Пучок подносишь Гданску роз… (I, 247)
Наконец, в октябре 1788 года в Варшаве открылся так называемый Четырехлетний сейм, в котором доминировали «патриоты» во главе с Игнатием Потоцким («патриоты» представляли разные слои националистически настроенной шляхты, боровшейся за независимость от России). Сейм, оказавшийся под влиянием прусской стороны, пообещавшей вернуть полякам земли, аннексированные в 1772 году (во время первого раздела Польши), наложил вето на постановления Понятовского, основанные на плане русской стороны. Первые постановления Сейма (упразднение прорусского Департамента Военных дел, требование выведения всех русских войск с территории Польши) сопровождались большим энтузиазмом в польском обществе[411]. Это было серьезное поражение политики Екатерины, писавшей Потемкину 27 ноября 1788 года: «Ненависть противу нас в Польше возстала великая. И горячая любовь, напротив, – к Его королевскому прусскому Величеству. Сия, чаю, продлится, дондеже соизволит вводить свои непобедимые войска в Польшу и добрую часть оной займет. Я же не то, чтоб сему препятствовать, и подумать не смею, чтоб Его Королевскому Прусскому Величеству мыслями, словами или делом можно было в чем поперечить. Его Всевысочайшей воле вся вселенная покориться должна»[412].
Этот антирусский угар в Варшаве отразила строчка Державина:
Хохол в Варшаве раздуваешь… (I, 246)
«Хохол» в данном случае – «конфедератка», знаменитый атрибут польской военной формы, восходивший еще к эпохе Барской конфедерации (1768–1772), первой эпохе борьбы против русской имперской политики[413]. Прославленным знаком этой борьбы стала шапка с четырехугольным верхом, суконной тульей и большим «хохлом» из перьев. Эту шапку польские противники России надевали и во время знаменитого польского восстания 1831 года. «Патриотическая» шапка сделалась для Державина символом строптивости и гонора, а само выражение «раздувать хохол» (с птичьими коннотациями) должно было создавать комический имидж «надутой» польской шляхты.
Знаменитая фразочка Державина о патриотизме, в неожиданном контексте появившаяся в этой оде, осталась непонятой или ложно интерпретированной. Кто же плюет в глаза патриотизму? Екатерина-Фелица? Что имел в виду поэт, смело писавший о столь «непросвещенных» поступках? Современные исследователи, зачастую прямолинейно и не испытывая ни малейших сомнений, толкуют оду как проявление «истинного патриотизма» поэта, а саму фразу интерпретируют как главный «девиз» всего стихотворения и даже всей личной позиции Державина, утверждавшего свободу «дерзновений»[414].
Прежде всего, речь идет о «патриотических партиях», возникших в Польше, Голландии и Англии. Выше уже упоминалась партия патриотов, поддерживавшая регента, принца Уэльского. Принцу не удалось взять власть в свои руки, и в этом смысле Фортуна «плюнула» в глаза английским патриотам. Польские «патриоты», как полагал Державин, вели дело к прусской оккупации, и в этом была та же насмешка Фортуны.
Еще более драматичными были события в Голландии. Во второй половине XVIII века в Голландии формируется – из остатков старой республиканской партии – новая «партия патриотов», ориентированная на Францию и в какой-то мере воспринявшая идеи французского Просвещения. Одним из важнейших пунктов ее программы была критика наследственных привилегий, а как следствие – требование упразднения власти статхаудера (монарха) и поддерживающей его аристократии, находящейся под сильным влиянием Англии. Партия патриотов состояла отнюдь не из «демократических низов», а из местной буржуазии, противостоящей утверждению монархии английского образца и мечтавшей о власти.
В 1785 году голландским патриотам удалось захватить власть и отстранить статхаудера, коим был Вильгельм IV Оранский. Его зять – тот самый король Пруссии Фридрих Вильгельм II – направил войска в Голландию, и осенью 1787 года восстановил Вильгельма Оранского на престоле. «Патриоты» были разгромлены, многие бежали во Францию. Так, Фортуна «плюнула» в голландских патриотов, вынужденных скрыться за пределами своего «отечества». Фразочка Державина, конечно же, иронична – и по отношению к голландским патриотам, и по отношению к английским. Державин отнюдь не сочувствовал их противникам (ни Вильгельму Оранскому, ни Георгу III с Шарлоттой), но соединение разговорной формы («плюнуть») с абстрактно-идеологическим термином «патриотизм» вызывало комический эффект и создавало гротескный ореол вокруг самого политического дискурса и – политики как таковой.
Французский король и Екатерина II были крайне обеспокоены усилением влияния Пруссии в Голландии и вовлечением Голландии в «четвертной союз» против России. В этом Фортуна опять противостояла русским интересам, а вовсе не символизировала триумф Екатерины. Однако императрица продолжала надеяться на перемены в Голландии; в письме к Потемкину 26 февраля 1788 года она писала: «Дела в Голландии не кончены, принц Оранский старается зделаться владетелем, жена его собирает под рукойю себе партию, и патриоты паки усиливаются. Надо ждать весны, что тамо покажет»[415].
Успех был на стороне Пруссии, втянувшей Голландию в свою орбиту и начавшей диктовать России свои условия уже от лица целой «немецкой лиги». Державин описывал это немецкое влияние одной строкой своего политического обозрения:
Коптишь голландцам колбасы…[416]
Таким образом, «патриотизм» отнюдь не являлся заветным «девизом» Державина. Говоря о Фортуне, плюющей в глаза патриотизму, поэт имел в виду ряд военно-политических провалов, которые приключились с патриотическими партиями в Англии и Голландии. Поэт не выражал здесь ни осуждения, ни сочувствия – лишь чистую иронию в отношении новомодного политического лексикона.
Русский двор прилагал большие усилия к созданию своей коалиции. Прежде всего, самые близкие отношения сложились между Екатериной и Иосифом II (1741–1790), императором Священной Римской империи. Просвещенный монарх, упразднивший в Австрии крепостное право и смертную казнь, начал свой поворот в сторону России в 1780 году, после смерти матери и соправительницы Марии Терезии. Скептически настроенный по отношению к религии (особенно на фоне исключительно набожной матери), вынашивающий планы реформирования церкви, Иосиф отказался от абсолютного подчинения римскому папе. В 1782 году он отказался посетить Ватикан и вынудил Пия VI нарушить традицию и лично приехать в Вену для встречи. Брат Иосифа Петр Леопольд II, великий герцог Тосканский, еще более категорично выступал против папского вмешательства в дела местной церкви. Демонстрация независимости от Рима со стороны двух королей привела к установлению новой церковной политики, объявленной на соборе в Эмсе в 1786 году. Обоим братьям удалось отстоять резолюцию о своем праве назначать местных священников, а также объявить об отказе от обязательной папской инаугурации их власти. Последние три строки из тех же «международных» куплетов оды «На Счастие» отсылают именно к этим событиям:
И Риму, ноги чтоб не пухли,
Святые оставляя туфли,
Царям претишь их целовать (I, 247–248).
Вместо визита к папе Иосиф в 1783 году посетил Екатерину, а затем в 1787 году присоединился к императрице во время ее триумфального путешествия в Крым. Союз России и Австрии был заключен, Иосиф принял сторону Екатерины после объявления войны Портой, и австрийцы в 1788 году приняли участие в военных операциях в кооперации с русскими войсками. Однако австрийская сторона действовала медленно и неуспешно (Потемкин постоянно жаловался Екатерине на Иосифа). В ноябре 1788 года Иосиф, бывший в походах со своими войсками, едва избежал смерти и вернулся из армии в Вену серьезно больным. Ему оставалось жить всего месяцы – в 1790 году он умрет.
Вся осень 1788 года прошла в противостоянии Потемкина как планам австрийской армии, постоянно требовавшей помощи и переброски русских войск в их поддержку, так и придворным недоброжелателям. «Проавстрийский» кабинет Екатерины – А. Р. Воронцов, П. В. Завадовский, А. А. Безбородко – требовал от Потемкина большего взаимодействия с Иосифом и нажимал на самого австрийского императора для соединения сил и открытия нового фронта войны – с Пруссией. Потемкин предостерегал Екатерину от такого плана; 3 ноября 1788 года он писал ей: «Цесарь (Иосиф. – В. П.) повел войну странную, истощил армию свою на оборонительном положении и везде, где сам присутствует, с лутчими войсками был бит. ‹…› Что же будет, когда большие наши силы… отвлекутся? Император не в состоянии был, обратя все на турков, одолевать их. А если отделит он противу Пруссии, то будьте уверены, что турки придут в Вену, а Прусский Король паче возрастет»[417].
Между тем «проавстрийская» группировка, воспользовавшись отсутствием «светлейшего», старалась подорвать влияние Потемкина при дворе, настаивая на «ободрении» Австрии и вовлечении ее в войну с Пруссией. Именно этот парадоксальный момент запечатлела строчка Державина:
В те дни, как Вену ободряешь… (I, 247)
Державин в эти месяцы тесно общался с семейством князя С. Ф. Голицына, генерал-майора в армии Потемкина, и был прекрасно осведомлен о состоянии военных дел. Его стихотворение «Осень во время осады Очакова» посвящено жене Голицына (и племяннице Потемкина) Варваре, урожденной Энгельгардт. Безусловно, Державин понимал, что «ободрение» истощенной и дезорганизованной армии Иосифа II для войны с Пруссией, как и ропот против Потемкина, не желавшего этого, является стратегической ошибкой. В оде «На Счастие» такое «ободрение» Вены включается поэтом в список политических «козней» злобного бога, проявлявшихся как во внешних, международных делах, так и в придворных интригах против П