Дашкова уведомила Фонвизина о реакции императрицы на его анонимные статьи. В ответ Фонвизин написал своего рода апологию – «К Г. Сочинителю „Былей и небылиц“ от сочинителя Вопросов», опубликованную в 5-й книге «Собеседника». Называя свое письмо «объяснением» и подчеркивая свое уважение к правительнице, проливающей «неисчетные блага» на общество, Фонвизин продолжает настаивать на объективности критики «дворян раболепствующих», на неуместности соединения чинов и «балагурства»[182]. За стандартными комплиментами Екатерине-правительнице и Екатерине-писательнице едва прячется ирония: Фонвизин отнюдь не намерен сдавать позиции. Писатель все еще надеется на открытую и полномасштабную дискуссию и намекает на то, что у него заготовлены новые вопросы. Он прекрасно понял стратегию ответов Екатерины, пытавшейся свести все указанные «недостатки» правления к обобщенному цивилизационному типу русского человека, к русскому национальному характеру, описанному по лекалам Монтескье. Если Фонвизин указывает на неразвитость финансовой системы и отсутствие третьего сословия, то Екатерина ссылается на страсть русских к долгам и роскошной жизни. Более того, Екатерина даже оказывается «методологичнее» своего оппонента: она опирается то на «нравы-обычаи», то на эгоизм как пружину поведения всякого, то на своего рода установленный ею «общественный договор», по которому рядовому человеку и не нужно думать о политике и законодательстве. Как она писала, последнее – «это не есть дело всякаго» (V, 53), а этому «всякому» надо лишь «просто жить в свете» (V, 54).
Получалось, что «вопросы» Фонвизина отдавали консервативной и далекой от жизни дидактикой, а «ответы» императрицы выглядели как наблюдения опытного человека, обученного риторическим приемам просветительской аналитики и прошедшего школу реальной политики. Апеллируя к «качеству» человеческого материала, Екатерина подчеркивала, что критика в ее адрес несправедлива, так как сами обычаи и нравы русского общества не позволяют реформировать систему. Собственно, содержательная часть полемики на этом и закончилась. Однако сам сюжет с анонимным автором был еще далек от завершения.
Между тем шуточки императрицы о «страхе» ИИИ, опасающегося, что ему будут приписаны вопросы, и ряд имеющихся аллюзий в конце этой полемики указывают на то, что именно в этот – последний – момент Екатерина узнала, кто был действительным автором «Вопросов». Теперь, как и в начале, Екатерина сама срежиссировала финал полемики. Получив от Дашковой «оправдательное» письмо анонимного «автора Вопросов» в сопровождении комплиментарного послания самой Дашковой («К Господину сочинителю „Былей и Небылиц“ от одного из издателей Собеседника»), императрица писала: «Душа моя, я получила Ваше письмо без даты, вместе с приложениями; оставляю у себя отчеты и списки рукописей, которые хочу посмотреть, и потом отошлю или сама передам Вам. Теперь я очень занята. Возвращаю Вам письмо к сочинителю „Былей и небылиц“ (статья Дашковой. – В. П.), которое можете напечатать. Только для того, чтобы ни в коем случае не поставить этого сочинителя на ножи с тем, который поет свою лебединую покаянную песню и насчет имени которого у меня нет ни малейшего сомнения, необходимо, чтобы полное раскаяние „Лебедя“ предшествовало моей отповеди, которую я Вам посылаю сегодня; по поводу этого покаяния автор „Былей и небылиц“ может заявить, что всякие дальнейшие споры по этому вопросу раз навсегда кончены»[183].
Показательно здесь то, что императрица уже не ссылается на «обер-камергера» или «нерешительного» – теперь она не имеет никаких сомнений относительно автора «Вопросов», называя его «Лебедем», поющим лебединую песнь. Изменился и сам тон письма. Императрица холодно сообщает, что она «занята»: на придворном языке это означало отказ принять Дашкову для обсуждения редакционных дел (как это обычно происходило по воскресеньям). Дашковой дали понять, что игра раскрыта, что авторство и без нее установлено и что споры «раз навсегда кончены». Играть в «угадаевых» с Шуваловым было еще возможно, но вести полемику с Фонвизиным Екатерина не собиралась. Это письмо было уже не прежней игрой с масками и намеками, а инструкцией, как закончить весь этот спор. До этого момента императрица в своих «Былях и небылицах» постоянно вставляла шпильки по поводу «нерешительного» соседа и его старозаветного представления о русской действительности. Теперь же все эти ретроспекции исчезли – а взамен появилось нечто новое, переключающее спор с Шуваловым на спор с Фонвизиным.
Действительно, как и требовала Екатерина в письме к Дашковой, в 5-й книге «Собеседника» было помещено и «покаянное» письмо Фонвизина (также анонимно), и письмо Дашковой к сочинителю «Былей и небылиц», и «отповедь» Екатерины. Фонвизин, однако, попытался сохранить заданные им параметры диалога. В своем мнимо оправдательном послании Фонвизин, отнюдь не в «покаянном» тоне, предложил автору «Былей» написать портрет бесчестного судьи: «О, если б я имел талант ваш, г. сочинитель „Былей и Небылиц“! с радостью начертал бы я портрет судьи, который, считая все свои бездельства погребенными в архиве своего места, берет въ руки печатную тетрадь, и вдруг видит в ней свои скрытыя плутни, объявленныя во всенародное известие. ‹…› Вот г. сочинитель „Былей и Небылиц“, вот портрет, достойный забавной, но сильной вашей кисти»[184].
Екатерина не прошла мимо этого пожелания и поместила в том же номере свое «примечание» к совету автора: «Что ж касается до даннаго мне совета, чтоб я описание ябедника и мздоимца на себя взял, на то в ответ скажу, возблагодарив наперед за похвалы, в коих себя нимало не узнаю, что въ „Быляхъ и Небылицахъ“ гнусности и отвращение за собой влекущее не вмещаемы; из оных строго исключается все то, что не в улыбательном духе и не по вкусу прародителя моего, либо скуку возбудить могущее, и наипаче горесть и плач разогревающия драмы. Ябедниками и мздоимцами заниматься не есть наше дело; мы и грамматику худо знаем, где нам проповеди писать!» (V, 71).
Этот весьма примечательный комментарий обнаруживает серьезные эстетические расхождения между автором вопросов и автором ответов. Отвергая предложение написать сатиру на мздоимца и ябедника, Екатерина отказывается от навязываемых ей норм старого стиля – большого просветительского дискурса с его методом сатирической коррекции общества. Ее журнал не должен содержать «гнусности и отвращения», то есть обращаться к темным или низким сторонам реальности.
Однако комментарий императрицы отнюдь не исчерпывался заявлениями о преимуществе «улыбательного» материала, не дающего читателям повода скучать. Между строк таился самый главный пункт этого примечания – императрица давала понять, что действительное авторство «Вопросов» раскрыто. Последняя строчка ее примечания отсылала как к старым, так и к только что полученным от Дашковой текстам Фонвизина: «Ябедниками и мздоимцами заниматься не есть наше дело; мы и грамматику худо знаем, где нам проповеди писать!».
Прежде всего, говоря о грамматике и, видимо, подшучивая над собой как писателем, скромным и непретенциозным автором «Былей и небылиц», не освоившим грамматической премудрости, Екатерина намекала на популярнейшую сцену из комедии «Бригадир». Комедия была закончена Фонвизиным в 1769 году. Пьеса с огромным успехом читалась в салонах обеих столиц. Летом того же года драматург был позван ко двору, и комедия была прочитана лично Екатерине самим Фонвизиным[185]. В первом явлении I действия герои комедии ведут дискуссию о грамматике:
Советник. ‹…› Прежде, бывало, кто писывали хорошо по-русски, так те знавали грамматику; а ныне никто ее не знает, а все пишут…
Бригадир. На что, сват, грамматика? Я без нее дожил почти до шестидесяти лет, да и детей взвел. Вот уже Иванушке гораздо за двадцать, а он – в добрый час молвить, в худой помолчать – и не слыхивал о грамматике.
Бригадирша. Конечно, грамматика не надобна. Прежде нежели ее учить станешь, так вить ее купить еще надобно. Заплатишь за нее гривен восемь, а выучишь ли, нет ли – бог знает.
Советница. Черт меня возьми, ежели грамматика к чему-нибудь нужна, а особливо в деревне. В городе по крайней мере изорвала я одну на папильоты.
Сын. J’en suis d’accord, на что грамматика! Я сам писывал тысячу бильеду, и мне кажется, что свет мой, душа моя, adieu, ma reine можно сказать, не заглядывая в грамматику[186].
На эту сцену – мгновенно узнаваемую читателями – и намекает скромный повествователь «Былей». В то же самое время фразочка императрицы содержит очевидный намек и на новый текст Фонвизина, присланный в «Собеседник», – на его «Всеобщую придворную грамматику». Это сочинение Фонвизина было нацелено на конкретных придворных и на саму придворную жизнь. При этом Фонвизин в новом тексте воспользовался стратегией «Былей и небылиц», позволяющей колкости по адресу ближайшего окружения императрицы. Он позаимствовал собственный метод Екатерины и усилил его. Однако то, что было позволено императрице, не позволялось частному лицу. «Всеобщая придворная грамматика», памфлет и на вельмож, и на саму Екатерину, не была пропущена к публикации (она будет опубликована лишь в 1894 году). Сентенция рассказчика «Былей» «мы и грамматику худо знаем» служила предостережением – мол, мы не понимаем такой «грамматики» и не собираемся ее «знать» (то есть разгадывать ее намеки).
Неожиданно упоминая «проповеди», Екатерина имела в виду другое сочинение Фонвизина – «Поучение, говоренное в Духов День иереем отцом Василием в селе П***» (сам автор в примечании называет свой текст «списком» с проповеди отца Василия)