ‹…› Сверх того он мысли и понятие о вещах, кои сорок лет назад имел, и теперь тоже имеет, хотя вещи в существе весьма переменились. ‹…› В свое время сей человек слыл смышленным и знающим; но как ныне вещи переменились и смысл распространился, а его понятие отстало, он же к тому понятию привык и далее не пошел, то о настоящем говорит он, как говаривал сорок лет назад о тогдашнем» (V, 65).
Вслед за этим «другом» в «Былях и небылицах» появляются два других персонажа – приятели рассказчика, скрытые под масками «ИИИ, который больше плачет, нежели смеется» и «ААА, который более смеется, нежели плачет». Первый стал вдруг «молчалив», а «ныне слегка сердится» на то, что автор «Былей и небылиц» «его задел крылом ненарочно» (V, 60). После публикации «вопросов-ответов» ИИИ, как замечает автор эссе, стал мрачен, «как будто между солнцем и им проходящее тело покрыло его мраком, свободоязычие отпряглось из одноколки, на которой скакало на двадцативопросной станции, видя пыль вертящуюся около роспусок с ответами» (V, 65). Второй – весельчак ААА – «так доволен ответами что по собственному его изречению он желал бы, чтоб оные ему приписаны были» (V, 62). Если первый (ИИИ) «опасается», что ему припишут авторство ответов (Екатерина была проницательным наблюдателем – видимо, она заметила неловкость И. И. Шувалова, уведомленного Дашковой о происходящем qui pro quo), то второй (ААА) «желал бы, чтоб оные (вопросы. – В. П.) ему приписаны были» (V, 71–72).
Исследователи склонны были видеть в вечно грустном и молчаливом ИИИ (утратившем «свободоязычие», то есть, как изволила шутить Екатерина, дар речи!) того же Ивана Ивановича Шувалова, а в вечно смеющемся ААА усматривали намек на князя А. Б. Куракина: в последующих выпусках «Былей и небылиц» будет сообщено, что ААА отбыл в Швецию по масонским делам (V, 73). Однако маловероятно, что опальный друг великого князя Павла Петровича, за семь лет до того ездивший в Швецию и уже год как отправленный в своего рода ссылку (в деревню Надеждино Саратовской губернии), мог стать объектом публичной насмешки со стороны императрицы – она предпочитала молчать о всех связях сына с масонами. Кроме того, «Были» писались с ориентацией на внутренний круг приближенных лиц, а иногда по материалам их «собраний».
Вероятнее всего, веселый ААА – тот же «шпынь» Лев Александрович Нарышкин, объект нападок Фонвизина. Сообщение о поездке в Швецию по масонским делам носит явно комический оттенок и никак не соотносится с реальной масонской деятельностью кого-либо из знакомых императрицы (тем более наказанного отставкой и высылкой А. Б. Куракина). Возможно, что это намек императрицы на планы «Общества незнающих» (пародийного собрания ближайшего окружения Екатерины, вышучивающего масонские ритуалы), где председательствовал Нарышкин. Материалы этого «общества» войдут в состав «Былей и небылиц» (V, 189–206). Не исключено также, что речь идет об отъезде Льва Нарышкина на свою известную дачу Левендаль («долина льва») или, как ее называли знакомые, «Га-Га». Вполне в духе Екатерины было соотносить дачу на взморье по Петергофской дороге, как и имя Нарышкина – Лев – со Швецией и ее геральдическим львом