— Есть вещи, которых лучше не знать.
Яичный пудинг был легким и ароматным, но при глотании в нем ощущались комочки.
— Не слышала, чтобы неведение хотя бы раз пошло на пользу человечеству. Незнание всегда было источником бессмысленной жестокости.
Киен положил ложку в опустевшую чашку. Она с неожиданно громким звоном стукнулась о дно.
— Сочжи, речь сейчас идет не о человечестве, а обо мне. Лично обо мне, понимаешь? Это мое личное дело, и оно касается моего будущего.
Она молча взяла в рот ложку яичного пудинга и, проглотив его, тихо спросила:
— Скажи, мне совсем-совсем ничего нельзя знать об этом твоем, как ты говоришь, личном деле? Неужели в твоем будущем совсем нет для меня места?
Голос ее был тихим и мягким, но отчаяние, звучавшее в ее словах, заставило его невольно вздрогнуть изнутри.
— О чем это ты?
— Киен, ты ведь никогда раньше так себя не вел. Нет ничего странного в том, что мне это кажется подозрительным. Ты так не считаешь?
— Подозрительным?
— Ты ни с того ни с сего заявляешься ко мне работу, просишь вернуть то, что оставил мне пять лет назад, приглашаешь на ужин в дорогой ресторан — что, разве не подозрительно? Такое чувство, будто ты собрался куда-то далеко уехать.
Киен подхватил палочками маринованный имбирь и положил в рот. Затем он спокойно спросил:
— Имбирь любишь?
— Нет. — Сочжи с недоумением посмотрела на него и мотнула головой.
— А мед? Мед ты любишь?
— Не уходи от темы.
— Я и не ухожу от темы. Мне правда интересно.
— Нет, не люблю ни то, ни другое. Ем только так, при случае.
Он прожевал имбирь и сделал глоток подогретого саке.
— Наверное, все так. Имбирь и мед — это такая еда, которую едят только иногда. Когда в японский ресторан приходят или с похмелм, например.
— Ну да.
— Сочжи, послушай меня. Возможно, мне скоро придется уехать туда, где и мед, и имбирь на вес золота. Там женщинам после родов в больнице дают воду, растворив в ней несколько ложечек меда. И они пьют ее с благодарностью, потому что знают, насколько это дорого.
Сочжи нахмурилась.
— Куда ты едешь? Куда-нибудь… вроде Лаоса?
Киен посмотрел ей прямо в глаза.
— А ты бы поехала?
— Не знаю. Надолго?
— Это не просто поездка. Если я уеду, то, возможно, больше уже не смогу вернуться.
Их разговор ненадолго прервала официантка, которая принесла суши и креветки в кляре. Сочжи взяла в рот кусочек имбиря, а Киен глотнул еще саке. У него мелко тряслись колени.
— Знаешь, — заговорила Сочжи, — по-моему, я уже давно предчувствовала, что в один прекрасный день произойдет нечто подобное. Мне почему-то все время казалось, что ты здесь как будто не на своем месте. Не знаю, может, это потому, что ты сирота. Просто ты всегда был похож на человека, который вышел из поезда на незнакомом вокзале и оглядывается по сторонам, не понимая, где находится.
— Тебе действительно так казалось?
— Я же спала с тобой.
— Всего один раз.
Сочжи рассмеялась.
— Будь осторожен, когда спишь с женщиной. Достаточно одного раза, чтобы полностью оказаться у нее в руках.
— В первый раз такое слышу.
— Скажи мне, Киен. Скажи, куда ты собрался уезжать?
Он взял с тарелки суши и положил в рот. Было непонятно, что это была за рыба. Просто какая-то белая рыба из нежирных сортов.
— Лучше тебе этого не знать.
— Почему?
— Поешь суши.
Киен указал палочками на тарелку Сочжи. Она машинально взяла в рот суши с креветкой и стала медленно жевать. Киен хлебнул немного супа мисо. Во рту ощущался приятный мягкий вкус соевых бобов. Сочжи снова заговорила:
— Послушай меня. На самом деле — ты только не подумай, что это я сейчас на месте придумала, — я с самого начала никогда не думала, что до самой старости буду учительницей в школе. То есть я была уверена, что меня ждет увлекательная жизнь, наполненная трагедией и драматизмом. Знаешь, какая у меня была мечта? Я хотела, как Хемингуэй или Джойс, уехать куда-нибудь и там, вдали от родины, писать свои романы. А Мари поедет с тобой?
— Она ничего не знает.
— Что?! — Сочжи раскрыла рот от удивления, но тут же закрыла обратно, пытаясь разобраться, что именно значили его слова. — Она пока не знает или ты вообще не собираешься ей ничего рассказывать?
— Вообще не собираюсь.
— Но почему?
— И так ясно, что она не захочет со мной поехать. К тому же я не вправе делать ее несчастной.
— Но все равно, вы ведь муж и жена!
— Да, были. До этого момента.
— Ну ты даешь. Я и не знала, что ты такой.
— Ты правда хотела бы поехать со мной?
— Только мне нужно будет кое-какое время. Надо получить выходное пособие в школе, сиять депозит…
— Ха-ха-ха! — впервые с того момента, как они вошли в ресторан, Киен по-настоящему искренне рассмеялся.
— Что тут смешного, а? Чему это ты так радуешься?
— Нет, ничего, — он покачал головой. — Да ты и впрямь не знаешь, куда я уезжаю.
— Не знаю, конечно. Откуда мне это знать?
— Дай мне мою сумку, пожалуйста. — Киен протянул руку.
Сочжи вытащила из бумажного пакета черную мужскую борсетку и передала ему через стол. Киен взял ее в руки и ощупал, проверяя, все ли в сохранности. Замок тоже был нетронут.
— Спасибо, что сохранила.
Они подняли керамические чашечки с саке и тихонько чокнулись.
— Еле нашла. — сказала Сочжи и крепко сжала губы.
— «Люди и не знают, что у них в домах»?
— Никак не могла вспомнить, куда положила. Это же не такая вещь, которой я каждый день пользуюсь.
— И где она была?
— В горшке из-под соевой пасты.
— Правда?
Киен понюхал борсетку. Легкий запах отдаленно напоминал то, как пахнет сухая земля перед самым дождем.
— Не волнуйся, соевой пастой она не воняет. Я этот горшок для риса использовала. Может, разве что немного рисом пропахла.
— Да, кажется.
— Когда доставала борсетку, крышка от горшка упала — и вдребезги.
— Так вот как ты руку поранила?
— Да, пока крышку ловила… Ну не дура? Как будто можно поймать на лету тяжеленную крышку от глиняного горшка.
На минуту они оба замолчали. Их тарелки с суши постепенно пустели.
— Послушай, Сочжи, ты ведь писатель? — начал издалека Киен.
— Ну да, а что?
— Скажи вот, ты действительно считаешь, что как писатель ты всегда с радостью будешь принимать все, что бы ни случилось с тобой в жизни?
Немного подумав, Сочжи кивнула головой и ответила:
— Да, скорее всего. Я ведь как раз думала о том, что последние несколько лет вела слишком спокойную и тихую жизнь. Хемингуэй участвовал в гражданской войне в Испании, Андре Мальро — в Великом походе Мао. А как посмотришь сейчас по сторонам, становится ясно, что революцией уже и не пахнет и настоящих опасностей нигде не осталось. Разве что аморальность и распущенность. Но эти пошлые авантюры меня не интересуют. Понимаешь, о чем я?
— Ты правда думаешь, что опыт, каким бы он ни оказался, дает вдохновение для творчества?
— По крайней мере, это всегда лучше, чем когда его вообще нет. Слепой тоже может рисовать. Возможно, он может даже создавать поистине удивительные картины. Но если у него будет зрение, то и картины его будут лучше.
— А вдруг он, наоборот, будет подавлен тем, что увидит, и утратит былую остроту восприятия?
— Ты не про рассказ Енама говоришь? Среди его прозы есть что-то подобное. Про одного слепца, который вдруг прозрел. Он идет в город, но тут же теряется там и плачется людям вокруг, говорит, что совсем заблудился, и просит, чтобы кто-нибудь отвел его домой. Тогда какой-то про хожий советует ему: «А ты снова закрой глаза».
На Киена никогда не производили большого впечатления подобного рода афоризмы. Он не любил красивых слов, остроумных высказываний и парадоксальных фигур речи и считал, что они не отражают правду жизни. Однако, слыша такие слова, он каждый раз отвечал одно и то же: «Хм, занятно».
— Но я считаю, что тут Енам просто умничает. Конечно, слепец может не сразу привыкнуть и вначале даже заблудиться. Однако если он приведет к согласию чувства, которые у него уже были, и вновь обретенное зрение, то сможет ориентироваться еще лучше.
Киен раньше слышал об одном таком человеке. Олдос Хаксли в юношестве едва не ослеп, но впоследствии смог восстановить зрение благодаря операции и со всей душой принялся писать. Он не стал снова закрывать глаза.
— Диалектическое развитие?
— Ну конечно! Оно самое. Опора на одно лишь прямое восприятие и восхваление неведения в конечном счете приводит к отказу от себя.
Ее глаза светились. Киен вдруг увидел перед собой ту самую Сочжи, какой знал ее в студенческие годы. Он прикрыл глаза. После встречи с людьми, которых не видел долгое время, на душе всегда становится грустно, потому что все мы стареем, бережно храня в себе собственный образ в молодости. Юноша, постарев, превращается не в старика, а в старого юношу, и девушка точно так же становится не старухой, а старой девушкой.
— Киен?
— А? — он открыл глаза.
— Устал?
— Нет, просто глаза немного горят.
Киен потер глаза.
— Когда ты уезжаешь?
Он отнял руки от век и посмотрел вперед. Какое-то время перед глазами все еще было немного темно.
— Завтра.
— Так скоро? Ты уже все приготовил?
— Нет.
— Ты случайно не задумал какую-нибудь глупость? — Сочжи посмотрела на него с подозрением.
— Какую еще глупость?
— У тебя не депрессия?
— Нет.
— А по-моему, депрессия.
— Если бы у меня была депрессия, я бы лежал дома под одеялом, а не бегал вот так по городу.
— Тогда ладно, успокоил.
— Спасибо. Хоть одна душа беспокоится о том, как бы я не наложил на себя руки.
— А как же Мари?
— С Мари мы, можно сказать, просто соседи по квартире.
— Хм, если это все уловка, чтобы заманить меня туда наверх, — Сочжи указала пальцем на потолок, — то даже и не думай.