. 27 ноября 1788 года Екатерина писала Потемкину о потенциальном раскладе сил: «Теперь Аглинский Король умирает, и естьли он околеет, то авось-либо удастся с его сыном (который Фокса и патриотической аглинской партии доныне слушался, а не ганноверцев) установить лад»[400].
Таким образом, в оде «На Счастие» не Екатерина, а злобная Фортуна, куролеся и совершая непредсказуемые деяния, «наряжала» Темзу в фижмы, то есть возводила на престол королеву Шарлотту. Сама же Екатерина не только не поддерживала Шарлотту, но и весьма скептически отзывалась о ее характере:
11 января. Из почты читать мне изволила, что в рассуждении Регентства, Королева Английская с министерством противится партии сына своего, Принца Валлийского, и нарочно хотят власть его ограничить, дабы, отказавшись от правления, оставил оное Королеве; сие пишет Граф Воронцов. ‹…›
14 января. Сказывать изволили, что есть вести, будто королева Английская приняла регентство: «Она глупа и жадна до денег». ‹…›
19 января. Продолжение разговора о Короле Английском, надежда на Наследного Принца; его коротко знает Сегюр; он пострел, но умен, и когда введет в Министерство Портланда и истинных патриотов, то для нас будет полезно. ‹…› Теперь нет шести почт из Англии и может статься, что сделалась революция[401].
Екатерина была невероятно потрясена событиями в Англии, она неоднократно жаловалась Храповицкому, что неизвестность положения вызывает у нее приступы отчаяния. Переходя от сомнений к надежде, императрица интенсивнейшим образом обсуждала английские дела:
21 января. Замечено, что уже 7-й почты нет из Англии, и в Берлинских газетах, между изъяснениями в Парламенте, есть слова, к тому относящиеся, будто предались Наследному Принцу флот и армия; нет ли революции? ‹…›
25 января. Говорено о гнусном нраве Королевы Английской, ибо Воронцов пишет, что деньги есть первое ее божество; она ложным уведомлением медиков о поправлении здоровья Королевского подкрепила Министерскую партию, и нарочно для сына ее составлены позиции, чтоб отказался от Регентства, но все оное открывается теперь[402].
Наконец, в марте ситуация опять радикальным образом изменилась. Король Георг поправился, и вопрос борьбы за власть между сыном и матерью утратил актуальность:
4 (марта). Из Немецких газет изволила прочитать мне объявление Питта о выздоровлении Королевском, на что сделал возражение в парламенте Герцог Иоркской, которого к Королю не пустили; il est ci malade qu’il été; все интриги от Питта и Королевы происходят; она страстна к прибыткам и заражена сею подлою страстию[403].
События в Англии и их освещение проливают дополнительный свет на время написания оды «На Счастие». Державинская метафора женского правления (Темза в «фижмах») теряла свою актуальность после начала марта 1789 года, когда выздоровевший король снова взял власть в свои руки.
Эта насмешливая фраза Державина вошла в толковые словари как чуть ли не единственный пример употребления слова «фабрить» (немецкое слово «фабра» означало косметическую мазь, которую употребляли для натирания усов, чтобы они не свисали). Гротескной метафорой, символизирующей тип хвастливого солдафона с воинственно закрученными усами, поэт отсылает к прусскому императору Фридриху Вильгельму II, в 1786 году сменившему на престоле своего дядю Фридриха II. Державин точно передает «модус» восприятия Пруссии и прусской политики – со стороны русского двора. Фортуна, как показывает поэт, «фабрит» усы Берлину, то есть подталкивает Пруссию к наступательной, агрессивной политике.
Действительно, вся осень 1788 года прошла под знаком страшной угрозы со стороны Пруссии. В этой связи нельзя не отметить очередную ошибку Грота, пытавшегося трактовать эту строчку не как «проделки» враждебной Фортуны, а как очередной «успех» Екатерины – ее усилий в «привлечении на нашу (русскую. – В. П.) сторону Пруссии»[404]. В разгар военных действий на двух фронтах прусский король в весьма безапелляционной форме предложил Екатерине посредничество в достижении договора с Турцией. Согласно этому предложению, Россия должна была вернуть Порте все завоевания первой русско-турецкой войны (включая Крым и Молдавию). Екатерина болезненно отреагировала на этот «диктаторский тон», как свидетельствовал Храповицкий[405]. Она повторяла эту формулу во всех своих письмах этого времени, расценивая «медиацию» Пруссии как оскорбление и готовясь к войне (а не союзу!) с нею.
Кроме того, болезненным для русского двора было и то, что Берлин активно препятствовал укреплению прорусской партии в Польше. Фридрих Вильгельм угрожал открыть войну по всему западному фронту от Северного моря до Черного (при поддержке союзников). Воинственный король также предостерегал Данию (союзника России) от поддержки русских в войне с Швецией, намереваясь, в случае непокорности, послать войска в датскую провинцию Голштинию, в 1762 году переданную Екатериной Дании в обмен на мирные отношения. Об этой чрезвычайно неблагоприятной ситуации с Данией Державин также написал в своей оде:
На Копенгаген иней сеешь… (I, 247)
В ответ Екатерина укрепила армии на западном направлении и собиралась послать войска в Польшу к границам Пруссии, о чем написала в письме-приказе Потемкину 19 октября 1788 года: «Король Прусский зделал две декларации – одна в Польшу противу нашего союза с поляками (который… видя, что от того может загораться огонь, я до удобного время[ни] остановить приказала); другая Датскому двору, грозя оному послать в Голштинию тридцать тысяч войск, буде Датский двор войдет, помогая нам в Швецию. ‹…› День ото дня более открывается намерение и взятый ими план не токмо нам всячески вредить, но и задирать в нынешнее и без того для нас тяжелое время. ‹…› Думаю, на случай открытия со стороны Короля Прусского вредных противу России и ее союзника намерений… армию фельдм[аршала] Гр[афа] Румянцева обратить, как в твоем большом плане предвидено было, противу Короля Прусского…»[406]
В штабе Потемкина расценили это письмо как приказ готовить войну с Пруссией[407]. Потемкин спешно доказывал необходимость снизить накал в отношениях с Пруссией и не делать поспешных шагов. Эта напряженная ситуация с Пруссией продлилась до конца года. П. В. Завадовский убеждал императрицу начать военные действия и резко критиковал более осторожные советы Потемкина. Ему удалось настроить императрицу против «светлейшего»: Екатерина обиделась на Потемкина, назвав его продолжателем геополитической стратегии Никиты Панина, выступавшего за партнерство с Пруссией. В письме Екатерине от 26 декабря 1788 года Потемкин оправдывался: «Я не по основаниям Графа Панина думаю, но по обстоятельствам. ‹…› Не тот я, который бы хотел, чтоб Вы уронили достоинство Ваше. Но, не помирясь с турками, зачать что-либо – не может принести Вам славы… ибо верно мы проиграем, везде сунувшись»[408].
Фридрих Вильгельм был опасным противником, масоном и идеологическим оппонентом русского двора. Его предшественник, Фридрих II, просвещенный монарх, поэт, друг и корреспондент Вольтера, автор «Анти-Макиавелли» (1740), представлял собой более прагматичного политика, стремившегося к поддержанию дружеских отношений с Екатериной. Племянник же Фридриха был консервативен, религиозен, лишен всяких просветительских импульсов. Он демонстрировал откровенную антирусскую позицию. Императрица в письмах к И. Г. Циммерманну (явно ориентированных не на одного корреспондента, а на всю европейскую аудиторию) вела непрерывную полемику с прусским королем, настаивая на том, что за его словами о балансе сил стоят агрессия и стремление к доминированию: «В настоящее время берлинский двор руководствуется в политике принципами г. де-Шуазеля, над которыми Фридрих II так насмехался. Всем известно, что принесла нам политика герцога де-Шуазеля; его мнимая боязнь перед величием России прикрывала его страсти, его злобу, зависть и двоедушие. Он хотел повредить мне, но ему удалось только обнаружить свою собственную слабость и слабость турок, которых он впутал в это дело. Равновесие Европы не сходило у него с языка, то самое отвлеченное равновесие, которое всегда нарушало спокойствие всех держав, опиравшихся на эту фразу, помогающую пускать пыль в глаза толпы и маскировать преступныя и непоследовательныя цели и намерения, когда они заступают место справедливости, служащей основою всех государства и связующей человеческое общество»[409].
Еще более неудачными выглядели на тот момент польские дела, тесно связанные с прусскими. Согласно проекту русской стороны, опиравшейся на короля Станислава Понятовского, бывшего фаворита Екатерины, Польша должна была выслать войска и принять участие в военных действиях против турок. Однако с августа 1788 года, с начала русско-шведской войны, Польша становилась все менее и менее сговорчивой. Обе стороны – Россия и Пруссия – пытались втянуть разные круги польской аристократии в свои союзы, и здесь Фортуна споспешествовала Пруссии, а не Екатерине[410]. В качестве одного из «подарков» польской стороне и Пруссия, и Россия обещали автономию Гданьска (Данцига). Город на Балтике являлся постоянным объектом геополитических столкновений европейских держав. Таким образом, именно в эти месяцы политического торга с Польшей Фортуна оказалась милостивой к городу, и строчка державинской оды отразила этот момент: