Великая честь, даже если это разновидность тюрьмы. Разновидность яда. Я должен был стать лордом по титулу и по крови, более знатным, чем мой отец.
С театральной торжественностью я поднял пустой бокал, словно собирался сказать тост. Мне хотелось разбить хрустальный сосуд о стену, но я сдержался и с угрюмым видом поставил его на стол. Затем уселся на подлокотник кресла и показал – непонятно кому, возможно, камерам в моей комнате – неприличный жест. В своем опьянении я позабыл, что это не камеры Обители Дьявола.
Дверь внезапно открылась. Я запер ее, желая побыть в одиночестве. Невольно поддавшись панике, ожидая увидеть перед собой катара или нанятого Капеллой убийцу, я схватился за скальпель, которым точил карандаш, и направил на вошедшего, словно жерло плазмомета. В спешке я ударился о боковину дивана, пошатнулся и повалился в кресло. Бокал со звоном упал на пол.
– Чтоб тебя…
Я содрогнулся от рыдания, к счастью почти беззвучного. Не в силах посмотреть на Валку, я опустил взгляд к разбитому бокалу и лужице вина на паркете.
– Если вы решили утопиться, – с подчеркнутой холодностью произнесла она, – то на Эмеше можно найти место, где воды намного больше.
Я сердито сверкнул на нее глазами и опустил руку. С презрением отбросил скальпель от себя и проследил, как он улетел за столик кухонного уголка.
– Это не вода.
– Думаю, в этом и проблема.
Она наполнила стакан водой из крана и протянула мне, а затем помогла перебраться на диван:
– Пейте.
Рука Валки на мгновение коснулась моей, и я даже сквозь мутную пелену ощутил и вспомнил ее тепло. В движениях тавросианки угадывались забота и нежность, которых я не заслуживал, в особенности в этот день.
Я выпил и положил голову на спинку дивана. Валка подобрала скальпель, обернулась и, перехватив мой взгляд, приподняла крылатую бровь. Мне приходилось видеть и более ужасные статуи Венеры, хотя она, несомненно, была Палладой. Я невольно усмехнулся, посчитав эту мысль достаточно забавной. Затем наступила тишина и продолжалась добрые полминуты – ксенолог успела за это время сесть в узкое кресло у окна, – пока я наконец не выдавил из себя:
– Простите.
И повторил уже громче:
– Простите. – Я крепко зажмурил глаза и сжал переносицу. – У меня есть еще вино… где-то. Сэр Эломас прислал. Поблагодарите его от меня?
– Надо полагать, с вас достаточно.
Она бросила на меня уничижительный взгляд, словно я был просто частью дивана. Ее золотистые глаза отметили и закатившуюся под стол бутылку, и стружки от карандаша, и мою помятую одежду, и скомканную простыню, лежавшую на полу между диваном и открытой дверью в ванную.
Скрестив руки на груди, она сказала:
– Я пришла, чтобы вбить немного здравого смысла в вашу голову, но боюсь, что она уже и так пострадала.
Доктор продолжала наблюдать за мной.
– Простите…
Язык с трудом ворочался у меня во рту, не успевая за слабыми указаниями мозга.
– Валка, я собирался только ранить его, но он опередил меня, – я показал ей свою забинтованную руку, – этот негодяй опередил меня. Он оказался быстрей, чем я ожидал.
Я вздрогнул и закрыл глаза. Просто не мог смотреть на нее, будучи в таком состоянии. Может быть, если я закрою глаза, она уйдет? Но для начала, она вообще не должна была сюда попасть.
– Глупо… я…
– Вы идиот, – ответила Валка, но сказала это с улыбкой, пусть даже едва заметной. – Но вы не лжец.
– Что?
Я оторвал сонный взгляд от блокнота. Он открылся на изображении Обители Дьявола. Таким черный силуэт замка был виден с улиц Мейдуа – с той самой улицы, где я когда-то едва не погиб. Неужели это случилось всего три года назад? Или тридцать пять?
Глаза Валки превратились в щелки, сияющие в тускло-умбровом вечернем свете, но ее улыбка не изменилась.
– Вам не приходилось раньше убивать?
– Я не… Нет.
Мне хотелось заплакать, но еще больше хотелось привести себя в порядок или, по крайней мере, притвориться, что я в порядке, перед этой странной и прекрасной женщиной. Она была настоящим исполином – высокая, холодная и далекая, как звезды.
Многозначительно помолчав, она спросила:
– Это нелегко, правда?
Она была очень проницательной. А я был слишком пьян. В таком состоянии трудно сохранить убедительность, чтобы слова не расплывались, как макияж под дождем.
– Что нелегко?
– Убивать.
Я поднял голову и одеревеневшими пальцами закрыл блокнот:
– Да.
В ее голосе слышался не академический интерес, а горький опыт. Я не стал тревожить ее. Валка втянула щеку, продолжая внимательно наблюдать за мной, пока я тонул в своих мыслях. Наконец мне удалось собрать остатки разума и переспросить:
– Что?
Она покачала головой, решительным жестом придержав поток темно-рыжих волос:
– И что вы теперь намерены делать?
Я пожал плечами и потянулся к приставному столику за бутылкой, с запозданием вспомнив, что она пуста и лежит теперь на полу. Я промямлил что-то насчет женитьбы, а потом рассказал обо всем. О Гиллиаме и Анаис, о моем отце и Капелле.
– Граф хотел послать меня на Бинах. Подальше от Лигейи Вас, – я замолчал и откашлялся, – но я попросил у него разрешения отправиться с вами.
– Как? – Валка вскинула голову. – Почему?
– Я не хотел… У меня и в мыслях не было напрашиваться, просто… Я думаю, вы правы. Империя не подходит для меня.
Подавив еще один всхлип, я ударился затылком о спинку дивана. Один раз. Другой. Если и был какой-то конкретный момент, в который Валка почувствовала симпатию ко мне, то именно тогда. Я почти ощутил это, как можно услышать потрескивание кубиков льда, наливая воду в стакан. Ее холодная, сдержанная улыбка смягчилась. Вместо ответа она встала, забрала пустой стакан у меня из рук и отошла, чтобы наполнить его снова. Я остался сидеть в тишине, полминуты наблюдая за тем, как селадоновое[24] море раскачивает и бросает хрупкие лодки. В лучах вечернего солнца зеленая вода приобрела землистый цвет, и весь мир сделался неприглядным, как картина плохого художника.
«Уродство, – подумал я. – Это именно то, что Гибсон называл уродством мира».
Но возможно, мир оставался прекрасным, и только я сам был отвратителен.
Валка вернулась и, устроившись на низком кофейном столике возле дивана, протянула мне воду.
– Почему Калагах?
– Изучать иные расы, – солгал я, – их историю.
«Из-за тебя. И чтобы сбежать».
– Если вы возьмете меня. Я не хочу быть… обузой.
– А граф разрешит?
Валка выглядела встревоженной. Это выражение ей совсем не шло.
– Я не могу остаться здесь после… – я неопределенно махнул рукой, – после того, что случилось сегодня.
Кивнув, я повалился на боковину дивана:
– Простите.
– За что?
– Вы пришли отругать меня, – пробормотал я. – Правильно. Очень мило с вашей стороны.
Она скривила губы и бросила взгляд на пестро раскрашенный, отвратительный город.
– Сделаю это позже, – пообещала она и спросила: – Отец лишил вас наследства?
Я покачал головой и сразу же пожалел об этом, потому что комната закружилась передо мной. Мне пришлось закрыть глаза.
– Он отрекся от меня. И бабушка тоже, – у меня вырвался смешок, безумный, тонкий и ломаный, – я больше не Адриан Марло. Теперь я Адриан Никто.
Я сдернул с большого пальца кольцо – эта проклятая вещица втянула меня во все неприятности. Без особого усилия я швырнул его через всю комнату. Пусть дроны-уборщики заберут его, пусть отнесут в мусоросжигатель. Оно теперь все равно бесполезно, я лишен наследства. Вся моя собственность была аннулирована в тот момент, когда это произошло. Земли, которыми я владел на Делосе, возвращены префектуре Мейдуа и дому Марло.
Дом Марло.
Мне казалось, что я и есть дом Марло, но на самом деле я был лишь его отростком. Аппендиксом. Мне казалось, что наш дом состоит из отдельных людей, но даже в этом чужом мире я зависел от своего имени и своего кольца, которое символизировало, что мое имя что-то значит. Мы считаем себя хозяевами этих символов, но в действительности это они наши хозяева. Дьяволы. Сфинксы. Солнца. Я цеплялся за эту проклятую вещицу, как за талисман, надеясь, что она защитит и спасет меня. Но вместо этого она меня прокляла, сделала мои идиотские поступки непоправимыми.
– Меч – наш оратор! – прошипел я наш семейный девиз, который сам же превратил в проклятие. – Лучше бы это было ложью.
В комнате потемнело из-за слишком привычных для замка перебоев с питанием.
Без предисловий и предупреждений Валка со всей силы хлестнула меня по лицу. Звук пощечины испугал меня сильней, чем сила удара, и я ошеломленно прижал руку к щеке.
– Прекратите, – сказала Валка, сдвинув брови и наклонившись ко мне. – Хорошо, что вы переосмыслили кое-какие вещи, но теперь уже слишком поздно. Вам некого обвинять, кроме самого себя. Понятно? Это случилось не с вами, а из-за вас.
«Дурак обвиняет во всех бедах мира других. – Голос Гибсона, сухой, словно лист пергамента, прозвучал в моей голове как никогда ясно. – Истинный мудрец стремится изменить себя, и это скорее сложная, чем грандиозная задача».
Зачем мне тогда вообще нужен дом Марло? Зачем мне это бесполезное кольцо?
Лицо еще жгло от удара, но боль казалась отдаленной. Я не стал протестовать. Валка была права.
– Его глаза, Валка. Глаза Гиллиама. Я… я вижу их… и они пустые. Минуту назад он был здесь, а потом…
Мне приходилось видеть лица покойников, их глаза – как далекие, остывшие солнца… но никогда еще я не видел момент ухода. Даже Кэт, которая умерла на моих руках, уходила с закрытыми глазами.
– Это было ужасно. Ужасно…
Я представил, как его голубой глаз смотрит на меня, подернутый пеленой смерти. Глаз стервятника.
Тавросианка издала шипящий звук, призывая к долгому и успокаивающему молчанию. Я балансировал на грани мягкого и непродолжительного забытья. Балансировал, но так и не погрузился в него. Наконец я сказал: