– Я сделаю все, чтобы угодить тебе, Цезарь, – кивнула Спор.
– О да, ты угодишь мне, сомнений нет, – улыбнулся Вителлий. – Все декорации будут воображаемыми, кроме прялки, веретена и постели Лукреции. В положенное время их принесут. И с каждой переменой сцены, а также в самые драматические моменты зазвучит свирель.
Император сошел с возвышения и улегся на ложе.
Репетиция началась. Сначала на сцену с прологом вышел хор из трех актеров. Затем он превратился в свиту Секста Тарквиния, которого играл Азиатик; Секст вступил в пререкания с исполнителем роли мужа Лукреции о том, чья жена добродетельнее. Чтобы разрешить вопрос, мужья задумали неожиданно нагрянуть к своим женам. Хор преобразился в служанок Секстовой жены, которую застали за болтовней и пьянством с рабынями. Затем хор обернулся рабынями Лукреции; когда вдруг явились мужья, та пряла пряжу и произносила монолог об обязанностях жены. Как показалось Луцию, Спор начала не вполне ровно, но по ходу дела обрела уверенность.
Хор скрылся. Супруг Лукреции, полный злорадства, пропел похвальное слово жене. Раздосадованный Секст отослал его с военной миссией из города и произнес яростную речь против выставившего его глупцом человека, после чего заявил о намерении погубить добродетель Лукреции.
Секст прибыл к ней. Час был поздний. Все рабы погрузились в сон. Лукреция, прявшая при свече, встрепенулась от неожиданного звука.
– Кто там у двери? – вскричала Спор, убедительно задрожав.
– Это я, Секст Тарквиний, друг твоего мужа и царский сын, – прогудел Азиатик.
Стоявший за хозяином Эпиктет тихо фыркнул, стараясь не расхохотаться. Прикусил язык и Луций. Азиатик был никудышным актером, хотя внешне годился для роли. Что перед ними – комедия или трагедия? Судить трудно. И как отреагируют завтрашние зрители, опьяненные вином и объевшиеся яств со «Щита Минервы»? Императорские гости будут думать в равной мере о пьесе и об актерах, возбужденные предстоящим соитием Вителлиевого жеребца и Неронова евнуха.
Репетиция продолжалась: Секст решительно ворвался в опочивальню Лукреции. Отшвырнул пинком ее прялку. Повалил Лукрецию на постель. Над ними нависала статуя Нерона.
Луций вспомнил примечания к постановке: «Он разрывает на ней одежды и совокупляется с нею, она сопротивляется и плачет».
Возможно, Спор и Азиатик просто играли роли, но Луцию показалось, что притворное изнасилование вдруг перешло в настоящее, и чем дальше, тем серьезнее становилось дело. Спор боролась вполне искренне; Азиатик не менее убедительно одерживал верх, обращался с нею крайне грубо и даже съездил по лицу. Спор издала крик, в котором не было фальши.
Эпиктет напрягся. Эпафродит, услышав, как раб втянул воздух, и уловив его возбуждение, предостерегающе качнул головой и поднял руку. Но Эпиктет не устоял. Он начал двигаться к сцене. Эпафродит схватил его за кисть.
Вителлия зрелище тоже взбудоражило. Как и Германика, который повизгивал и бил в ладоши при виде насилия. Отец и сын сели на ложах и подались вперед. Нервно поигрывая мечом Божественного Юлия, Вителлий начал руководить действием:
– Давай же, Азиатик, ты можешь лучше! Разорви на ней одежды, как написано! Не просто делай вид – я хочу услышать, как рвется ткань. Да, вот так. И еще раз! Но не усердствуй: нельзя показать, что евнух без грудей. Зрители должны затрепетать от одного звука! А теперь врежь ей еще по лицу. Схвати за волосы, запрокинь голову и отвесь хорошую оплеуху. Ох, да сильнее! Ты же насилуешь Лукрецию, стерву, которая выставила тебя на посмешище, щеголяя своей добродетельностью. Это та самая спесивая и первая патрицианка, что отказала тебе! Ты презираешь ее лицемерие, ты хочешь видеть ее обесчещенной, растоптанной, полностью униженной! Пусть она визжит как свинья, Азиатик. Вот так уже лучше. Громче! И музыка тоже должна звучать неистовее и громче!
Раб со свирелью, стоявший вне сцены, исполнял «Слезы Лукреции» – одно из известнейших сочинений Нерона. Он заиграл быстрее и звучнее.
Спор, притиснутая Азиатиком к постели, издала крик столь горестный, что Эпиктет вырвался из хозяйской хватки и захромал к сцене. Ему немедленно заступил дорогу преторианец.
Луций с негодованием наблюдал, как Азиатик терзает Спора, повертывая то так, то этак. С хохотом запрокинув ей голову, Азиатик поставил Спора на четвереньки к аудитории лицом. Задрав изорванное платье и обнажив бедра евнуха, он притворился, будто пристраивается сзади. Он явно наслаждался собой и широко осклабился, замахнувшись для шлепка по ягодицам. Спор так трепетала, что Луций на миг усомнился, не происходит ли у них на глазах настоящее изнасилование.
Но нет: когда Азиатик, изрядно подергавшись и похрюкав, изобразил оргазм и отвалился с ухмылкой, высунув язык, а Спор, всклокоченная и дрожащая, рухнула на постель, Луций увидел, что акт все-таки был сымитирован.
Вителлий зааплодировал. Германик, подражая отцу, хлопнул в ладоши и пронзительно взвыл. Галерия со скучающим видом перебирала свои жемчуга.
– Очень хорошо! – похвалил Вителлий. – Поистине, очень неплохо! Во многом именно так, как я представлял. Но я хочу, Азиатик, чтобы завтрашним вечером изнасилование длилось гораздо больше времени. Я понимаю, как ты возбудишься, но растяни процесс, насколько сможешь. Не торопись. Наслаждайся. Смакуй наказание Лукреции. И действуй намного свирепее – я знаю, ты умеешь! Помни: ты жестокий безжалостный Секст Тарквиний и происходит поругание Лукреции; ее страдания – предмет фантазий каждого школяра. И в самый главный момент постарайся держать евнуха лицом к свету, чтобы нам было видно, как Спор задыхается и вопит. Пусть мои гости узреют воочию то, что видели Нерон и Отон, когда приходовали это создание. Итак, переходим к следующей сцене!
Азиатик удалился. Спор, спрятав лицо, неподвижно лежала на постели.
– Ярче, я сказал! – Вителлий нетерпеливо прихлопнул по ладони клинком. – Да-да, ты несчастна, вполне убедительно. Так несчастна, что тянешься под кровать за кинжалом. Давай, лезь за ним.
Спор подняла безумные глаза. Она оправила измочаленное платье, откинула растрепанные волосы и сунула руку под кровать. Кинжал был бутафорский, из мягкого дерева. Спор уставилась на него. На лбу собрались морщины, зубы застучали. По подбородку струилась кровь из распухшей губы.
– Ты что, не помнишь текст? – гаркнул Вителлий. – «Надо мной надругались…»
– Надо мной надругались, – прошептала Спор, не сводя глаз с кинжала.
– Громче!
– Надо мной надругались! – выкрикнула Спор. Через секунду она продолжила голосом тусклым и глухим: – Мне не снести позора. Царский сын отмстил мне за добродетельность, ибо нет за мной других преступлений. Я призываю богов узреть мои страдания. Пусть воздаянием за мою смерть станет падение дома Тарквиниев…
– Плохо! Ты выучила роль, но говоришь неубедительно, а голос постоянно куда-то пропадает. Это кульминация пьесы, такой тебя все и запомнят. Неужели тебе безразлично? Завт ра придется сыграть получше. Итак, мы знаем, что будет дальше. Если тебе не хватает храбрости – взгляни на статую и вспомни Нерона. Что сказал Нерону, моля его остаться, последний преторианец, который покинул Золотой дом? «Разве трудно умереть?» Ха! Золотые слова в наши дни!
Спор обеими руками взяла бутафорский кинжал и, неотрывно глядя на него, нацелила себе в грудь.
– Ладно, достаточно, – сказал Вителлий. – Лукреция мертва. Публика потрясена. Безжизненное тело останется на постели до конца пьесы, пока убитый горем муж поднимает народ на бунт. Секст Тарквиний несет заслуженное наказание, и хор исполняет последнюю часть. Ты больше не понадобишься, евнух. Ты и твои друзья свободны. Возвращайтесь к себе. И повторяй свою роль!
В разодранном платье и с испорченной прической Спор кое-как сошла с подиума. Сдерживавший Эпиктета преторианец посторонился и позволил рабу подойти. Луций с Эпафродитом встали и вышли из зала.
Едва они шагнули в коридор, как перед ними вырос Азиатик. Он крепко схватил Спора за подбородок и расплылся в похотливой улыбке.
– Понравилось? – осведомился он. – Мне так очень.
Спор попыталась отстраниться, но Азиатик не пустил.
– Завтра развлечемся по-настоящему, у всех на глазах.
– Только… не перед публикой! – прошептала Спор.
– Разумеется, перед публикой! В этом и смысл. Правда, возбуждает? Пощупай, как я распалился при одной только мысли о том, что сделаю с тобой у всех на глазах. – Азиатик сунул ее руку себе между ног и прошептал на ухо: – Чем не кинжал? А когда я тебя отымею и ты полезешь под кровать, там будет ждать не игрушка, а настоящий клинок. – Он сунул в ухо Спору язык. Та пискнула, извиваясь. Он укусил ее за мочку, глубоко впившись зубами в плоть.
Спор высвободилась и с плачем побежала по коридору.
Луций и его спутники лишились дара речи. Азиатик запрокинул голову и расхохотался.
Вителлий позвал его из пиршественных покоев:
– Азиатик! Оставь евнуха в покое. Скоро мерзкой тварью натешишься. Иди сюда. Надо отрепетировать твою финальную речь!
Преторианцы, сопроводившие их обратно в обиталище Эпафродита, не ушли, а встали в караул снаружи.
Спор отвергла все попытки утешения и заперлась в своей спальне.
Эпафродит сел на террасе с видом на луга и озеро Нерона и спрятал лицо в ладонях. Эпиктет нервно расхаживал, теребя бороду и что-то бормоча.
– Неужели он всерьез? – произнес Луций. – Вителлий и правда хочет…
– Совершенно понятно, чего он хочет, – перебил его Эпафродит. – Завтра Спора, консорта двух императоров, докатившегося до презреннейшей роли шлюхи, прилюдно изнасилуют и заставят покончить с собой на радость Вителлию и его дружкам.
– Во всем виноваты Сенека и Нерон, – заявил Эпиктет.
Эпафродит устало взглянул на него:
– С чего ты взял?
– Вителлий попросту продолжает их начинание и делает следующий шаг. Сенека непристойными драмами обесценил саму идею театра, потакая низменным желаниям и нагнетая бессмысленный ужас, сводя смысл пьесы к безнадежности и кошмару. Нерон превратил казни в публичные зрелища и возвысил их до уровня искусства, каким его видел наряду со своими испорченными друзьями: сожжение людей заживо и побуждение быков к насилию над девушками под гогот и рукоплескания толпы. Теперь свои разнузданные фантазии намерен воплотить на сцене Вителлий, пока его приспешники будут поглощать щучью печенку и фазаньи язычки.