Десятки масонских лож, увлечение всеми видами мистики и «животного мистицизма» – таков был Париж накануне Французской революции[238]. Калиостро становится популярным, вхожим в самые высокие круги – кардинал де Роган, близкий к королеве, покровительствует ему. Однако в августе 1785 года Калиостро посадили в Бастилию как соучастника в деле с ожерельем Марии-Антуанетты, по которому де Роган был главным обвиняемым, будто бы купившим для королевы бриллиантовое ожерелье, которое она не получила. В июне 1786 года Калиостро выпустили из Бастилии, но ему было приказано навсегда покинуть Францию. Представляя Калиостро как символическую фигуру масонства в его наиболее страшном для власти варианте – в виде злодейского иллюминатства, Екатерина нашла чрезвычайно колоритный материал и абсолютно выигрышный способ для создания мифа о масонах. Одновременно деконструируя этот миф о всесилии иллюминатов, делая героя смешным и незадачливым вором, схваченным во время бегства из города, императрица «обезвреживала» потенциальную угрозу. Эта угроза была литературным образом переосмыслена. Реальность должна была, по замыслу императрицы, следовать за имперской литературой – и подчиняться ей.
Показательно, что императрица называет свою вторую комедию, используя пассивный залог («Обольщенный»), в противоположность активному субъекту первой комедии – «Обманщик». Французские названия обеих пьес, регулярно упоминаемые в письмах к европейским корреспондентам, звучали еще более наглядно, так как использовался один корень: Le Trompeur и Le Trompé. Игра с названиями указывала на то, что Екатерине важно было подчеркнуть «пассивный» характер увлечения масонством русских протагонистов. Герои комедии были сознательно «обмануты» шарлатанами и мошенниками, и потому их «вина» несколько минимизируется, тем более что дворяне сами оказываются жертвами не только идеологического обмана, но и настоящего уголовного преступления.
Важна была не только общая для всех трех комедий сюжетная парадигма – иноземный или социально/религиозно чуждый шарлатан (Калифалкжерстон, Протолк, шаман Амбан-Лай) обманывает русскую дворянскую семью лжемудростью[239], а в конечном счете крадет драгоценности, деньги или векселя. Особенно пародийна была сцена в «Обольщенном», где на месте взломанного ларца обманутого хозяина дома Радотова остаются масонские «инструменты» взлома – долото и молоток.
«Иноземный» Калифалкжерстон в «Обольщенном» заменяется целой шайкой «обманщиков» с большой дороги. Главным, конечно, является некий таинственный Протолк, чье происхождение и социальный статус остаются неясными. Трудно даже идентифицировать, русский он или иностранец. В единственной сцене, где Протолк активно действует, изображен спиритический сеанс с малым «дитём» в качестве медиума. Подобные сеансы не устраивались русскими мартинистами (а именно они были главным объектом осмеяния), но широко практиковались Калиостро и другими иностранными шарлатанами.
Само имя этого персонажа – Протолк – оставлено нерусифицированным, без типичных русских окончаний, которые Екатерина тщательно добавляла к «говорящим» корням. Имя этого героя апеллирует не к «протАлкивать», а к слову «протОлкать», для которого в известном словаре В. И. Даля имеются следующие синонимы: «протолковать, протолмить, протолочь». Протолк – это тот, кто толкует, комментирует и даже переводит, поскольку толмач (от «толмить, толмачить») – переводчик, а в некоторых диалектах сохранилось старое значение «толмить» как «твердить», «бубнить». Помощники Протолка – Бармотин, Бебин, Дадякин – наделены фамилиями, вызывающими ассоциации с невнятной или детской речью. Действие комедии происходит в доме «обольщенного» Радотова, чья фамилия происходит от французского «radoter» – невнятно и несвязно бормотать. Екатерина намеренно представляла масонство не как серьезную философскую систему религиозно-мистического толка, но как детскую игру с невнятными заклинаниями и бессмысленными ритуальными фразами.
Объектом насмешки в этой комедии были в первую очередь московские мистики-мартинисты во главе с Новиковым. Текст, как указал еще Н. С. Тихонравов[240], содержал своеобразную отсылку к екатерининской ранней комедии «О Время!», в которой имелось прямое обращение к Новикову как к автору письма-рецензии на эту комедию в его собственном журнале «Живописец». Когда-то, в 1772 году, Новиков открывал свой журнал письмом «Неизвестному г. Сочинителю комедии О Время, приписание», где восхищался «остротой», с которой автор (сама Екатерина) нападал на непросвещенные московские нравы, подверженные суевериям, увлечению шарлатанскими предсказаниями и врачеваниями. Символом этих диких суеверий была героиня комедии «О Время!» госпожа Чудихина, верящая в колдунов, порчу, целителей-шарлатанов. Тогда Екатерина сама с одобрением отвечала Новикову в «Живописце» – диалог велся по одну сторону баррикад против всего, что мешало Просвещению в России.
Теперь, спустя четырнадцать лет, Новиков и его кружки, как полагает императрица, оказались по другую сторону баррикад, на стороне мистиков и шарлатанов. Бритягин (рупор мнений самой императрицы) упрекает Радотова именно в этом, а здравомыслящая мать Радотова даже советует обольщенному сыну подписываться именем Чудихиной:
Бритягин. Вспомни сам, несколько лет тому назад колико ты смеялся много сестре нашей двоюродной, госпоже Чудихиной, теперь уподобляяся предубеждениями точно ей. ‹…›
Радотова мать (к сыну). Пишись, буде хочешь, ея именем и прозванием, только меня не увидишь более в своем доме, покамест шалить не перестанешь (I, 296).
В доме Радотова устраиваются собрания, на которых Протолк и его ученики занимаются толкованием мистических книг, принимают новых членов в свой кружок. Дочь Радотова Таиса также «обольщена» мистикой, «вдалася в скучные мудрования» (I, 300). В ее речах угадываются обрывки гностических учений; она ругает служанку, спасшую бабочку от огня свечи, так как «бабочка есть душек, которому пламенем надлежало очищаться» (I, 312). Отец собирается выдать ее замуж за Протолка, а сама она без конца повторяет слова «учителя». Дом Радотова наполнен «толкователями», которые вытесняют обычные чувства из головы Радотова, уклоняющегося от всех семейных привязанностей и обычных светских развлечений. Эти «толкователи» были обнаружены Радотовым где-то на большой дороге, все они – люди незнатного происхождения, без всякого социального статуса. Жена Радотова рассказывает о том, как ее муж познакомился с ними: «С тех пор, как последний раз был в отпуску: на дороге, что ли, встретился с каким-то человеком, которого он привез сюда; с ним он запершись сидит долго, и приводят к нему еще несколько людей, коих имяна и состояние мало кому известно. Одеты они дурно, говорят языком не вразумительным, лицами бледны, от голода ли то, не ведаю; но когда с ним обедают, тогда для них вдвое пить и есть изготовить надлежит» (I, 292).
В пьесах Екатерины всегда присутствует игра с аллюзиями на конкретное лицо. Более того, один персонаж может коррелировать с несколькими прототипами. Так, как видим, к Радотову может быть обращена сентенция, намекающая на Новикова и его «Приписание» Екатерине. Тем не менее Радотов – это не Новиков, и его скорее можно соотнести с иным, весьма близким императрице реальным человеком. В комедии сообщается, что, помимо Протолка и его команды, Радотов нашел себе и некоего «еврейскаго учителя», с которым он разбирает «Кабалическия старыя бредни» (I, 307). Вероятно, здесь содержался намек на отношения И. П. Елагина и Станислава Ели, польского еврея и мартиниста, жившего в доме Елагина и помогавшего разбирать каббалистические учения. Радотов в финале комедии раскаивается в своем увлечении (слова «масонство» или «мартинизм» никогда не встречаются в текстах) и произносит неожиданный монолог – исповедь о том, как он пришел к своему увлечению. Стилистика этого монолога выбивается из общего бытового, сниженно-разговорного дискурса. «Обольщенные» обычно не рассказывают о своих мотивах, будучи занятыми восстановлением финансовых потерь. Здесь же главный резонер комедии Бритягин задает Радотову вопрос: «Как тебя к тому привели?» Радотов отвечает: «Как… как прочие… Сначала был я влеком любопытством… Стремление двух-трех знакомых меня убедило… Потом самолюбие мое находило удовольствие отличиться, инако думать, как домашние, как знакомые; при том легковерие льстило!.. авось либо увижу, услышу то, что почитают за невозможное; только по истине внутренно терпел я несказанную скуку!» (I, 337).
Этот монолог перекликается с автобиографическим наброском И. П. Елагина «Повестью о себе самом», начатой, по словам самого автора, в том же 1786 году: «Я с самых юных лет моих вступил в так называемое масонское или свободных каменщиков общество, – любопытство и тщеславие да узнаю таинство, находящееся, как сказывали, между ими, тщеславие, да буду хотя на минуту в равенстве с такими людьми, кои в общежитии знамениты, и чинами и достоинствами и знаками от меня удалены суть, ибо нескромность братьев предварительно все cие мне и благовестила. Вошед таким образом в братство, посещал я с удовольствием (ложи): понеже работы в них почитал совершенною игрушкою для препровождения празднаго времени вымышленною»[241].
Трудно сказать, воспроизводила ли Екатерина в этой комедии какие-то разговоры с Елагиным или же, напротив, опытный царедворец воспользовался «исповедью» Радотова для наиболее безопасной подачи собственного – и огромного – участия в масонских делах. Во всяком случае, и комедия, и автобиография выстраивали одну понятную и простительную, с точки зрения власти, парадигму: русские наивные «обольщенные» и «обманутые» баре стремились в масонстве удовлетворить свои любопытство и тщеславие, а главное – найти влиятельные связи. Это объяснение должно было подтвердить, что все окружающие ее и известные ей масоны не составляли политический заговор и не пытались ослабить власть, а все