Как видно из дневника Храповицкого, поправки в текст вносились еще в июне-июле. Как и во всех текстах императрицы, в комедии имелись откровенные намеки на конкретных персон из ближайшего окружения – их предлагалось угадывать. Так, в «Шамане» была выведена старая влюбчивая тетушка Машкина, прототип которой императрица предлагала распознать Храповицкому. Переписчик и редактор комедии догадался не сразу; однако 5 июля 1786 года (еще задолго до постановки пьесы на театре) он записал свой откровенный разговор с Екатериной: «Я, усмехнувшись, дал знать, что узнал Машкину; см. ком. Шаман»[250].
Наконец, 24 сентября 1786 года на сцене Эрмитажного театра в первый раз играли «Шамана». Императрица была недовольна постановкой: по ее мнению, «неплавно шла комедия», и Храповицкий в ответ сделал свои замечания и исправления для следующего спектакля[251].
«Шаман Сибирский» завершал весь комедийный цикл – своего рода антимасонский триптих. Шаман Амбан-Лай, главный герой комедии, «родился на Сибирской границе», но не в Сибири, а в Китае, как поясняет привезший шамана в Петербург русский барин Бобин. Шамана вскормил некий «Тунгусский двоеданец»[252], а затем он отдан был на учебу «мунгальским шаманам». Казалось бы, зачем было императрице после успешных двух комедий ставить на сцене, уже по прошествии более чем шести месяцев, еще одну комедию, да еще со специфическим героем – сибирским шаманом? Какое отношение этот шаман имел к борьбе с масонами, зачем он предстал перед зрителями осенью 1786 года?
Манфред Шруба увидел здесь своеобразную осциллограмму – от «западного» Калифалкжерстона-Калиостро в первой комедии через «русских» обманщиков второй комедии к «восточному» герою «Шамана Сибирского»[253]. Однако Амбан-Лай, как представляется, пришел тоже с Запада, о чем Екатерина постоянно твердила в письмах, ссылаясь на свой основной источник – упомянутую статью Дидро «Теософы»[254]. Кроме имени и восточного места рождения, как увидим, ничего специфически «восточного» в герое не было. Шаман занимается в семействе Бобина исцелением, он – целитель, и в этом состоит главный фокус этой комедии.
Если «Обманщик» был направлен против иллюминатов и их претензии на могущество и власть, если «Обольщенный» метил в московских мартинистов, то «целительство» новейших «магнетизеров» составляло главный объект насмешки в последней комедии. Как указывала императрица в вышеприведенном письме к Гримму, шаман – «теозоф, который проделывает все шарлатанства собратий Парацельса». Екатерина внимательно изучила подробное описание натурфилософских идей и медицинских опытов Парацельса и его последователей в обширной статье Дидро для «Энциклопедии».
Дидро смеялся над представлением Парацельса о единстве естества, состоящего из трех элементов – серы, ртути и соли. Парацельс видел целительные свойства растений, он впервые соединил медицину с химией. Он также разделял представление о болезни как утрате гармонии между телом, духом и душой, полагая, что и психические болезни имеют физиологическую причину. Дидро резко критиковал Парацельса за представление о человеке как о химической лаборатории.
Екатерина отлично усвоила содержательную часть обширной статьи Дидро. Ее шаман одновременно и жрец, и врач, и… сапожник. Он занят тем, что читает «Китайскую книгу» или чинит обувь. Герои подробно обсуждают его занятие сапожничеством, один из героев – Кромов – резюмирует: «С шилом в руке… и слывет мудрецом!..» (I, 354, 354). Амбан-Лай торжественно произносит: «Свойства наши замыкаются в восторге, в течении, в пропитании, в движении, в теплоте, в горьком корени… любовь и гнев имеют одно основание, как соль, действие, нефть и густота» (I, 366).
Императрица нарочито смешивает в одной сентенции шамана различные части «теософского» дискурса, но весьма точно пересказывает один конкретный параграф статьи Дидро, посвященный теософским взглядам Якоба Бёме: «Бёме последовательно был сначала проповедником, затем сапожником и теософом. ‹…› Бог – суть всего; все исходит из него; перед сотворением мира он был единственной сущностью; он все это создал, не вложено в духе ничего, кроме того, что поднимается, течет, распространяется, проникает, движется и производит. Существуют три типа естества: горечь, кислота и теплота; гнев и любовь имеют одинаковые основания. Бог не горечь и не кислота и не теплота, не вода, воздух, земля. Все это – элементы, и они от него; он не смерть и не ад; в них нет его, но они от него. Все вещи созданы из серы, ртути, соли; мы можем разделить дух, жизнь и движение; соль – наша душа, первичная материя есть сера»[255].
Дидро в приведенном пассаже несколько утрировал теорию Бёме. Екатерина довела ее в сентенциях и опытах шамана до буффонады и карикатуры. Шаман такой же врач, как и теософ. Он прославился, по словам Бобина, тем, что якобы исцелил его жену целебной водой (служанка, однако, признается, что разбила склянку и заменила «травную воду» чистой водой; I, 358). Шаман «по лицу узнает умоначертание всякого человека» (I, 352), то есть вовлечен в опыты по физиогномике, практикующиеся со времен Парацельса вплоть до популярного современника императрицы – знаменитого И. К. Лафатера. Он же занимается чем-то вроде опытов с электричеством или с животным магнетизмом. Героиня комедии Флена Дробина пересказывает слухи об Амбан-Лае: «Правда ли, матушка, что про него разсказывают, будто он, потаенно запершись в погребу, солнечные лучи в котле распускает и из них какую-то мазь варит?» (I, 372).
Здесь отразились, разумеется, в окарикатуренном виде, рассказы о знаменитой «бочке» Франца Месмера (1734–1815), в которой тот устанавливал железные трубки, по которым должны были проходить магнитные волны, а магнетизированная вода усиливала воздействие на пациента, прикасавшегося к трубкам. Париж 1783–1784 годов был захвачен сеансами Месмера – мода на магический эксперимент вытесняла моду на литературу и собственно философию. Мистика, магия, паранаука – все это сплелось воедино. Не случайно Сен-Мартен воспринимал Месмера как своего единомышленника, вступив в организованное для поддержки Месмера «Общество Гармонии»[256].
Масонское влияние в месмеризме было весьма значительно, хотя целительство не затронуло русских масонов, да и неудачные опыты с отдельными магнетизерами были быстро прекращены Екатериной[257]. Однако Екатерина в своем «Шамане Сибирском» предприняла попытку дать «философский» отпор деконструкции веры в разум и рационализм, которую совершали «теософы», или «шаманы» мистицизма. Она пишет Циммерману 22 апреля 1787 года: «Я очень рада, что вы хвалите «Сибирскаго шамана», так как я очень люблю эту пьесу, но опасаюсь, что она никого не исправит; нелепости держатся вообще упорно, а подобныя этим вошли в моду; большинство немецких принцев полагают особенную доблесть в том, чтобы поддаваться этому шарлатанству без всякаго разсуждения; им надоела здравая философия; я помню, что в 1740 году люди, наименее посвященные в философию, старались прослыть философами и при этом не теряли, по крайней мере, разума и здраваго смысла. Эти же новыя заблуждения свели у нас с ума несколько человек, бывших до тех пор в здравом разсудке»[258].
Комедия шла под знаком борьбы за «здравую философию», разум и здравый смысл, – все ключевые категории просветительского дискурса упомянуты в письме именно в связи с этой комедией. Месмеризм, магнетизерство, целительство, как и масонство, приравненное к шаманизму, рассматривались императрицей как часть атаки на Просвещение, и в этом плане Екатерина чувствовала себя в середине 1780-х годов одиноким бойцом из стана поборников уходящего века рационализма.
«Помутнение» разума в современном мистицизме, опора на иррациональное, культ этого иррационализма создавали новые очаги авторитетного учительства, и они лежали за пределами дворцовых стен. Еще в конце 1760-х Екатерина испробовала на себе и сделала популярными в России новейшие медицинские практики – прививание оспы. Теперь шаманы-целители грозили перехватить эту лечебную функцию власти. Не двор и не императрица оказывались идеологическим и политическим центром, а приемная новомодных «собратий Парацельса». Повальное увлечение Месмером в Европе грозило стать симптомом разрушения порядка, авторитета, а следовательно, и власти. Не случайно, говоря о европейском увлечении «шаманами» всех видов, императрица сомневалась в успехе своих комедий в нынешней Европе. По ее мнению, эти комедии являются «контрабандой», не вписывающейся в современный идеолого-политический контекст. Так, 1 июля 1787 года, обсуждая публикацию своих антимасонских комедий в Германии издателем и писателем Ф. К. Николаи, императрица писала Циммерману: «Не знаю, хватило ли бы у Николаи смелости перепечатать в самом Берлине „Шамана“, „Обманутаго и обманщика“; мне кажется, что эти пьесы, по духу времени, составляют контрабанду. Я видела в гамбургских газетах изобличение, написанное вами против страсбургских магнетизеров, и прочла в нем то место, где вы упоминаете о сибирских шаманах. Я думаю, что в непродолжительном времени их вызовут из этой страны в те земли, где люди питают такое сочувствие к этого рода шарлатанам; могу сказать заранее, что они обойдутся дешевле и что с ними легче будет справиться, нежели с людьми, подобными Калиостро и его сообщникам»[259].
Разумное государство, согласно просветительской концепции, одушевлено верой в прогресс. В своей последней комедии антимасонского триптиха Екатерина вывела на сцену сибирского шамана – апеллируя, в том числе, и к старой своей книге «Антидот», где она яростно опровергала аббата Шаппа д’Отероша, писавшего о колдуна