– Были такие мысли, каюсь, ибо считал вас, государь, недоброжелателем России великим, ее хулителем, – Разумовский чеканил слова в ответ, медленно и твердо. Так только говорят люди, перешедшие ту черту, которая отделяет жизнь от смерти. – Искренне желал, и потому брату своему не препятствовал. Но только до позавчерашнего дня…
– А позавчера что, граф, постный день был?! Откровение с небес получили? Или надо мною нимб святой узрели?!
– Государь! Над верой шутить нельзя!
– Простите, граф! Это я не подумавши брякнул. Не шучу я над верой, сам искренне верую. Еще раз простите. Но на вопрос ответьте!
– А вы на него, государь, сами ответили!
Увидев искреннее недоумение Петра, Разумовский чуть улыбнулся и заговорил спокойно, с еле слышимым малороссийским акцентом. И, как Рыку показалось, вполне добродушно.
– Если я бы не знал вас долго, государь, то враз подумав, что вас пидминили. И прав я – тело-то ваше, а вот душа и ум другими стали. Полезными для державы нашей. О том и государыня Елизавета Петровна помышляла, царствие ей небесное. – Разумовский истово перекрестился. Петр также размашисто осенил себя крестным знамением и заметил, как радостно сверкнули глаза старого графа.
– Душа ваша православной стала, нашей. И, бачу, церковь рушить вы не станете, а це дило…
– Патриаршество я обратно на Руси введу, Поместный собор прикажу вскоре собрать. А крестьян монастырских заберу, не обижайтесь – нам к войне с турками готовиться надо.
– Так не можно и Богу служите, и мамоне. Це дило, ваше величество. Так вот о чем я говорю. Я позавчера все понял, когда о победах ваших узнал, государь. И кровь вы свою царственную, не колеблясь, пролили, и в бой козаков вели. И о грамоте вашей, козакам жалованной, тоже ведаю. Вот тут-то Кириллу покойному я и отказал. И людям своим накрепко приказал вас беречь. То не они вам отравы подсыпали, у меня с этим строго. За хиршу, та в ямину, без отпевания. То ваши людишки вам, государь, измену подлую учиняют. Их и треба шукать…
Петр оперся на трость, задумался. Выходит, правы те, кто писал, что молодой Алешка Розум был немного колдуном. Или, как иначе в народе говорят про таких, «знающий человек». А каким образом простой певчий хора смог бы стать тайным морганатическим мужем императрицы Елизаветы Петровны? Ведомо ему тайное, ведомо…
– То, государь, меня токмо одного касается, – словно прочитал его мысли Алексей Григорьевич и горько усмехнулся.
– А вреда вашему величеству здесь нет, и веры православной ущемления. Велите не пытать людишек моих – неповинны они. Если желаете, то сам буду отныне вашу пищу первым вкушать, спокойствия ради вашего. Но я только за брата покойного прошу – по дурости он все затеял, без знания. Потому и смерть принял, что против дела правого пошел. Не за себя прошу – род наш ославить на века не хочу. То пагуба будет…
И Разумовский преклонил перед ним колени и опустил свою седеющую голову. Петр машинально положил на волосы руку.
– Не держу зла на род. Да и на людей тоже. Дурни они. Тело своего брата возьми и похорони достойно. Но тихо, к чему врагов наших неустройством радовать. То боль наша. Иди спокойно, но гостем у меня прошу бывать часто. Это моя к тебе просьба, Алексей Григорьевич…
Проводив старого графа, Петр почувствовал голод и приказал казакам принести поесть. Сам же, ожидая завтрака, уставился в окно.
Светало. Что за привычка появилась – новый день раньше петушиного крика начинать, да еще кровь проливать. Петру на память пришла схватка с сербскими гусарами. Да, двое суток с той первой крови прошло, а сколько смертей эти дни своей жатвой собрали.
Петр потер пальцами виски – в голове стучали маленькие молоточки. Из его груди вырвался рык злобного зверя. Он вспомнил трех своих отравленных женщин и троих слуг, которых не знал. Шесть человек зараз выхлестнули, яда не пожалели. Ну что ж, тогда и он никого не пожалеет…
Дверь открылась, и Нарцисс стал расставлять из корзины принесенные «яства». Жизнь Карла Двенадцатого началась в полной красе – холодная колодезная вода, миска с кисловатой черешней и сладкой клубникой, два сваренных вкрутую яйца, свежий огурец из парника, целиком зажаренная на углях курица, половина каравая душистого пшеничного хлебушка. И неизменный кофейник с только что сваренным кофе.
Петр вопросительно посмотрел на арапа. Нарцисс все сразу понял и тихо сказал:
– Казаки сами все сготовили, а я кофе сварил.
Хм, сами… Набрали всего понемногу с грядок, а хлеб свистнули из пекарни – горячий, мягкий. А курица часа два назад еще в загоне бегала, ей головушку махом отвернули да на саблю вместо шампура и насадили. Водичку в колодце набрали, ну а к кофе ты, мой верный арап, никого не подпустишь. С вещами тоже нормально – сундуки казаки крепко охраняют.
Меры действительно предприняли чрезвычайные, и Петр, вонзив крепкие зубы в сухую куриную плоть, здраво сказал себе: «Пусть это и не очень вкусно, зато несварения желудка не будет и дольше проживешь».
Однако закончить завтрак в одиночестве не пришлось – заявился радостный, но немного озадаченный Девиер. Глядя на повеселевшую рожу генерала, Петр хотел предложить ему половину огурца, но тут его нос уловил такой запашок от генеральского мундира, что есть расхотелось.
– Ты бы хоть мундир заменил, воняет же. К царю пришел, чай…
– Прошу простить, ваше величество. Слугу с опочивальни вашей нашли, в спину кинжалом заколотый и в яму выгребную сваленный. Да жердиной его еще притопили, чтоб видно там не было…
– С чего решили, что кинжалом?
– А вот он. В яму брошен был, но мужики его через четверть часа там же нашли, – Девиер положил на стол кинжал с узким и тонким лезвием. Такие вроде бы еще стилетами называются. Петр покрутил в пальцах отмытый клинок и мысленно простил генералу его помойный запах – теперь стало понятным его происхождение…
– И что намерены делать, генерал?
– Всем кинжал сей предъявлю и мыслю, что хоть кто-то его опознает. И отравителя поймаю.
– С чего ты решил, что убийца и есть отравитель?
– Слуга по незнанию отраву принес, его могли отвлечь и в блюдо подсыпать, или свечи травленые дать. Вот потому-то его и зарезали в ретираде, чтоб не донес о своих подозрениях. Ясно одно, ваше величество, – тот, кто яд приложил, прямого входа к вам пока не имеет. Вот я его и ищу…
– А может, он сбежал уже?
– Нет, государь. Кругом гусары Милорадовича стоят и никого не выпускают. Найдем через час убийцу, никуда он уже не денется…
Дверь тихо приоткрылась, и на пороге возник адъютант со странно знакомым лицом.
– Гонец из Кронштадта от коменданта Нумерса, ваше величество. Прикажете впустить?
– Идите, генерал. Дело делайте!
На выходе Девиер столкнулся на пороге с морским офицером, последний пропустил генерала и лишь потом сам зашел. Петр внимательно посмотрел на него – взгляд прямой, честный, смотрит с уважением, но без подобострастия, хорошо смотрит.
– Ваше величество, пакет от командора Нумерса, – моряк протянул засургученное печатями послание.
– Что в нем? – слегка полюбопытствовал Петр и внезапно ощутил ползущий по спине неприятный холодок. Моряк в смущении замялся и стал топтаться на месте, как застоявшийся жеребец.
– Ваше императорское величество, простите меня великодушно за дурные вести. Граф Роман Илларионович Воронцов и его дочь Елизавета Романовна вчера вечером умерли…
– Как умерли?! – взвыл Петр во весь голос. Дверь тут же отворилась, и в комнату вбежали казаки с обнаженными саблями. И застыли на пороге.
– Они были отравлены, и о том в письме отписано вашему величеству. – Моряк неловко поклонился.
Хотелось лезть на стену и выть во весь голос. Девять душ за одну ночь погубили – восемь отравили, а еще одного прирезали. Ярость бурлила, и в душе Петр метался раненым зверем…
У покойного графа и его дочери руки были в маленьких язвочках, а на местах порезов пальцев об острые края футляров – синяя помертвевшая кожа. Медики, которые смотрели тела умерших, в один голос, по утверждению Нумерса, твердили – яд, впитанный в кожу, должен умертвить несчастные жертвы за двое суток – оттого и язвы на руках появились, как у несчастных фрейлин.
Но попавшая в кровь отрава сделала свое черное дело через часы, ее жертвы умирали в страшных мучениях. Но успели поведать Нумерсу о своем злосчастном любопытстве и о том, что футляр для письма Лиза подменила, чтоб нечаянно и государь об него не порезался.
Как тут не выть! Все четыре его женщины смерть от него собой отвели. Четыре уже были – вещая ведьма. Осталась пятая – но о ней ни слуху ни духу. Кто она? Даже имени неизвестно. Как бы эти сутки пережить – и все, дальше семьдесят лет жизни будет. Правда, цифра была такой значительной, что у него в голове не укладывалась. Столько не живут…
Петр вышел во двор – стало совсем светло. Перед гостиницей колыхалась большая толпа лакеев и слуг, его людей, свитских из Ораниенбаума. Там что-то происходило, дико кричали, и Петр направился туда быстрым шагом. Казаки расчистили от людишек дорогу, и перед императором открылось кошмарное по своей сути зрелище.
– Это не я!!! Я не убивал! У меня его выкрали! День назад, вчера! Помилосердствуйте! У-у!!!
На земле извивался и подвывал во весь голос в кровь нещадно избитый слуга, а Девиер крутился вокруг него и без передыха пинал ботфортами. Рядом валялся знакомый стилет.
Толпа, собравшаяся кругом, сама бы кинулась на жертву и, будь ее воля, растерзала бы на кусочки, но обнаженные шпаги и тесаки голштинцев сдерживали ее пробудившийся звериный инстинкт.
– Молчать! Всем стоять!!!
От бешеного рева императора все застыли, будто увидели перед собой ожившую горгону Медузу из древнегреческого кошмара и в единый миг разом окаменели. Только слуга подполз к его ногам, обнял их крепко и заканючил:
– Это не я, государь, не я это! Не убивал я… Украли его у меня… Не я…
– Молчать!
Петр рывком поднял избитого и заглянул в плачущие глаза. И тут же отбросил в сторону бедного лакея – тоже мне, нашли стрелочника. Самое большое зверство, на которое он способен, это нарезать краковской колбасы.