коньках замерзшую гладь пруда. Столбик огромного термометра над катком показывал четырнадцать градусов мороза. Дети резвились и на ходу грызли кукурузу, припасенную в карманах. Самые маленькие катались на салазках, а ребята постарше — на коньках. Киен надел отцовские коньки, которые были ему немного велики. В тот день отец спросил его:
— Что такое чучхе?
Киен, немного поколебавшись, выдал в ответ заученное в школе определение:
— Это революционная идеология, согласно которой человек является общественным существом, обладающим способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью, и сам решает свою судьбу.
Отец выглядел изнуренным. Низко повисшее над горизонтом зимнее солнце светило ему прямо в лицо. Слегка жмурясь от света, он снова спросил:
— Ты правда веришь, что человек настолько велик?
Киен замер, не поверив своим ушам. Таким дерзким разговорам его в школе не учили.
— А?
Отец закурил сигарету. Сухая папиросная бумага подхватила пламя, красная каемка вспыхнула и тут же погасла.
— Древние греки верили, что мир состоит из четырех элементов.
— Мы проходили в школе.
— И что это за четыре элемента?
— Вода, огонь, воздух и земля. Эта древнегреческая философия вскоре перешла в диалектический материализм и…
Отец остановил его:
— Достаточно. Ты же знаешь, я строю дамбы, которые преграждают путь воде. Я всю свою жизнь изучал свойства воды и земли. В других же вещах я не очень разбираюсь. Например, меня никогда особенно не интересовало, что такое человек и тому подобное. А идеи чучхе… ну, наверное, правильные. Раз в Партии так говорят. Но вот что я тебе скажу. Человек, говоришь, обладает способностью к творчеству, сознательностью и самостоятельностью и сам строит свою судьбу? Конечно, звучит хорошо. А ты вспомни, какое сильное наводнение было в прошлом году в Хванхэ. Когда вода прорывает плотину, люди не сильнее собак и свиней. Их просто смывает потоком.
— Но ведь поэтому люди занимаются наукой, строят дамбы и укрощают природу?
— Этим мы лишь на время сдерживаем поток. Прошлая война была войной огня. Взрывы американских бомб отбросили Пхеньян назад в каменный век. Затем наступило время земли. Люди брали в руки лопаты и отстраивали города. Мы развернули движение Чхоллима и построили республику, которая ничем не уступает другим. А сейчас мы живем в веке воды. С виду она спокойна, но внутри нее таится огромная энергия. Поэтому мы должны контролировать воду. До сих пор нам это удавалось, но кто знает, что может случиться завтра. Наверное, следующей будет эпоха воздуха. Вполне возможно, она принесет еще больше боли, чем все предыдущие. Воздух невидим, но без него человек не может дышать.
Тогда Киен не мог уловить смысл этих слов. Но спустя годы он осознал, что его отец горько усмехался над эгоцентричным мировоззрением чучхе и уже тогда с точностью предсказал будущее страны. Через несколько лет после того разговора, в начале девяностых, на Северную Корею год за годом обрушивались наводнения и засухи, и начался так называемый «трудный поход». Это было время страшного голода, когда людям приходилось питаться травой и корой деревьев. Есть было нечего, в пустых желудках в буквальном смысле был один воздух — как и предрекал отец. Киен вновь вспомнил его слова уже в Сеуле, когда с Севера доносились тревожные вести и все говорило о том, что местное военное руководство в глубине души жаждет возвращения эпохи огня. Люди будто решили про себя: раз уж на то пошло, пойдем войной на врага; будь то Юг или Америка, будем палить до конца!
Отец осторожно сменил тему: «Твоя мать — человек земли. В ее роду все были земледельцами. А моя стихия — вода, ты сам знаешь».
Дед Киена был лодочником на Тэдонгане. Он продолжал работать на переправе даже тогда, когда японцы уже перебросили через Тэдонган железнодорожный мост и по нему через реку проезжали Нацумэ Сосэки, Ли Квансу и На Хесок[2]. Когда отец Киена вернулся с острова Кочже, дед по-прежнему ждал сына в землянке на поросшем ивами берегу Тэдонгана. Подобно тому, как у тех плакучих ив над рекой ветви всегда были наполовину опущены в воду, образуя тенистую заводь, где-то в душе у отца был темный уголок, где царила влажная прохлада. Даже его привычка говорить не прямо, а подбирать уклончивые выражения, казалось, больше напоминала природу воды, нежели земли. По натуре сметливый и чуткий к намекам, Киен быстро догадался, что имел в виду отец: он, человек воды, из-за матери чувствовал себя взаперти, словно прегражденная река, но в один прекрасный день вода прорвет земляную плотину и потечет своей дорогой. Киену стало не по себе. Он не понимал, зачем родители вмешивают его в свои проблемы.
Киен хорошо катался. Даже в коньках не своего размера он быстрее всех огибал углы и уверенно тормозил в нужном месте, разбрасывая мелкие осколки льда. Низко пригнувшись, он плавно вытягивал назад то одну, то другую ногу, стремительно набирая скорость. Он легко скользил по большой окружности катка против часовой стрелки, а на внутреннем круге по часовой стрелке осторожно перебирали коньками новички. По щекам били струи морозного зимнего воздуха, но боли это не причиняло. От костра неподалеку доносился приятный, слегка терпкий запах горящей соломы. Киен в последний раз изо всех сил оттолкнулся ногой и пересек финишную линию. Выпрямив спину, он свел вместе ноги и эффектно остановился в столбе ледяной пыли.
Еще в тот день он впервые заговорил с Чонхи. Розовощекая девочка с маленьким вздернутым носиком жила на том же этаже дома-гармоники, что и Киен, в южном конце коридора, откуда днем заходил свет. Они невзначай встречались взглядами каждое утро, когда все ученики школы собирались в назначенном месте ровно в семь часов двадцать минут и, построившись по классам, стройными рядами шли на урок. И в этот раз на катке их взгляды вновь пересеклись. Чонхи, укутанная в красный шерстяной шарф, заметила Киена и мягко улыбнулась, но он, не успев ответить ей, пролетел мимо. Шанс был упущен, а смелости вернуться назад и заговорить с девочкой у пятнадцатилетнего Киена не было. Он остановился и ухватился рукой за столб. Изо рта его шел белый пар. В этот момент Чонхи сама приблизилась к нему. Движения ее стройных рук и ног казались плавными и грациозными.
— А ты здо́рово катаешься!
Киен напрягся, подумав, что их сейчас наверняка откуда-то издалека видит отец или кто-нибудь из пришедших на каток школьных товарищей. Он отчасти гордился собой в этот момент, но понятия не имел, как это выразить, поэтому толку от такой гордости было мало.
— Это твои коньки? — устав ждать ответа, спросила Чонхи.
— Нет, папины.
— Так мы умеем говорить! — Чонхи снова улыбнулась и направилась к центру катка, плавно скользя по льду на фигурных коньках.
Разговор получился до того неуклюжий, что можно было сгореть от стыда, но то был Пхеньян середины семидесятых. Открытое проявление романтических чувств считалось признаком идеологической распущенности и было предметом сурового осуждения. Любой другой мальчишка, окажись он на месте Киена, точно так же растерялся бы, не зная, что делать и о чем говорить с девочкой на катке. Это было явно чем-то запретным. Знай он тогда, что совсем скоро его вырвет прямо на нее, а двадцать лет спустя судьба вновь столкнет их в неожиданном месте, их встреча в тот день, вероятно, могла быть не настолько неловкой.
Чхонхи была школьной знаменитостью. С одиннадцати лет она представляла школу на массовых играх в честь Дня основания Партии и Дня Победы и вместе с другими детьми со всей страны участвовала в грандиозном гимнастическом представлении. Тысячи детей, построившись в десять колонн, группами выходили вперед и выполняли головокружительные акробатические комбинации. Чонхи была высокой и пластичной, поэтому ее всегда ставили в передний ряд. Представления шли по двадцать дней, и ученики всех школ Пхеньяна организованно целыми классами ходили их смотреть. Толпа зрителей шествовала мимо гигантских колонн и собиралась на главном стадионе страны. Все от мала до велика были при полном параде: школьники в нарядной форме, мужчины в костюмах, женщины в красных и голубых ханбоках. Основным содержанием этих массовых гимнастических представлений были сцены из революционной истории Кореи начиная с вооружейного антияпонского сопротивления. Киен и другие мальчишки из класса не сводили глаз с представительницы своей школы. Чонхи двигалась легко и изящно, словно лань. Она выгибала спину назад, поднимала с земли небольшой резиновый мяч, подбрасывала его высоко вверх и, сделав прыжок и кувырок вперед, ловила его обеими ногами. Больше сотни девочек одновременно подбрасывали мячи к небу и ловили их вытянутыми ногами, и ни одна из них не промахивалась. Из-за сильного макияжа на глазах и темно-красной губной помады Чонхи выглядела намного старше своих лет. Киен с одноклассниками сидели разинув рты и наблюдали за ее прыжками и вращениями, в душе завидуя ребятам, которые поднимали ее вверх и несли над головой в шествии по стадиону.
Киен не мог поверить в то, что та самая Чонхи подошла и сама заговорила с ним. Через некоторое время он окинул взглядом каток, но ее уже не было видно. Младшие братья вдоволь накатались и выглядели усталыми. Предзакатное солнце медленно опускалось за вершину холма Моранбон. Сложив коньки и салазки, отец с тремя сыновьями направились к дому.
Прошло несколько дней. Отец уехал на Амноккан осматривать дамбу и гидроэлектростанцию. В дамбе, построенной еще при японцах, обнаружили трещину, поэтому в Синичжу в срочном порядке направили целую бригаду рабочих. Случилось это аккурат в тот день, когда Киену должно было исполниться пятнадцать лет. Все было символично: дамба дала трещину, отца не было дома, во всем Пхеньяне пропал свет, младшие братья поехали от школы в лагерь на горе Мёхянсан. Киен испытывал странную неприязнь при мысли о том, что день рождения ему придется провести наедине с матерью.
— Мама приготовит тебе тушеную курицу. Я привезу тебе подарок из Синичжу. Что тебе купить?