В. П.) Конференциальную вчерашняго дня Записку, где Гишпанской Король, опасаясь всеобщей войны, предлагает медиацию свою с совершенным безпристрастием»[428].
Екатерина была задета такими «беспристрастными» предложениями о посредничестве вместо реальных союзнических планов совместной борьбы с врагами. 6 ноября был дан ответ обоим Бурбонам, суммарный смысл которого пересказал Храповицкий в своем дневнике: «Конфирмованы ответы Дворам Мадритскому и Версальскому на предложение от них медиации, в том смысле, что не мы начинщики, мы мира желаем, но для достижения того не нам о том предлагать, а надобно стараться сменить Визиря и Капитан-Пашу, разбить инфлюенцию Прусской и Английской лиги, и дать тем Дворам почувствовать, сколь насильственны их поступки в делах Европейских»[429].
Между тем неожиданно 14 декабря 1788 года испанский король умирает. Его наследник Карл IV, неопытный в международных делах, оказался под сильным влиянием своего министра графа Флоридабланки. Политика радикально изменилась, и испанский двор уведомил Екатерину об отказе от участия в союзе. Посол Симолин, опираясь на сведения своих французских друзей, сообщал о пропрусском настрое Флоридабланки[430]. Он же уведомлял императрицу о том, что и французские переговоры о союзе с Россией откладываются – вслед за Испанией Франция стала выходить из игры. Негодованию Екатерины не было предела; 14 января 1789 года Храповицкий записал: «При отдаче перелюстрации, надписали собственноручно: „никогда еще не попадались депеши, кои более доказывают злостное расположение Франции противу России, как сии; тут явно и ясно оказывается, колико стараются умалить ее величие, ослабить все ея подвиги и успехи даже до малейшего. Непримиримый враг России!“»[431]
Таким образом, «четвертной» союз России остался только в проектах. Наступающая революция во Франции окончательно сломала все стратегические планы этого времени. Державинская ода-шарада послужила выразительной иллюстрацией к тому безумному клубку событий, в котором оказалась русская императрица на рубеже 1788–1789 годов.
Державин представляет саму ситуацию с «тамбовским делом» как грубое нарушение литературно-условных («галантных») отношений, которые установлены между ним и Фелицей. В этой оде поэт выражает, хотя и в шутливой форме, свое риторическое негодование по поводу того, что он, благодаря своему «забавному слогу», содержащему намеки и шутки по адресу «бояр», навлек на себя гонения. Он следовал их с Фелицей «общей» игре в духе persiflage, а в результате попал под суд и был отстранен от должности. Вместо цивилизованных форм литературного ответа на сатирические намеки, вместо просвещенно-толерантного отношения к модному «вышучиванию», «бояре» устроили грубую травлю поэта. Державин описывает эту парадоксальную ситуацию:
В те дни, ни с кем как не сравненна,
Она с тобою сопряженна, –
Нельзя ни в сказках рассказать,
Ни написать пером красиво, –
Как милость любит проливать,
Как царствует она правдиво,
Не жжет, не рубит без суда;
А разве кое-как вельможи,
И так и сяк, нахмуря рожи,
Тузят иного иногда (I, 250).
Самим подбором лексических форм («тузят», «нахмурить», «рожи») поэт указывает на нецивилизованное, непросвещенное поведение своих гонителей. Напротив, и он сам, и императрица оказываются «сопряженны» единством гуманитарного пространства: царица и милостива, и одарена хорошим вкусом[432]. Таким образом, поэт встраивал литературную стратегию в административные дела, полушутливо и полусерьезно призывая императрицу судить его по этим же эстетическим правилам: хороший и галантный стиль отражает просвещенный и милостивый нрав.
Державин прекрасно разыграл свой литературный гамбит – в результате императрица не только приняла его правила игры (установленные еще «Фелицей» в 1783 году), но и оправдала поэта по судебному разбирательству, подчеркнув следование стратегии, инициированной поэтом. Подписывая оправдательный приговор, она торжественно прочла несколько строк из «Фелицы» и сказала, что «ее величеству трудно обвинить автора оды к „Фелице“»[433]. Храповицкий пересказал финал этой истории в записи от 27 июня 1789 года, а затем – от 11 июля того же года:
Читал доклад о Державине, 6-ым департаментом сената оправданном. – Приказано отыскать оду Фелице… Читал просьбу Державина, и поднес оду Фелице; – в ней прочтено при мне:
«Еще же говорят не ложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить».
Приказано сказать Державину, что доклад и прозьба его читаны, и что Ея Величеству трудно обвинить автора оды к Фелице, celа le consolera. Донес о благодарности Державина – on peut lui trouver une place[434].
Торжественно и откровенно театрально объявив о невозможности судить поэта, Екатерина продемонстрировала, что она прекрасно понимает законы «республики письмен» и умеет действовать в соответствии с литературными правилами. Обе стороны закончили «тамбовское дело» не только как государыня и ее подчиненный, а прежде всего как участники литературного сценария, развивавшегося в одах этого цикла. Екатерина в очередной раз «подыграла» их совместному сюжету и доказала, что она и есть настоящая Фелица.
Пумпянский очень тонко почувствовал, что должен существовать этот стилевой медиатор и что истоки «забавного слога» лежат где-то в пучине «солдатской» поэзии, хорошо известной Державину: поэт читал и даже упражнялся в сочинении такого рода опусов в начале поэтической карьеры. Исследователь не знал еще о существовании более близкого поэтического пласта – корпуса рукописной поэзии, так называемой «барковианы» – сочинений, написанных разными авторами и объединенных под именем И. С. Баркова. Державин был хорошо знаком с этими текстами[435].
Среди текстов барковианы есть такие, которые, строго говоря, лишь косвенно связаны с сексуально-обсценной семантикой и лексикой. Они в большей степени близки европейской поэзии карнавального типа. Прежде всего, важной оказывалась ода «Бахусу» (вероятнее всего, написанная А. П. Сумароковым), повествующая о путях пьяниц «ко щастию» и обыгрывающая мотив внезапной перемены судьбы:
Источник благостей толиких,
Вдруг составляя брань и мир,
Из малых делаешь великих,
Меняешь с рубищем мундир[436].
В третьей строфе стихотворения Державина «На Счастие» появляются строки не только контекстуально, но и лексически связанные с одой «Бахусу»:
Но если ты ж, хотя в издевку,
Осклабишь взор свой на кого:
Раба творишь владыкой миру,
Наместо рубища порфиру
Ты возлагаешь на него[437] (I, 245).
Просвечивающая барковская цитата переводила «высокую» метафору всего текста Державина – обращение ко Счастию – в смеховой регистр воспевания «кабацкого» Бахуса, также успешно творящего «щастие» пьяницам и делающего их – в воображении – «великими».
Само буйство пляшущей вселенной также содержит отсылку к «Бахусу». Вакхический мотив у Державина сопровождается ритмической (и даже лексической) отсылкой к тому же стихотворению:
Науки, Музы, боги пьяны,
Все скачут, пляшут и поют (I, 248).
В оде «Бахусу» вакхический экстаз задавал этот «скачущий» ритм, впоследствии пригодившийся Державину:
И воплем воздух раздирая,
Дружатся, бьются, пьют, поют[438].
Анализируя заимствования из Баркова, исследователи практически прошли мимо этой наиболее барковской оды Державина. Ни В. А. Западов, ни М. И. Шапир не увидели специфики и функций этих цитат внутри поэзии Державина. Следует также уточнить главный тезис М. И. Шапира о том, что Державин «унаследовал» от Баркова «основной принцип своей поэтики… бурлескное соединение „приподнятого“, одического стиха и слога с „низкими“ темами и бытовой лексикой»[439]. Прежде всего, сама по себе барковиана не была единой и статичной системой, не подверженной индивидуальным модификациям и хронологическим изменениям. Принадлежность собственно И. С. Баркову известных текстов – чрезвычайно различных по языку и стилю – все более и более кажется сомнительной. Среди возможных авторов текстов, приписанных Баркову, фигурируют такие эстетически и стилистически разные фигуры, как А. П. Сумароков, Ф. И. Дмитриев-Мамонов, А. В. Олсуфьев, И. П. Елагин, М. Д. Чулков. Существует, помимо всего, достаточно серьезная стилевая разница не только между авторами барковианских стихотворений, но также между текстами, написанными в 1750-е, 1760-е или в начале 1770-х годов. За это время во многом поменялась сама парадигма восприятия высокого, среднего и низкого стилей.
Во-вторых, специфичная именно для барковианы низкая лексика (отличная, например, от коллоквиализмов других жанров) – это не просто нижний этаж стилевой триады, это обсценная лексика и так называемые «подлые» слова, или просторечье. Эти две категории вообще не рассматривались внутри системы регулируемых «штилей». Первый тип у Державина вообще отсутствует, а второй – просторечные выражения этой оды, типа «тузить», «задирать» или «зевать» – не несут бурлескного «снижения», как в текстах барковианы. Напротив, они «нейтрализованы» и даже «подняты» на этаж «среднего» стиля, вставлены в текст в качестве равноправного элемента аристократического арго. Оды Державина 1780-х годов, несмотря на наличие макаронических вкраплений