го лишь следовали человеческим слабостям. Такая мотивировка была понятна и «простительна» в глазах императрицы. Именно таким образом она – со сцены – «советовала» «обольщенным» интерпретировать происходящее.
Все три комедии заканчивались арестом главных виновников. В первой и третьей комедии – это один главный «шарлатан» (Калифалкжерстон, шаман Амбан-Лай). В «Обольщенном» арестованы четверо, но между ними сделано «различие». Два «преступника», Протолк и Бебин, у которых в карманах найдены украденные деньги, отделены от Бармотина и Дадякина, виновных лишь в «тесном» общении с первыми. Показательно, какую заключительную сентенцию произносит герой-резонер этой комедии Бритягин: «…Благодарить мы должны Провидение, что живем в такое время, где кроткие способы избираются ко исправлению» (I, 340). В «Шамане Сибирском» также происходит отделение главного «преступника» от «обольщенных». После того как шаман «взят под караул», Сидор Дробин опасается за судьбу своего друга Бобина, привезшего шамана в Петербург, и советует ему уехать в деревню. Однако заключает комедию некто Санов, несомненный рупор политики самой императрицы:
Сидор Дробин (Бобину). Как сведают заподлинно, колико его (шамана. – В. П.) учение не сходствует с общим установлением, то достанется и тому, кто привез лжеучителя… естьли не прямо… то по крайней мере вскользь. ‹…›
Санов. Не за чем ехать… будьте уверены, вы ни в чем не виноваты… и не знали о лжеучении (I, 399, 401).
Здесь, на публичной сцене, под аплодисменты зрительного зала, заключался новый пакт о мирном разрешении того, что Екатерина называла «новым расколом». Чуждые российскому дворянскому миру герои изгонялись, а сами дворяне объявлялись жертвами, «обольщенными» и в духе мягкого и гуманного правления оставлялись без наказания.
Как раз в те же месяцы (конец 1785-го – начало 1786), когда первые две пьесы императрицы готовились к постановке и печати, а затем успешно исполнялись на сцене, Екатерина вела вполне реальное наступление на московских мартинистов во главе со старым ее знакомцем Николаем Новиковым. В конце декабря 1785 года одновременно были отправлены указы генерал-губернатору обеих столиц Я. А. Брюсу и московскому архиепископу Платону (Левшину), некогда духовному наставнику юного Павла Петровича.
В указе Брюсу были названы тревожащие императрицу факты: в типографии Новикова печатаются «странные книги», где «колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются»: «В рассуждении, что из типографии Новикова выходят многие странные книги, прикажите губернскому прокурору, сочиня роспись оным, отослать оную с книгами вместе к преосвященному архиепископу московскому, а его преосвященство имеет особое от нас повеление как самого Новикова приказать испытать в законе нашем, так и книги его типографии освидетельствовать, и что окажется, нам донести и синод наш уведомить. Сверх того нужно есть, чтобы вы согласились с преосвященным архиепископом об определении одного или двух из духовных особ вместе с светскими для освидетельствования книг из новиковской и других вольных типографий, где что-либо касается до веры или дел духовных, и для наблюдения, чтобы таковые печатаны не были, в коих какие-либо колобродства, нелепые умствования и раскол скрываются»[242].
В указе архиепископу Платону от того же дня Екатерина приказывает: «Призовите к себе помянутого Новикова и прикажите испытать его в законе нашем, равно и книги его типографии освидетельствовать: не скрывается ли в них умствований, не сходных с простыми и чистыми правилами веры нашей православной и гражданской должности»[243].
Императрица использует весьма серьезную терминологию – в официальном указе появляются слова, означающие чуть ли не религиозный и политический заговор. Она просит Платона просмотреть книги и освидетельствовать Новикова, чтобы, по ее выражению, предотвратить «расколы, колобродства и всякие нелепые толкования, о коих нет сомнения, что они не новые, но старые, от праздности и невежества возобновленные»[244]. Дальнейшие события начинают развиваться – в реальной жизни – не так, как в комедиях против масонов.
В ответ на указ императрицы уже в январе 1786 года Платон шлет уклончивое и даже дерзкое донесение о Новикове, где, во-первых, советует всем (читай: самой Екатерине!) быть такими христианами, как Новиков, а во-вторых, находит угрозу не в мистических книгах типографии Новикова, а в той вольтерьянской литературе, поклонницей которой являлась сама императрица: «Вследствие высочайшего вашего императорского величества повеления, последовавшего на имя мое от 23 сего декабря, поручик Новиков был мною призван и испытуем в догматах православной нашей греко-российской церкви, а представленные им, Новиковым, ко мне книги, напечатанные в типографии его, были мною рассмотрены.
Как пред престолом божьим, так и пред престолом твоим, всемилостивейшая государыня императрица, я одолжаюсь по совести и сану моему донести тебе, что молю всещедрого бога, чтобы не только в словесной пастве, богом и тобою, всемилостивейшая государыня, мне вверенной, но и во всем мире были христиане таковые, как Новиков.
Что же касается до книг, напечатанных в типографии его, Новикова, и мною рассмотренных, я разделяю их на три разряда. В первом находятся книги собственно литературные, и как литература наша доселе крайне еще скудна в произведениях, то весьма желательно, чтобы книги в этом роде были более и более распространяемы и содействовали бы к образованию. Во втором я полагаю книги мистические, которых не понимаю, а потому не могу судить оных. Наконец, в третьем разряде суть книги самые зловредные, развращающие добрые нравы и ухищряющие подкапывать твердыни святой нашей веры. Сии-то гнусные и юродивые порождения так называемых энциклопедистов следует исторгать, как пагубные плевела, возрастающие между добрыми семенами»[245].
Не получив поддержки Платона в части религиозной, Екатерина решает продолжать действовать в гражданской сфере. Императрица отдает приказ московскому губернатору П. В. Лопухину проверить московские школы и больницы, организованные якобы теми же представителями «известного нового раскола»[246]. Формула «известный новый раскол» служила эвфемизмом масонства. Лопухин отвечал, что ни школ, ни больниц «совершенно теперь нету, а пользовались прежде в доме содержателя Новикова находящиеся при его типографии работники»; он же сообщал, что только при создании в 1782 году «Дружеского общества положено было в оном содержать на коште того общества при императорском Московском университете по нескольку студентов, коих и содержалось до 30 человек… и жили в доме, принадлежащем профессору Шварцу, который над оными и надзирал. ‹…› Теперь же оных осталось только 15 человек»[247].
Показательно, что, ведя антимасонскую кампанию в реальной жизни, императрица не скрывала своего раздражения и негодования в связи с деятельностью Новикова и его друзей. В реальной жизни герои-«толкователи» выглядели отнюдь не смешными шарлатанами. Важно и то, что Екатерина столкнулась с полуприкрытой поддержкой масонов в московской среде. Москва не сдавала Новикова Петербургу. Власть настоятельно нуждалась в диалоге с обществом, в разъяснении своей позиции по волнующему ее масонскому вопросу.
В комедии «Обольщенный» императрица публично представила памфлет на педагогические школы, уставы, циклы лекций московских мартинистов. Показателен диалог Брагина и Бритягина, откровенно демонстрирующий публике основную претензию власти по отношению к московским проектам Новикова:
Брагин. Они в намерении имеют потаенно заводить благотворительные разные заведения, как то: школы, больницы и тому подобные, и для того стараются привлекать к себе людей богатых.
Бритягин. Дела такого роду на что производить сокровенно, когда благим узаконением открыты всевозможныя у нас к таким установлениям удобствы? (I, 328)
В чем же состояла угроза со стороны благотворительных заведений Новикова? Новиковские предприятия ломали традиционную парадигму власти: не монархиня сверху вниз «даровала» просвещение, милость, счастье своим подданным, а сами подданные устанавливали по своему усмотрению те учреждения, которые считали необходимыми. Это были зачатки гражданского общества, противоположного самим принципам монархического правления. Екатерина, поклонница Монтескье, прекрасно знала, что горизонтальное общество, «республика», основано на личной «добродетели» самих граждан. Нужно было лишить героев-масонов всякой добродетели, показать их публике либо мошенниками, либо нелепыми простаками.
Третья комедия антимасонского цикла была в работе уже в феврале 1786 года, в разгар постановок на сцене первых двух пьес. В письме к Гримму от 17 февраля 1786 года Екатерина сообщала: «Теперь у нас еще в работе Февей, комическая опера, и Сибирский Шаман, комедия. Все это будет по возможности весело: шаман – теозоф, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса. Справьтесь со статьею: Теозоф в Энциклопедии, и вы узнаете секрет наших комедий, масонства и модных сект»[248].
Работа над «Шаманом» продолжалась и в апреле. 17 апреля 1786 года Екатерина сообщала Циммерману об успехах первых двух комедий и о своей работе над третьей: «Мне весьма приятно, что г. Калифалкжерстон доставил вам минуту удовольствия; все, что вы говорите об этой пьесе, весьма лестно для автора; после этой комедии он тотчас поставил другую, названную „Обманутый“; не помню хорошенько, послала ли я вам перевод ея, на всякий случай прилагаю к этому письму второй экземпляр; в настоящее время он пишет третию комедию „Сибирский шаман“, сюжет ея заимствован из статьи Тhéоsорhе’а, помещенной в энциклопедии; вы получите ее своевременно. Две первыя его комедии имели у нас колоссальный успех, публика не желала смотреть никаких других пьес и они доставили антрепренерам слишком двадцать тысяч рублей»