3.
что от начала языка находясь в вышеписанных утеснениях несносных, что ни единое слово не начинает, а к окончанию правильно и неправильно употребляется часто, опасаясь долее оставаться в молчании и пропустить нынешняго удобнаго случая, является ко времени и кстати, прося нижайше, да благоволят кому надлежит определить со всякой мудростью, благоразумием, кротостью великодушно Ы место начальное в старом или нововымышленном слове, дабы именованный, служа российскому языку верою и правдою безпорочен, мог с честию продолжить оному свои заслуги; либо да благоволят отставить онаго вовсе от службы подобно товарищам его зело и юса, и тогда утешаться останется единственно тем, что здесь служил заглавием» (V, 178–179).
Текст Екатерины не только повторяет композицию пародируемого эссе, но и содержит лексические переклички с «Челобитной» Фонвизина: «обиды и притеснения», «предстоит вам труд поправлять своим просвещением людское невежество»[193] (у Екатерины – «предстоит равный труд поправлять несправедливое распределение литер по словам»). Памфлет императрицы свидетельствует и о внимательном чтении «Всеобщей придворной грамматики» Фонвизина, что служит дополнительным подтверждением датировки этого текста 1783-м, годом издания в «Собеседнике» «Былей и небылиц» (в некоторых новейших изданиях ошибочно указан 1786 или 1788 год)[194].
Именно из этого сочинения Фонвизина Екатерина взяла противопоставление «гласных» и «негласных», саму игру с этими понятиями, отсылающими у Фонвизина к разным типам придворных: Ы, главный герой екатерининского памфлета, терпит обиды «наипаче же от негласных; гласныя поневоле иногда пускали Ы пред собою; обиды сии непрестанно чинены были». В тексте «Всеобщей придворной грамматики» на определениях «гласных» и «безгласных» строились колкие отсылки к влиятельным боярам при дворе Екатерины:
Вопр. Какие люди обыкновенно составляют двор?
Отв. Гласные и безгласные. ‹…›
Вопр. Что разумеешь ты чрез гласных?
Отв. Чрез гласных разумею тех сильных вельмож, кои по большой части самым простым звуком, чрез одно отверзтие рта, производят уже в безгласных то действие, какое им угодно[195].
Императрица воспользовалась аллегорическим языком Фонвизина, но переформатировала его по своим лекалам. В ее интерпретации полемические сочинения бывшего секретаря Никиты Панина, оставшегося без службы по смерти его патрона, имеют целью лишь сыскать «место начальное», как она выразилась в своей «Челобитной». Не случайно, далее ее памфлет содержит «биографию» Ы, а в главе III «О сироте» сохранилась среди множества зачеркнутых вариантов выразительная фраза: «Лишась начальника, осиротев, остался один» (V, 179). Намек на «сиротство» Фонвизина уже не нуждался в дополнительных комментариях. Екатерина по-имперски прочла содержательную часть полемических статей Фонвизина, сведя их к попытке дерзкого автора привлечь ее внимание и получить новое служебное назначение. В этом споре победил любимец Екатерины, балагур, весельчак ААА – Л. А. Нарышкин. Именно в эти же октябрьские дни 1783 года, когда, по всей видимости, Екатерина сочиняла свой последний ответ Фонвизину, при дворе любимый «арлекин» императрицы пародирует речь Дашковой, произнесенную на первом заседании Российской академии. В присутствии Дашковой, как описывал Державин, Нарышкин комически представлял «пухлые» и «высокопарные» выражения княгини[196]. «Врачи», «целители» монархии решительно вытеснялись властью. Эпоха правдиных и стародумов подходила к концу, а вместе с ней сходили с политической арены Панины, Дашкова и Фонвизин.
Глава четвертая«Свет с Востока»: власть и масонство
Завесу, где сокрыт обман людских умов,
Где создан храм ему на мраке звонких слов,
Для пользы сограждан безстрашно открываешь,
Пред ослеплением свет чистый возжигаешь.
Мартышки в воздухе явились…
В середине 1780-х годов просвещенная публика обеих столиц оказалась зрителем нового идеологического и политического проекта, представленного императрицей Екатериной II. С самого начала 1786 года на сценах Эрмитажного театра, Санкт-Петербургского театра, а затем и на московской сцене с большим успехом играются три ее комедии, объединенные откровенным антимасонским содержанием: «Обманщик», «Обольщенный» и «Шаман Сибирский».
Старомодные, по меркам 1780-х годов, комедии, написанные в той же аллюзионно-памфлетной стилистике, что и ранние комедии 1772 года, тем не менее затрагивали важнейшие на тот момент идеологическо-политические задачи, а именно: осмеяние и борьбу с масонством – прежде всего с московскими мартинистами («мартышками», по выражению Екатерины) и их лидером Н. И. Новиковым, пытавшимся в своих благотворительных и издательских начинаниях вытеснить правительство из всех гуманитарных сфер, включая образование и религиозное воспитание.
Важно было и то, что масоны обладали широчайшими заграничными связями, по сути, выводящими их, а заодно и наследника Павла Петровича, вовлеченного в движение, из-под политической юрисдикции русского монаршего правления. Как и в случае с «Антидотом», императрица привлекла в свою антимасонскую коалицию надежных европейских корреспондентов – барона Ф. М. Гримма, а также И. Г. Циммермана. Однако теперь императрица вступила в борьбу с открытым забралом – публика прекрасно понимала, кто является автором комедий. Они были немедленно переведены на французский и немецкий языки, поставлены на немецкой сцене, а сама императрица внимательно следила за отзывами на них в печати.
Это была настоящая политическая битва, начатая Екатериной и ее антимасонскими публикациями, своего рода интеллектуальная «контрабанда» в мире постпросветительской Европы, отошедшей от рационализма и увлеченной «шаманизмом». Борьба императрицы шла под флагом защиты идеалов века Просвещения, разума, знаний от суеверий, мистики и лженауки, то есть под флагом французской «Энциклопедии», на которую она прямо и неоднократно ссылалась как на источник вдохновения для своих комедий. При этом вся Европа рассматривалась в качестве сцены для этих политических спектаклей. И. Г. Циммерман писал Екатерине 15 февраля 1786 года, после получения известия о первых антимасонских комедиях: «Ах, какое красивое зрелище – увидеть мир действительно погруженным в дурачества; увидеть Германию, наполненную принцами, генералами, литераторами, людьми всякого сорта, кои танцуют как безумные под дудку всякого обманщика, который называет себя иллюминатом или магом; видеть, что в нашем веке гуманности, хотя, правда, и не сжигают множество бедных женщин, обвиненных в колдовстве, но в лучших домах Парижа и Берлина охотно приглашают колдунов на обед или ужин. И потом видеть самую великую Государыню вселенной, которая публично смеется над всеми этими безумствами и подает пример парижским дамам, целым легионам писателей, огромной части немецких дворов, стольким принцам и – возможно – нескольким королям, настоящим и будущим. Две русские комедии – „Обманщик“ и „Обманутые“ (sic. – В. П.) составили эпоху в Европе. Теперь уже не полуденные страны просвещают северные – теперь север дает просвещение полуденным краям. Теперь с берегов Невы к нам идет Просвещение. Я прошу, я умоляю, Ваше Императорское Величество перевести эти русские комедии на французский и немецкий. ‹…› Все эти безумства, над которыми Ваше Величество смеется, практикуются в обществах столь многочисленных и устрашающих, что надо иметь твердый ум, чтобы смеяться над ними»[197].
Таким образом, комедийный триптих Екатерины рассматривался во вселенском контексте как борьба с общеевропейским антипросветительским движением, охватившим страны и элиты. Как и в 1772 году, теперь – в середине 1780-х – императрица приступила к антимасонской кампании последовательно и систематично. В зеркале комедии должно было отразиться то представление о масонах, которое Екатерина хотела распространить в обществе, – тот миф, который имел целью дискредитировать это движение, представить масонов смешными и даже преступными шарлатанами, нелепыми в своих претензиях заменить и заместить идеологию патрональной монархии своими организациями, подчиняющимися чужим лидерам и стоящим за ними иностранным дворам.
Исследователи сходятся во мнении, что первоначально Екатерина толерантно относилась к масонству и лишь в 1780-е годы начала систематическую борьбу с ним. Действительно, в окружении императрицы почти все были масонами, включая ее тогдашнего статс-секретаря и помощника в литературных делах А. В. Храповицкого. Еще в письмах к барону Гримму 1779-го – начала 1780 года императрица с иронией рассказывала, как сама терпеливо изучала масонские учения, как «члены масонского братства» наперебой представляли ей свои «товары», желая «совратить» на свою сторону: «Желая удовлетворить любопытству одного больного, я принялась читать все масонские глупости и нелепости, и так как по этому случаю мне приходилось ежедневно подсмеиваться над многими, то члены масонского братства наперерыв друг перед другом знакомили меня со своим учением, в надежде совратить меня на свою сторону. Все продавцы горчицы приносили мне самую свежую горчицу изо всех стран и изо всех лож…»[198]
Императрица прочитала, как она уверяет, большое количество печатных и рукописных материалов и пришла к убеждению, что франкмасонство «принадлежит к числу величайших уклонений, которым пр