С осторожностью и сосредоточенностью Тулуй принял сосудик с прозрачным маслом и втер его себе в волосы. Более пригожая из рабынь увязала их в тугой пучок, свисающий со спины. Шея под затылком, там, где волосы защищены от солнца, была белая-пребелая.
Менгу стоял и молча взирал на отца. Остальные минганы в тумене возглавляли опытные воины, повидавшие сотни, если не тысячи боев, больших и малых. Рядом с ними он чувствовал себя неоперившимся юнцом, однако теперь они не смели поднять на него глаз. Из уважения к Тулую все хранили тяжелое молчание, а Менгу понимал, что по этой же причине, в честь своего отца, он и сам должен блюсти хладнокровие. Не хватало еще, чтобы сын знатного военачальника посрамил его своим нытьем. И Менгу держался, внутренне застыв, как камень. Тем не менее отвести от отца глаз он не мог. Тулуй объявил воинам о своем решении, и все они оказались поражены им, не в силах что-либо поделать перед лицом его воли и надобностью хана.
Завидев Хасара, скачущего с другой стороны лагеря, один из воинов негромко свистнул. Дядя Тулуя пользовался у них заслуженным уважением, но все равно на подступе к реке они хотели его удержать. В такой день им не было дела, что это брат самого Чингисхана.
Тулуй, пока ему увязывали волосы, стоял с отсутствующим взором. Из отрешенности его вывел свист, и он кивнул сыну, чтобы тот пропустил Хасара. Дядя спешился и приблизился к воде.
— Тебе для этого понадобится помощь друга, — сказал он.
Взгляд Менгу безотчетно прошелся по затылку Хасара.
Тулуй в молчании смотрел из реки, после чего склонил голову в знак согласия и зашагал к берегу. Рабыни тронулись следом, и он покорно остановился, давая им себя отереть. Под ласковым теплом солнца напряжение в нем частично растаяло. Тулуй посмотрел на ждущие его доспехи — груда железа и кожи. Что-то из этого он носил всю свою взрослую жизнь, а теперь вдруг ощутил как нечто чуждое, ненужное. Да еще и цзиньского образца, то есть совсем уж не ко двору.
— Доспехи я надевать не стану, — сказал он сыну, который стоял в ожидании приказаний. — Собери все это. Может, когда-нибудь за меня их станешь донашивать ты.
Нагибаясь за всеми этими боевыми причиндалами, Менгу как мог перебарывал свое горе. Хасар смотрел с одобрением, подмечая, с каким достоинством держит себя внучатый племянник. В его глазах светилась родственная гордость, хотя сам Менгу отвернулся, ничего похожего в себе не ощущая.
Рабыни Тулуя, чтобы прикрыть наготу, набросили на себя холщовые рубашки. Одну из женщин брат хана босиком послал по траве, с указанием отыскать в его юрте дэли, штаны и новые гутулы. Бегуньей она оказалась проворной, и отнюдь не один воин провожал взглядом ее открытые ноги, соблазнительно мелькающие на солнце.
— Все пытаюсь свыкнуться с мыслью, что это происходит наяву, — негромко признался Тулуй. Хасар, поглядев на племянника, протянул руку и в молчаливой поддержке пожал ему голое плечо. — Когда я увидел, как ты едешь, меня охватила надежда, что что-то изменилось. Думаю, какая-та часть меня так и будет до последнего момента дожидаться какого-нибудь вещего окрика, отмены приговора… Странно это все: то, как мы изводим себя.
— Твой отец гордился бы тобой, я это знаю, — ответил Хасар, чувствуя свою никчемность и неспособность подыскать нужные слова.
Как ни странно, из неловкого положения его вывел сам Тулуй, любезно сказав:
— Думаю, дядя, сейчас мне лучше побыть одному. Со мной рядом сын, который меня утешит. Он же доставит домой мои весточки. Ты же понадобишься мне позднее, на закате. — Он вздохнул. — Тогда ты, несомненно, будешь нужен рядом как опора. Ну а сейчас надо кое-что написать, раздать наказы…
— Хорошо, Тулуй. Я вернусь с закатом солнца. И одно тебе скажу: когда все закончится, я прикончу этого шамана.
— Ничего другого, дядя, я от тебя и не ожидал, — усмехнулся племянник. — В самом деле, мне в том мире нужен будет слуга. Этот вполне подойдет.
Молодая рабыня возвратилась с охапкой чистой шерстяной одежды. Тулуй натянул на бедра штаны из грубой шерсти, спрятав свое мужское достоинство. Вслед за этим, пока чингизид, раскинув руки, стоял и смотрел куда-то вдаль, одна из рабынь обматывала его поясом. Тут женщины ударились в слезы, и ни один из мужчин их за это не укорил. Тулую самому было приятно, что его оплакивают красивые женщины. О том, как весть о его смерти встретит Сорхахтани, он не отваживался и думать. Взглядом он проводил Хасара, который, тяжелый от горя, взгромоздился на лошадь и, подняв правую руку, отъехал в лагерь.
Тулуй сел на траву, а рабыни опустились рядом с ним на колени. Сапожки-гутулы были совсем новые, из мягкой кожи. Вначале женщины обернули ему ступни необработанной шерстью, а уже затем натянули сапожки, быстро и аккуратно обвязав их ремешками. Наконец Тулуй поднялся.
Дэли на нем был из самых простых — ткань с легким подбоем и почти без украшений, если не считать пуговиц в форме крохотных колокольчиков. Вещь эта старая и когда-то принадлежала Чингисхану; швы на ней — цвета племени Волков. Проведя руками по грубоватой, немного шершавой материи, Тулуй как будто преисполнился спокойствия и утешения. Этот дэли носил отец, и может статься, в этой ткани осталось что-то от его былой силы.
— Менгу, — призвал Тулуй сына, — пойдем немного пройдемся. Надо, чтобы ты кое-что от меня усвоил.
Солнце клонилось к закату, и в холодной предвечерней ясности воздуха день постепенно терял свои краски, от чего зелень равнин тускнела, обретая сероватый оттенок. Сидя со скрещенными ногами на траве, Тулуй смотрел, как солнечный диск садится, уже касаясь западных холмов. День сложился хорошо. Часть его Тулуй провел в плотских утехах со своими рабынями, на время забывшись в их чарующих ласках. Затем призвал своего заместителя и говорил с ним, поставив командовать туменом. Лакота — человек верный, надежный. Такой памяти своего начальника не посрамит; ну а со временем, когда Менгу наберется опыта, уступит тумен ему.
Среди дня пришел Угэдэй и сказал, что назначит Сорхахтани главой братова семейства, со всеми правами, которыми обладал ее муж. За ней останутся нажитое им богатство и правопреемственность над сыновьями. Менгу по возвращении домой достанутся остальные Тулуевы жены и рабы, которыми он будет владеть, а также оберегать от притязаний тех, кто на них посягнет. Тень великого хана да сохранит всей его родне благоденствие. Это было самое малое из того, что мог предложить Угэдэй, но и этого Тулую оказалось достаточно, чтобы ощутить на сердце легкость и приглушить боязнь. Единственное — хотелось напоследок увидеться с самой Сорхахтани и остальными сыновьями. Надиктовать писцам письма — это одно, и совсем другое — пусть хотя бы разок, ненадолго, вновь обнять свою жену, припасть к ней, сжать до хруста, ощутить благоуханность ее волос.
Брат хана исподволь вздохнул. Как все-таки непросто сохранять умиротворенность при виде заходящего солнца… Он старался удержать каждое мгновение, цеплялся за каждую минуту, но ум подводил, словно утекая и вновь прибывая, пронизывая холодной трезвостью. Время лилось сквозь пальцы, как вода, струилось, как песок, и не удавалось удержать ни крупицы.
Вот уже тумены выстроились рядами лицезреть жертвоприношение. Перед ними на траве встали Угэдэй с Хасаром и Морол. Менгу стоял слегка особняком. Лишь ему хватало духа смотреть на отца, не отводя глаз, полных безмолвного ужаса и вместе с тем неверия, что все это происходит на самом деле.
Тулуй сделал глубокий вдох, услаждаясь напоследок запахом лошадей и овец, что доносил вечерний ветерок. Хорошо, что он выбрал бесхитростное одеяние скотовода. Доспехи его удушали бы, стягивая железом. А он сейчас стоит с нестесненной грудью, спокойный и чистый.
Он приблизился к небольшой группе людей. Менгу стоял, подобно оглушенному олененку. Отец, потянувшись, обнял его. Получилось неловко и коротко, но иначе — Тулуй чувствовал по мучительным содроганиям плеч и груди — сын бы разрыдался.
— Я готов, — изрек чингизид.
Угэдэй, скрестив ноги, сел на траву слева от него, Хасар — справа. Менгу после некоторого колебания тоже принял сидячую позу.
С враждебностью, которую невозможно было скрыть, они смотрели, как Морол крепит к медным котлам благовонные свечи. Вместе с тем, едва над равниной змейками поползли струйки дыма, шаман затянул песнопение.
Грудь Морола была обнажена, кожа испещрена красными и темно-синими полосками. Глаза светились сквозь прорези маски, лишь отдаленно напоминающей человеческое лицо. Четверо человек располагались лицом к востоку, и в то время как шаман проходил через шесть стихов песни смерти, все четверо неотрывно смотрели на садящееся солнце, медленно снедаемое горизонтом до тех пор, пока от него не осталась лишь мелкая золотая краюшка, а затем и вовсе скудеющая черточка.
Закончив посвящение матери-земле, Морол тяжко затопал. Вспорол воздух жертвенным ножом, взывая к небесному отцу. Голос шамана все креп, хрипло извергаясь горловым пением — одним из самых заматерелых, первородных звуков, памятных Тулую. Слушал он отстраненно, не в силах отвести взора от золотистой ниточки, еще связующей его с жизнью.
Когда закончилось посвящение четырем ветрам, Морол сунул в сведенные руки Тулуя нож. В окончательно убывающем свете тот воззрился на иссиня-черное лезвие. Нужное спокойствие он обрел. Все вокруг сейчас предельно обострилось, обрело невиданную огранку и четкость. Чингизид с глубоким вздохом притиснул острие к своей груди.
Угэдэй, потянувшись, сжал ему левое плечо, Хасар — правое. Тулуй чувствовал их силу, их скорбь, и от этого изошел последний страх.
Тулуй поглядел на Менгу, глаза которого зажглись слезами. В этом не было ничего постыдного.
— Позаботься о своей матери, сын, — выговорил Тулуй, после чего стал, переводя дыхание, смотреть вниз, туда где нож. — Теперь время, — сказал он. — Я — подобающая жертва во имя хана. Я высок, силен и молод. Я займу место моего брата.
Солнце на западе скрылось, и Тулуй ткнул ножом себе в грудь, отыскивая сердце. Весь воздух вышел из легких одним долгим сиплым выдохом. Оказалось, что нет сил дышать и сложно побороть растущую панику. Как и какие именно делать надрезы, он знал: Морол объяснил все движения до тонкостей. На него сейчас смотрел сын, так что надо было найти в себе силы.