– Бывают люди просто чувствительные, – снисходительно молвил Тит. – Цицерону не хватало мужества смотреть гладиаторские бои. Как и Сенеке.
– Но тем не менее они являлись, – возразил Домициан. – Сегодняшние игры, брат мой, не только торжество, но и повод исполнить священный долг. И пропустившие их – демонстративно, заметь, – оскорбили память нашего отца.
– Не горячись, брат. Но ты высказал отличную мысль. Гладиаторские бои возникли как способ почтить умерших. Наши предки заставляли узников сражаться насмерть на поминальных играх в честь великих мужей. С тех пор мы прошли долгий путь, как видно по новому амфитеатру: куда там Ромулу с его крытой соломой хижиной. И все же современные бои восходят к тем давним, первым, ибо чтят упокоение великих людей, в том числе нашего отца. Сегодня каждая капля крови будет пролита в его честь.
– Как и каждая капля выпитого вина, – подхватил Марциал. Он рискнул нарушить серьезный тон, на который настроился император, но его дерзость окупилась. Тит улыбнулся тому, как поэт переиначил фразу, и воздел чашу:
– Так выпьем за Божественного Веспасиана!
Гостям налили вина. Подняв свой сосуд, Луций вдруг осознал исключительность момента. Он стоит в императорской ложе на расстоянии вытянутой руки от всех троих детей Божественного Веспасиана, пьет вино с самим Цезарем – и все благодаря дружбе с поэтом!
Луций и его спутники вернулись на прежние места.
Игры возобновились как серия состязаний между людьми и животными. Кульминацией стало появление прославленного Карпофора, который находился в отличной форме, был поразительно ловок для человека столь мощного сложения и явно умел читать мысли зверей, предвосхищая любое их движение.
Убаюканный дневной жарой и излишком вина, Луций, покуда длилось долгое выступление загонщика-бестиария, дремал, периодически просыпаясь, чтобы увидеть, как тот с кинжалом атакует медведя, затем идет с дубиной на льва и бросается с голыми руками не на одного, а сразу на двух бизонов. Убив очередного зверя, Карпофор неизменно поднимал тушу на могучие плечи и гордо шествовал по арене. Пробуждаясь, засыпая и снова открывая глаза, перед которыми опять оказывался сражающийся Карпофор, Луций будто застрял в бесконечно повторяющемся сне о бойне.
Наконец он окончательно встрепенулся под действием громовой овации: последняя схватка завершилась и зрители встали, аплодируя бестиарию.
Луций поднялся вместе со всеми. Он моргал, зевал и тер глаза.
– Сколько животных он убил? – спросил он у Марциала.
– Как! Ты разве не считал со всеми вместе?
– Я задремал.
– На пару с императором, наверное. Карпофор забил двадцать животных, одно за другим. Бесспорный рекорд. А сам не получил и царапины. Он неуязвим. Если искать ему ровню, то придется привезти гидру или, может быть, огнедышащего быка из тех, что встретились Ясону в Колхиде.
Начались гладиаторские бои. Луций порадовался отсутствию Диона и Эпиктета, ибо не помнил столь кровавых поединков, бесконечно тянущихся час за часом. Задолго до последнего боя двух самых прославленных гладиаторов, Приска и Вера, Луций решил, что впору пресытиться даже самому заядлому любителю подобных зрелищ. Но когда Приск и Вер вступили в схватку, Луций взглянул на императорскую ложу и обнаружил, что Домициан, стоявший на парапете, вцепился в перила так, что побелели костяшки, и отзывается на происходящее всем телом: дергается, хмурится, всхрюкивает, стискивает зубы и беззвучно восклицает. Его мальчонка стоял рядом и повторял каждое движение отца. Император же равнодушно взирал на поединок, время от времени бросая сардонический взгляд на возбужденных брата и племянника.
Приск носил доспехи фракийского образца: широкополый шлем, оснащенный решеткой для защиты лица и украшенный орнаментом с грифонами; поножи прикрывали нижние конечности до бедер, он был вооружен кривым мечом и маленьким круглым щитом. Вер выступал как мурмиллон, традиционный противник фракийцев; название происходило от слова «мормилос», которое обозначало рыбу, украшающую шлем; на правой ноге располагалась прочная поножа; вооружение, как и у римских легионеров, состояло из короткого меча и длинного прямоугольного щита.
Силы были безусловно равны, и казалось, что ни один из них не пустит противнику кровь, но поразительная грация и ярость внезапных атак завораживали настолько, что состязание выглядело самым захватывающим на дню. Даже Тит перестал болтать с сестрой и дочерью и подался вперед, а его брат пришел в совершенное неистовство. Предпочтения Домициана были очевидны; он неустанно выкрикивал имя Вера, а когда сидевший по соседству сенатор принялся воодушевлять криками фракийца, Домициан запустил в него чашей и велел заткнуться.
Тит закатил глаза при виде братниной вспышки ярости, но обратил инцидент в шутку:
– Пожалуй, мурмиллону нужно вооружиться еще и чашей. Мой брат щедрее Вера отворяет противнику кровь.
Пострадавший сенатор, утирая тогой кровоточащий порез на лбу, криво улыбнулся, признав остроумие императора.
Поединок изобиловал острыми моментами, порождая в утомленной, разморенной на солнце толпе ахи, крики и даже рыдания. Наконец Тит решил, что с него довольно. Он встал и подал знак распорядителю игр остановить бой. Приск и Вер сняли шлемы. С потными лицами, тяжело дыша, они подняли взгляды на императора в ожидании суда.
Тит держал деревянный меч, традиционный дар тому гладиатору, который заслужил волю. Кому же он достанется после боя на равных без явного победителя?
Болельщики принялись скандировать: «Приск! Приск!» и «Вер, Вер!». Сторонники обоих распределились по трибунам так ровно, что имена слились в одно двусложное.
Император внезапно пропал из виду. Толпа растерялась, речитатив постепенно заглох, но вот под ложей распахнулись ворота и Тит вышел на арену. Его появление на пропитанном кровью песке потрясло публику, которая оглушительно взревела, когда правитель направился к гладиаторам, держа перед собой деревянный меч.
Луций видел императора только со спины и поймал себя на сожалении о том, что выражение лица императора ему не разглядеть. Достигнув бойцов, Тит выдержал паузу. Вместо того чтобы вручить деревянный меч, он поднял левую руку и показал, что принес и второй. Шагнув вперед, он преподнес мечи обоим гладиаторам. Вера и Приска объявили равноправными победителями, обоим даровали свободу. Такого прежде не бывало.
Когда улыбающиеся бойцы воздели деревянные мечи, зрители в последний раз вскочили и устроили самую оглушительную за день овацию. Сначала они выкрикивали имена гладиаторов, но смешанный рев постепенно перешел к другому, единственному имени, которое без устали повторялось:
– Цезарь! Цезарь! Цезарь!
Луций окинул взором огромную чашу амфитеатра. Ему еще не случалось видеть ни стольких людей зараз, ни такого накала страстей. И в центре стоял император.
Тит был еще молод. При везении он мог царствовать долгие годы, пока не состарится сам Луций. И начало правления, безусловно, вышло удачным. Все испытания и бедствия минувшего года – разрушение Помпеев, чума в Риме, опустошительный пожар – затмил головокружительный успех инаугурационных игр. Тит не просто отвлек горожан, он воодушевил их чувством единства и возрожденной уверенности. Грядут и другие пиры, спектакли и зрелища по всему городу, но трудно было представить нечто сопоставимое с открытием амфитеатра Флавиев.
Гладиаторы удалились. Тит послал народу последний приветственный жест и покинул арену. Императорская ложа обезлюдела. Опустела и арена – ни акробатов, ни поединков, ни прочих зрелищ.
Глядя на тысячи собравшихся горожан, Луций подумал, что подлинным зрелищем стала сегодня сама толпа. Размещенные по кругу, так что всем видно всех, зрители друг на друга глазели не меньше, чем на арену. Шум, будь то гул или рев, опьянял; акустика позволяла различить и шепот, и смех на другой стороне амфитеатра, а общий рев достигал сверхчеловеческой силы. Огромное сооружение Флавиев зажило своей жизнью: начиная с нынешнего дня оно послужит местом сбора для всего Рима – богатых и бедных, больших и малых, являясь живым воплощением духа города и воли его жителей. Мир за пределами амфитеатра грозил неподвластными человеку опасностями – чумой, землетрясением, пожаром, наводнением, ужа сами войны, – но в закрытой раковине образовался микрокосмос, где население Рима уподоблялось богам, которые взирают с высот на арену со смертными и зверьем, живущими и умирающими по их капризу.
Пожалуй, Диону и Эпиктету все-таки стоило прийти, подумал Луций, ибо как иначе поймешь коллективное величие, пережитое зрителями? И кто, как не друзья-философы, помогут ему осмыслить странную отрешенность, которая охладила восторг финального момента, обесценила блеск игр и заменила пышность опустошением? Средь мельтешения тысяч лиц и приглушенного пульсирующего гула голосов Луций внезапно почувствовал себя как никогда одиноким.
Но одинок он не был. Из сонма глаз на него смотрели два. Ему улыбалась Корнелия, окруженная весталками и стоявшая так близко, что можно было коснуться рукой, если бы он дерзнул. Она ничего не сказала – но слова и не требовались. Луций знал, что они еще встретятся.
84 год от Р. Х.
Надев не тогу, а ношеную бурую тунику, позаимствованную у раба-домочадца, Луций приготовился к выходу из своего дома на Палатине. Ни одна матрона в Риме, будучи замужем за состоятельным человеком, не разрешила бы супругу покинуть дом в столь непритязательном виде, но Луций в свои тридцать семь все еще не был женат и не испытывал желания вступить в брак. Он приходил и уходил когда вздумается, не связанный ни семьей, ни большинством общественных обязанностей, обычных для людей его возраста и положения.
Сердце зашлось, когда он скользнул за дверь. Какая нелепость, подумал он, что человек его лет испытывает отроческое волнение перед соитием с женщиной, которая уже три года является его любовницей. Но трепет, возникающий при встрече с нею, не убывал, а только усиливался. Может быть, его возбуждает опасность? Или редкость свиданий, сообщавшая им особую остроту?