Лукавые слова о «хмельном» состоянии поэта были всего лишь указанием на жанровую природу оды и ее связь с немецкой «буршикозной» одой, обнаруженную еще Л. В. Пумпянским: «Позволим себе краткое отступление по совершенно еще темному вопросу о русском забавном слоге. Он знал сложную предысторию (додержавинскую, до-Фелицыну), связанную, по-видимому, с петербургской бытовой офицерской поэзией и соотносящуюся с немецкой забавной поэзией (студенческой). Забавных поэтов в Германии в 1730-е гг. было много, хоть даровитых, кроме Гюнтера, среди них не было ни одного. Установилась жанровая философия забавной оды: игра, дурачество, случай правит миром, – самоутешение умного плебея. Державин, по-видимому, неоднократно перечитывал своего Гюнтера, но из всех его забавных од особенно помнил действительно лучшую: „An die Gelegenheit“. ‹…› Ода „На счастье“ – одно из самых оригинальных произведений Державина, совершенно русских по материалу умных наблюдений („и целый свет стал бригадир“), но жанр и тема (вернее, уместность темы для забавной оды) восходят к оде „An die Gelegenheit“. Само заглавие получает свой смысл из Гюнтерова (счастье не в смысле bonheur, a случай, Фортуна, т. е. как раз Gelegenheit). Известная приписка „когда и автор был под хмельком“ не имеет никакого личного значения. Это жанровая черта»[382].
Замечания исследователя чрезвычайно важны. Они позволяют не только выявить непосредственный источник стихотворения Державина – «Ода к Фортуне» Иоганна Христиана Гюнтера (1695–1723), но и осмыслить его содержание в свете указанной традиции. Идущая от Горация («Ad Fortunam») жанровая разновидность полусерьезной полушутливой оды сделалась чрезвычайно популярной в средневековой лирике – в застольных песнях бродячих студентов и монахов. Именно там был задан канон – жалоба на коварную Фортуну, которая то ласкает, то жестоко бьет смертного, находящего утешение и защиту в стакане вина, в пьяных и веселых пирушках. Показателен интерес Державина в это время к такого рода застольным и песенным «философствованиям»: в эти же месяцы 1789 года он сочиняет стихотворение «Философы, пьяный и трезвый», восходящее к той же традиции (в первой публикации, в «Московском журнале» 1792 года, название имело еще более «песенный» вид – «Песня роскошного и трезвого философа»).
В оде Державина «На Счастие» мир осмыслялся как безумный, кощунственный, перевернутый, лишенный привычной иерархии верха и низа: короли, вельможи, рабы и шуты то возносились вверх, но падали вниз по прихоти Фортуны. Автор представлял текущие события в виде тотального хмельного угара и безумной карточной игры, где царил случай и отсутствовали всякие логические инструменты понимания жизни, пляшущей в диком вихре вселенского веселья, где перевернуты все нормы и опрокинуты все институты общества:
В те дни, как все везде в разгулье,
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, Музы, боги пьяны,
Все скачут, пляшут и поют (I, 248).
Что же послужило словесным инструментом для перенесения такого рода застольных песен на русскую почву? Пумпянский еще не знал о наличии такого пласта непечатной лирики, как «барковиана», – он указывал на «солдатские» стихи. Таким образом, ода приобретала двойной код. С одной стороны, она могла читаться «всерьез» – как жалоба поэта на несправедливость Фортуны, на потерю собственного статуса. Одновременно в оде присутствовал своего рода «внутренний текст», галантно переработанный набор цитат и отсылок к самым разным текстам «барковианы», позволяющий осведомленному читателю увидеть комический подтекст этой оды.
В таком контексте чрезвычайно двойственной выглядела сама Фортуна, или «Счастие», главный адресат послания. Державин производил весьма опасное сближение – читатель мог идентифицировать Фортуну с Фелицей-Екатериной, а саму оду воспринимать как просьбу, хотя и шутливую, о покровительстве со стороны отставленного и отданного под суд поэта. Именно так воспринял оду Я. К. Грот, писавший, что «здесь под Счастием должно разуметь Екатерину»[383]. Комментатор не заметил, что, вопреки распространенной традиции, Державин наделил свою Фортуну мужскими чертами:
Сын время, случая, судьбины,
Иль недоведомой причины,
Бог сильный, резвый, добрый, злой!
На шаровидной колеснице,
Хрустальной, скользкой, роковой,
Вослед блистающей деннице
Чрез горы, степь, моря, леса
Вседневно ты по свету скачешь,
Волшебною ширинкой машешь
И производишь чудеса (I, 244).
Cама Фортуна представала у Державина не в обычном своем облике: традиционно она изображалась в виде женской фигуры, стоящей на колесе и держащей одной рукой парус (у Державина – «волшебную ширинку»), а другой – рог изобилия. Поэт же изобразил свое Счастие в мужском образе, в виде резвого и сильного бога, а не богини. Позднее, иллюстрируя оду, А. Н. Оленин представил бога Счастия (Фортуны) в виде кудрявого мальчика с завязанными глазами, едущего по свету на шаре. Державин не только иронически расподобил Екатерину, «Мудрость среди тронов», и коловратное Счастье, но – для большей очевидности несовпадения этих двух персонажей оды – придал им гендерное различие. Игра двумя планами – шутливое восхваление императрицы и негодование по поводу безумия и непредсказуемости бога Счастия – составляли главный контрапункт этой оды.
Неопределенность, зыбкость аллюзий (соответствующая стратегии persiflage) привела к прямо противоположным прочтениям. Если Грот увидел в оде описание триумфов Екатерины (она же Счастие), то некоторые исследователи, напротив, усмотрели в стихотворении ниспровержение имиджа Екатерины-Фелицы, а в самом тексте увидели «анти-оду».[384] Между тем «На Счастие» не содержало ни ниспровержения, ни профанации – это была игра с созданным им самим мифом.
Тот же Грот, следуя логике идентификации Фелицы-Фортуны и Екатерины и опираясь на лукавые «объяснения» Державина, полагал, что знаменитые «международные» строфы заключают в себе еще не до конца расшифрованные «намеки на счастливыя военныя действия России и на выгодные для нея союзы, которыми Императрица приобретала политическое преобладание в Европе»[385]. Приведем эти «международные» строфы оды Державина – его l’histoire du temps:
Стамбулу бороду ерошишь,
На Тавре едешь чехардой,
Задать Стокгольму перцу хочешь,
Берлину фабришь ты усы,
А Темзу в фижмы наряжаешь,
Хохол в Варшаве раздуваешь,
Коптишь голландцам колбасы.
В те дни, как Вену ободряешь,
Парижу пукли разбиваешь,
Мадриту поднимаешь нос,
На Копенгаген иней сеешь,
Пучок подносишь Гданску роз,
Венецьи, Мальте не радеешь,
А Греции велишь зевать,
И Риму, ноги чтоб не пухли,
Святые оставляя туфли,
Царям претишь их целовать (I, 246–248).
Грот попытался связать каждую строчку приведенных строф с конкретным и успешным дипломатическим или политическим событием русского двора. Между тем Державин представлял здесь не успехи или победы Екатерины и ее политики, а напротив – те события на международной арене, которые можно интерпретировать как провалы или по крайней мере дипломатические неприятности. Именно они совершаются, как показывает поэт, по слепой воле коварного и даже злого бога Фортуны.
Приведенные куплеты, составленные из сатирических афоризмов, представляют собой гротескное изображение государей и государств в виде сниженно-комического политического «тела», подвергнутого воздействию Фортуны. Высокая политика, символизированная в одах в виде идеального тела государя или государыни (как в одах Ломоносова, представлявшего Россию как прекрасную Елизавету Петровну), десакрализируется и деконструируется в этой оде Державина. Вместо символического тела изображаются его физические части (или элементы одежды, связанные с той или иной частью тела): борода (Порта), усы (Пруссия), фижмы (Англия), хохол конфедератской шапки (Польша), пукли (Франция), нос (Испания), ноги и туфли (римский папа). Контекст, в который введены эти страны – части тела, также оказывается чрезвычайно сниженным: набор действий, совершаемых ими, как будто взят из уличных кукольных представлений или политических карикатур, где дергают за бороду, стряхивают парики или едут чехардой. В этот насыщенный физическими жестами ряд встраиваются и словесные идиомы (задать перцу, коптить колбасы), также соотнесенные с тематикой драки или вредительства в их сниженном варианте.
Между тем сатирическая панорама, при всей гротескности, свидетельствовала о хорошей информированности Державина не только о политических событиях, но и об отношении к ним в придворных кругах. Конец 1788-го – начало 1789 года – очень напряженный, кризисный период в политике, когда в запутанном клубке союзов и контрсоюзов пытались участвовать чуть ли не все европейские страны. Именно в этот период международный кризис приобретал угрожающие черты – войны грозили перерасти в общеевропейскую войну, а короли внезапно заболевали, умирали или сходили с ума.
После успехов первой войны с Оттоманской Портой (1768–1775), присоединения Крыма в 1783 году, триумфального путешествия в Крым в 1787 году русский двор внезапно оказался перед лицом новых угроз со стороны, казалось бы, сильно ослабленного противника. В начале августа 1787 года русский посол в Константинополе Я. И. Булгаков был приглашен для беседы, во время которой турецкая сторона ультимативно потребовала возвращения Крыма. После этого Булгаков был заключен в Семибашенный замок, что на дипломатическом языке Турции означало объявление войны. 13 августа 1787 года Султан Абдул-Хамид (правил в 1774–1789) объявил войну России. Турки высадились под Кинбурном, пытаясь отрезать Крым от материка. Началась длительная