Где царствовала вечна ночь:
Где слабый свет луны считался
Единым светом искони.
Восстани Крым! твой сон прервался,
Тебе наступят ясны дни[273].
В оде аккуратно подчеркивалось, что присоединение Крыма осуществлено императрицей, во-первых, мирным путем, а во-вторых, не для территориальных приобретений, но для «пользы» народов:
Приемлет клятву их подданства,
Не ради областей пространства,
Царица многих столь земель!
Не титлом новым украшаясь,
Благотовореньем утешаясь,
Народов польза, та есть цель[274].
О каком «титле новом» писал хорошо информированный автор незамысловатой оды?
В начале февраля 1784 года императрица взяла себе новый официальный титул – царица Херсониса Таврического. 2 февраля 1784 года Екатерина подписала указ «Об учреждении Таврической области»[275]. В тот же самый день была утверждена новая «Форма полного титула» императрицы, в которую были добавлены слова «Царица Херсониса Таврического»[276]. Новый титул был в высшей степени примечателен. Российская императрица величалась по названиям некогда существовавших ханств, присоединенных к империи, – «царица Казанская», «царица Сибирская» или «царица Астраханская». Следуя этой традиции, после присоединения Крыма Екатерина должна была бы именоваться по названию Крымского ханства – «царица Крымская». Это было бы естественным завершением прежней триады царств, основанной на присоединении в XVI веке сначала Казанского (1552) и Астраханского ханств (1556), а затем и Сибирского (1598). Титул «царица Крымская» мог бы органично вписаться в наследие прежних «татарских» анклавов – осколков Золотой Орды[277]. Современный Екатерине Крым был Крымским ханством, существовавшим в качестве вассала Оттоманской Порты с 1475 года. Здесь правила династия ханов Гиреев, выходцев из той же Золотой Орды.
Однако для титула выбрано было придуманное, никогда прежде не существовавшее царство – Херсонис Таврический. Императрица предпочла эллинизированное название Крыма (Таврия, Таврика, Таврида), а в качестве его главного – титульного – города взяла древний Херсонес. Херсонис, или Херсонес, в русских источниках именовался Корсунью. Этот древний город, некогда греческий полис, в V веке вошел в состав Византийской империи. Таким образом, титулатура призвана была подчеркнуть, что российская императрица становилась одновременно «царицей» греческих земель, а с ними – и части Византии.
Титул был вскоре дополнен утверждением не менее примечательного герба Таврической области. В указе от 8 марта 1784 года «О гербе Таврической области» давалось следующее описание: «В золотом поле двухглавой орел, в груди онаго в голубом поле золотый осьмиконечный крест, означающий, что крещение во всей России чрез Херсонес произошло; крест же поставлен в Государственном гербе для того, что и оный прислан от Греческих Императоров в Россию тогда, когда восприято Великими Князьями крещение»[278].
Важно было подчеркнуть символическое значение Херсонеса, в котором князь Владимир, согласно «Повести временных лет», принял христианство. Геральдический российский двуглавый орел тем самым приобретал еще более древнюю и почетную родословную, еще теснее связывал Россию с Византией. Обладание же «священным местом» – Херсонесом, запечатленное в гербе, соединявшем императорский символ (орел) и православный символ (крест), соответствовало парадигмам разрабатываемого Екатериной и Потемкиным «греческого проекта». Название этого придуманного царства (как и императорский титул, от него произведенный) – Херсонис Таврический – звучало и некоторой претензией на возобновление идеи России как «Третьего Рима». С приобретением этого «царства» не только открывались далеко идущие экспансионистские планы, но и реализовывалась концепция translatio imperii. Получив вместе с Крымом часть римско-византийского наследия, молодая Российская империя приобретала своеобразную мифо-историческую легитимацию. Этот подъем «византизма» был далеко не первым не только в истории Московского царства, но и Российской империи XVIII века[279]. Однако символические «перенесения» Ивана III или Ивана IV Грозного, как и императорская греко-римская риторика эпохи Петра I, не идут ни в какое сравнение с размахом как реальных экспансионистских устремлений (и свершений) Екатерины II, так и геополитической символики.
Крымское ханство, переименованное с претензией на translatio imperii в Херсонис Таврический, придавало всей России черты обновленной, вселенской империи (renovatio imperii). Таврида воспринималась теперь, даже без завоевания Константинополя, «не только как дорога в Византию, но и сама Греция-Византия»[280]. Такая конструкция – центр всего «греческого проекта» – не являлась «манипуляцией» или «дымовой завесой», провокационным шагом, отвлекающим от больших экспансионистских планов[281]. Русская императрица во многом следовала европейским стратегиям, в частности – почитаемой ею Елизаветы I Английской: во время правления английской королевы противостояние «папизму» и разрыв с католической церковью совмещались с обнаружением религиозных связей с «чистым» греческим христианством. Елизавета не раз сравнивалась современниками с первым христианским императором Константином[282].
Однако первоначальные параметры этого проекта, в особенности в нереализованной части, касающейся Греции, были впервые очерчены не Екатериной, а Вольтером. Переписка императрицы и Вольтера конца 1760-х – начала 1770-х годов, во время русско-турецкой войны, во многом послужила основой для выработки «греческого проекта»[283].
Концепция Вольтера по большей части была отражением просветительских утопических проектов идеального государства. Моделью такого государства виделась Вольтеру освобожденная от турецкого владычества Греция, страна философии, наук и искусств. Это была не реальная Греция и отнюдь не Византия, а утопическая Эллада, секулярное государство, без деспотизма и церковных оков. Поддерживая и воспевая Екатерину, сражающуюся с варварским тираном Востока, султаном Мустафой, Вольтер был бесконечно далек от привнесения религиозного компонента в свою концепцию. Так, он не воспринимал идей нового крестового похода христиан против мусульман, ставшего актуальным в русской оде того времени. В письме к Екатерине от 27 мая 1769 года Вольтер с иронией отзывался о «смешном фанатизме» прежних крестовых походов, к которым было бы неуместно апеллировать сегодня[284]. Вольтер смеялся и над неожиданным союзом римского папы и муфтия, поддержанным французским королем Людовиком XV[285].
В «Пиндарической оде на нынешнюю войну в Греции» («Ode Pindarique. A propos de la guerre présente en Grèce», 1770) он прокламировал – от лица Афины Паллады – довольно смелые мысли о том, что Екатерина, попирая ногами тюрбан, смеется со своего трона и над Библией, и над Кораном[286]. Вряд ли эти либертинские описания пришлись по душе императрице, часто напоминавшей Вольтеру, что она является не только русской императрицей, но, по статусу, еще и главой русской церкви.
Вольтер, безусловно, был далек и от поднятия на щит всякого имперского компонента, столь важного для последующих обоснований «греческого проекта». Для мыслителя освобождение бывших греческих земель от тирании Оттоманской Порты должно было сопровождаться освобождением от интеллектуальной и религиозной зависимости, привнесенной схоластической и схизматичной Византией. Оба предшествующих периода – и византийский, и турецкий – привели, по мысли философа, к деградации Греции, которую теперь необходимо «реставрировать». Эта концепция реставрации древней Эллады, внерелигиозного, секулярного государства, затмевала для Вольтера все очевидные экспансионистские, имперские устремления его корреспондентки. В сражениях русских с турками фернейский философ старался видеть только то, что отвечало его устремлениям – то есть продвижению идей Просвещения: просвещенная государыня, воспитанная на его сочинениях, его идеальный государь на троне, несет свет цивилизации, терпимости и искусств на захваченную варварами территорию, бывшую когда-то источником всей европейской культуры.
Екатерина с удовольствием принимала такую интерпретацию своей войны с Турецкой империей, используя вдохновенную сказку о реконструкции Эллады для идеологического обоснования успешной экспансии. Однако уже первое и пока еще неокончательное вторжение войск в Крым вызвало у Вольтера некоторые подозрения, что закрепление на Черном море является основной и конечной целью всего предприятия. Характерно, как Вольтер интерпретировал эту первую аннексию Крыма в 1771 году, когда русские войска под командованием князя В. М. Долгорукова заняли полуостров и крымский хан Селим III Гирей бежал в Турцию. Вольтер выражает опасение, что с покорением Крыма Екатерина остановится в продвижении их культурно-утопического проекта и забудет о возрождении Греции: «По крайней мере, весьма утешительно владеть Тавридой, где Ифигения была так долго монахиней и куда ея брат Орест приехал, чтобы украсть статую вместо того, чтобы позволить себя обратить.