Командиры неуютно заерзали, не зная, верить ли столь дико звучащему предположению. Под их зачарованными взглядами Субэдэй подвел свою лошадь поближе к грозному чудищу. Рядом с воином и тем конем он смотрелся карликом. Вот Субэдэй, держа свою лошадь за поводья, повел ее по кругу мимо коня.
— Поднимай руку, когда меня видишь, Тангут, — сказал он.
Вскоре смысл его слов дошел до всех. Обзор в шлеме составлял лишь узкую полоску спереди.
— Даже с поднятым забралом ему ничего не видно ни сбоку, ни сзади, — пояснил Субэдэй. — А все это железо затрудняет движения.
Субэдэй потянулся и постучал воина кулаком по нагруднику. Тот загудел, как колокол.
— Грудь его хорошо защищена. Под доспехом находится рубашка, сделанная из железных колец. Примерно такой же цели служат наши рубахи из шелка, только эта предназначена для защиты скорее от мечей и топоров, чем от стрел.
Субэдэй махнул юноше, который держал длинное копье. Юноша тотчас подбежал к воину в доспехах и, топнув от усердия ногой, вручил ему копье.
— Вот как они используются, — сказал Субэдэй. — Как и наша тяжелая конница, они мчатся во весь опор на врага. В броске на их доспехах нет ни щелей, ни зазоров.
Он кивнул Тангуту, и тот, позвякивая своим неуклюжим металлическим панцирем, на глазах у всех тронул коня мелкой рысью.
В паре сотен шагов всадник развернул своего тяжелого коня, и зверь, встав на дыбы, прижал уши. Тангут дал шпоры, и тогда конь ринулся вперед, топоча здоровенными копытами. Было видно, что при наклоне конской головы доспех грудной и головной части сходится вместе, образуя непробиваемый щит. Острие низко опущенного копья зловеще крутилось в воздухе, целя Субэдэю в грудь.
Бату поймал себя на том, что затаил дыхание, и мысленно себя упрекнул: надо же, подпал под чары Субэдэя. Теперь он хладнокровно наблюдал за тем, как воин кидает коня в полный галоп и как покачивается смертоносное тяжелое копье. Копыта гремели, и Бату вдруг представилось, как по полю боя несется строй таких всадников. От этой мысли он нервно сглотнул.
Субэдэй на своей лошадке метнулся вбок. Всадник попытался перестроиться, но из-за громоздких доспехов не успел и на всем скаку пролетел мимо.
А багатур тем временем проворно поднял лук и прицелился. Перед коня был защищен так же хорошо, как и всадник. Гребень доспеха покрывал даже гриву, но в нижней части конская шея была гола и открыта.
В конскую плоть вонзилась стрела Субэдэя, и животное пронзительно заржало, роняя из ноздрей яркие кровяные брызги.
— Для хорошего лучника с боков они не защищены! — прокричал сквозь шум багатур.
Гордости в его голосе не было: такой выстрел вполне по плечу любому из присутствующих. Воины заулыбались: столь мощный враг, а и то бессилен перед быстротой и стрелами.
Все слышали надсадное страдальческое ржание: конь в муке мотал головой туда-сюда. Вот он медленно пал на колени, и воин сошел с него. Копье он бросил, а взамен него вынул длинный меч и стал приближаться с ним к Субэдэю.
— Чтобы одолеть этих латников, мы должны вначале убивать их лошадей, — продолжал Субэдэй. — Их доспехи приспособлены для натиска и прекрасно отражают стрелы, пущенные спереди. Все в них создано для атаки, но, спешенные, эти воины подобны черепахам, такие же медлительные и неповоротливые.
В подтверждение своих слов багатур взял толстую стрелу с длинным стальным острием — вещь довольно жуткая, гладкая и отполированная, без замедляющих скорость шипов.
Завидев эти телодвижения, приближающийся воин слегка замешкался. Он не знал, как далеко Субэдэй готов зайти с этим своим показом, но военачальник мог быть равно безжалостен и с тем, кто перед ним спасует. Так что после момента нерешительности воин продолжил надвигаться, стараясь быстрее переступать своими закованными в доспехи руками и ногами, а мечом делая замах.
Субэдэй ткнул коленями лошадь, и та грациозно отскочила за пределы досягаемости меча. Багатур снова нацелился, чувствуя при натягивании тетивы — сильном, до самого уха, — тугую мощь своего лука. Буквально в нескольких шагах он отпустил тетиву, цепко проследив, как та воткнулась в одну из боковых лат.
Воин рухнул с металлическим лязгом. Стрела засела глубоко в доспехе, снаружи торчало лишь оперение.
— Сила у них в одном, — с улыбкой заключил багатур. — В строю, передом к врагу. Если мы дадим им эту силу использовать, они сметут нас, как серп сметает колосья. А вот если мы рассеемся и заманим их в засаду, будем делать ложные отступления и окружать с боков, то они сделаются перед нами беззащитны, как дети.
Двое Субэдэевых слуг потащили умирающего воина прочь, пыхтя и сгибаясь под такой непомерной ношей. На расстоянии они сняли с него доспехи, открыв пронзенное стрелой тело в кольчуге. Чтобы высвободить лату и отнести ее Субэдэю, стрелу пришлось обломить.
— По словам хвастливых христиан, желавших нас напугать, эти латники вот уже сотню лет не имеют себе равных на поле боя. — Багатур поднял лату, и всем стала видна аккуратная дырочка, через которую пробивался солнечный свет. — Мы не можем оставлять позади себя или сбоку крупные силы врага или города, однако если это лучшее, чем они располагают, то, я думаю, мы их удивим.
Тут все подняли свои мечи и луки и начали в ликовании выкрикивать имя Субэдэя. Это делал и Бату, стараясь не стоять особняком. Он увидел, как Субэдэй скрытно мазнул по нему взглядом. Приметив, что молодой темник радуется наряду с остальными, он удовлетворенно улыбнулся. Ладно, пускай радуется. Войско монголов крепко, и Субэдэй им нужен затем, чтобы вести за собой против огромных конных армий — все дальше на запад, в сторону тех закованных в железо истуканов. Люди, подобные Субэдэю, для Бату свое отжили. Так что его пора придет естественным образом; торопить события нет ни нужды, ни смысла.
На берегу Амударьи Чагатай построил летний дворец — символ западной оконечности империи, к югу простирающейся до самого Кабула. В качестве площадки для строительства он выбрал высокий гребень над рекой, где всегда, даже в самые жаркие месяцы, дует прохладный ветерок. Местное солнце пропекло чингизида досуха и дотемна, словно выпарив из тела всю влагу и оставив лишь жесткую сердцевину, будто у растущего в пустыне дерева. Как родич великого хана, Чагатай ныне повелевал Бухарой, Самаркандом и Кабулом, со всеми их богатствами. Люди здесь уже давно научились уживаться с летним зноем, попивая прохладные напитки и самые жаркие дневные часы проводя в дремоте. В этих городах Чагатай завел себе почти сотню новых жен, из которых многие уже успели родить ему сыновей и дочерей. Приказ Угэдэя о взращивании новой армии он истолковал буквально и теперь услаждался звуками младенческого плача из детских комнат собственного сераля. Для своей коллекции красивых женщин он даже выучил новое слово, которого в его родном языке не имелось в наличии.
И все же временами на Чагатая накатывала тоска по морозным просторам его родины. Здесь, в новых владениях, зима была чем-то быстротечным — непродолжительным преддверием к новой зелени и новому теплу. И пусть на ее коротком протяжении новым подданным Чагатая приходилось несладко, у них все равно не было понятия о тех бесконечных, всепроникающих, лютых холодах, которые, в сущности, выпестовали и выковали монгольский народ; о диких заброшенных предгорьях, где за каждую живительную крупицу пищи приходилось в буквальном смысле слова биться, а ставкой была жизнь или скоропостижная смерть. В этих краях в изобилии произрастали и фиги, и всевозможные фрукты. Покатые холмы омывались реками, которые раз в несколько лет взбухали паводками, но никогда не пересыхали — такого здесь не было на памяти даже у стариков.
Летний дворец был возведен по образу и подобию Угэдэева чертога в Каракоруме, но при этом предусмотрительно ужат в пропорциях. Чагатай был не настолько глуп, как на то, вероятно, рассчитывали его возможные недоброжелатели. Вряд ли великий хан пришел бы в восторг, прознав, что кто-то воздвиг дворец, пышностью и великолепием соперничающий с его собственным. Все-таки Чагатай предпочитал значиться в числе сторонников хана, нежели его противников.
Приближение слуги к комнате аудиенций, выходящей на реку, он расслышал заранее. С учетом климата чингизид дал Сунтаю единственное послабление — разрешение носить сандалии с шипастыми подошвами, звонкое клацанье которых становилось слышным задолго до того, как появлялся сам слуга. Чагатай стоял на балконе, увлеченно наблюдая за утками, что укрывались сейчас в прибрежных камышах. А над ними в полной неподвижности завис одинокий орлан-белохвост, смертельно грозный в своем безмолвии.
Как только Сунтай появился, Чагатай молча указал ему на кувшин архи — здесь его называли араком, — что стоял на столе. Надо сказать, с какого-то времени оба, и хозяин, и слуга, стали добавлять в напиток анисовое семя, популярное среди персов. Чагатай отвернулся обратно к реке, а Сунтай, сдвинув две чары, наполнил их и добавил немного воды, от чего напиток побелел, уподобившись по цвету кобыльему молоку.
Чагатай принял чару, не сводя глаз с висящего над рекой орлана. Щурясь на закатное солнце, он наблюдал, как хищник со сложенными крыльями камнем пал в воду и взмыл обратно со слитком живого серебра — извивающейся у него в когтях рыбиной. С заполошным кряканьем взлетели утки, и Чагатай улыбнулся. Когда в воздухе вечерами веяло прохладой, к своему новому дому он начинал ощущать приязненность. Что и говорить, земля для его потомков подходящая. Угэдэй, можно сказать, проявил щедрость.
— Ты слышал новости, — сказал Чагатай скорее утвердительно, нежели вопросительно. Любое послание, достигающее летнего дворца, так или иначе, проходило через руки Сунтая.
Слуга кивнул, неторопливо выжидая, когда хозяин договорит. Для тех, кто Сунтая не знал, он смотрелся как обычный воин, только, пожалуй, с излишне изрезанными щеками и подбородком, что избавляло его от необходимости бриться во время походов. Вид у него был нарочито неряшливый, а от сальных волос несло прогорклым жиром. Привычку персов к мытью Сунтай презирал, за что сильнее других страдал от гнойников и сыпей. С учетом своей темноглазости и худобы выглядел он как матерый убийца. А по сути, ум Сунтая по своей зловещей остроте ничуть не уступал ножам, которые он носил под одеждой.