неченные сервы могут сбежать, нарушив закон. Логика подсказывала обратиться к менее щепетильным в таких вопросах людям, хотя благоразумие противилось этому.
Но разве у меня был выбор?
В своей юношеской наивности я надеялся, что Кира разделяет мои мечты о легком флирте или тайных свиданиях. За долгую жизнь я был знаком со многими палатинами, и мужчинами, и женщинами, которые совращали своих вассалов. Есть специальные слова для обозначения таких людей, злоупотребляющих своей властью, но в моем случае они неприменимы. Мои чувства были невинны. Я полагал, что со мной все будет по-другому, не понимая, что по-другому быть не может. Никакое целомудрие, никакие честные намерения не уменьшили бы пропасть между мной и Кирой, и если бы она покорилась, то не из страсти, а из чувства долга… или, хуже того, из страха. Я совершил ужасную ошибку и оказался – пусть даже невольно и всего на одно мгновение – одним из тех отвратительных людей, которых вообще трудно назвать людьми.
Я прятался от Киры и прочих обитателей замка, за исключением учителей. Тор Альма провела со мной перед отъездом серию медицинских тестов и слегка усовершенствовала мою и без того крепкую иммунную систему, чтобы защитить клетки от инопланетных болезнетворных организмов и той незначительной радиации, которая неизбежна даже в самых тихих секторах космоса. Мы с сэром Феликсом завершили обучение боевым искусствам за месяц до моего отбытия, когда было объявлено, что последние свои дни на планете я проведу в Аспиде, общаясь с матерью в ее летнем дворце. И конечно же, еще оставался Гибсон, с ним мы часто прогуливались по замковому парку.
– Пираты – это плохая идея, – сказал Гибсон, с кряхтением поднимаясь по лестнице к саду камней перед клуатром. – Во всяком случае, не стоит нанимать их с улицы. Они… ну хорошо, они не из тех, кто заслуживает доверия.
Я пожал плечами, признавая его правоту. Схоласт, опираясь на мою руку, пересек внутренний двор. Опасаясь, что нас подслушают, мы говорили по-джаддиански. Ритмичные слоги скакали так быстро, что даже внимательный человек не разобрал бы семь слов из десяти.
– Но я не могу придумать ничего другого.
Я повернулся лицом к глуховатому старику, чтобы он лучше меня слышал.
– Возможно, тебе и не придется, – ответил Гибсон и приложил скрюченный палец к губам, как только к нам приблизились трое слуг в темно-красной форме уборщиков.
Один из них поклонился, проходя мимо, но я отделался лишь слабой улыбкой. Сохраняя молчание, мы зашли в тень колоннады. Внутренние колонны так заросли плющом, что стали почти синими. Я обеспокоенно посмотрел на невысокий свод, усеянный камерами наблюдения, старательно спрятанными в изящном лепном орнаменте, но все же заметными. Дальше мы направились в сад. Почти черные в серебристом солнечном свете кусты были подстрижены в причудливые силуэты людей и драконов.
– Что вы хотели этим сказать? – спросил я по-прежнему на джаддианском.
Гибсон покачал головой и приподнял полы тяжелой изумрудной мантии, чтобы не споткнуться о нее на ступенях каменной лестницы, по которой мы поднимались на стену, к одному из многочисленных виадуков.
– Не сейчас, подожди. Ты уже готов к отъезду?
– Более или менее. Но я точно не знаю, что брать с собой. Что бы ни случилось, не думаю, что у меня будет большой багаж.
Я не упомянул о двадцати тысячах марок на моей новой универсальной карте, но спросил:
– Мне ведь можно что-то с собой взять?
Гибсон остановился перевести дыхание и махнул рукой, чтобы я шел дальше.
– Насколько я помню, Капелла разрешает привезти один чемодан с личными вещами. Разве об этом не сказано в той инструкции, что передал тебе отец?
Мне оставалось только захлопать глазами. Я полагал, что, став схоластом, должен буду отречься от всего своего имущества, и не делал никаких серьезных приготовлений.
– Извините, не прочел, – признался я.
Гибсон долго и строго смотрел на меня, а затем переключился с джаддианского на классический английский:
– Было бы лучше, если бы ты побеспокоился об этом.
Он приподнял бровь, словно хотел сказать: «Или тебе начнут задавать ненужные вопросы». Мы прошли мимо двух пельтастов со сверкающими на солнце длинными копьями. Они отдали мне на ходу салют, и мы поднялись по внешней винтовой лестнице, обвивающей башню и ведущей к береговой стене.
Люди считают, что это вода захватывает их воображение, когда они смотрят на море, что это вода приводит их в восторг и заставляет мечтать о плавании к неизвестным землям. Они ошибаются. Ведущую роль в феерии моря играет не вода, а ветер. Я понял это сразу и окончательно, когда мы взобрались на высокую полукруглую арку из черного камня, образующую восточную границу Обители Дьявола. Хотя эпоха затяжных осад закончилась намного раньше гибели Земли, мои предки воздвигли эти массивные стены, словно собирались обороняться за ними от нападений огромных армад. Стены скалили свои треугольные каменные зубцы, похожие на зубья пилы, и даже низкорослый человек мог полюбоваться через просвет между ними на серо-стальные волны, бьющиеся о скалы.
Я вдохнул морской ветер полной грудью и в первый раз за день заговорил на стандартном языке:
– Поскорей бы покончить с этим. Все уже решено.
Находясь здесь в большей безопасности, чем в любой другой части замка, Гибсон тоже перешел на стандартный, пусть даже всего на мгновение:
– Я понимаю эту боль. Время перемен всегда несет с собой беспокойство, но и дает возможности для роста, как мне кажется. Ты должен без страха встретить то, что тебе суждено…
– Или не встретить, – отрезал я.
Схоласт хмыкнул и пропустил меня вперед, когда мы направились вдоль узловатых пальцев стены к Башне Сабины, отстоявшей почти на милю от клуатра схоластов и нижнего парка.
Гибсон выдохнул снова на классическом английском:
– Страх – это яд, мой мальчик.
– Еще один афоризм? – улыбнулся я лучшей полуулыбкой истинного Марло.
– Ну… да, – проворчал Гибсон. – Но он подходит.
– А разве они не всегда подходят? – задумался я, перейдя на лотрианский при виде еще одного патруля, и высвободил локоть из пальцев старого схоласта.
Хотя эта часть разговора была вполне невинной, мы взяли в привычку переключаться по кругу с одного языка на другой – стандартный, лотрианский, джаддианский и классический английский, время от времени добавляя сюда и контактный язык Демархии. Иногда мы даже практиковались в сьельсинском, на котором я говорил довольно бегло даже в те юные годы. Его мы обычно оставляли в резерве для тайных бесед, поскольку все, связанное с Бледными ксенобитами, вызывало подозрение у благочестивой Капеллы.
– На Тевкре теплей, чем здесь, – заметил Гибсон, подхватывая мой лотрианский. – В их системе не хватало комет, чтобы запустить постоянный круговорот воды при терраформировании. Они использовали песчаный планктон для восстановления атмосферы, потому что температура на поверхности такая высокая, что более нежная растительность быстро засыхает.
Перейдя на классический английский, он добавил:
– Тебе придется расстаться со своим нелепым сюртуком.
Я завернулся плотнее в длиннополый камзол и поднял воротник к самому лицу.
– Думаю сохранить его.
По правде говоря, я должен был в скором времени распрощаться со всеми нарядами и примерить либо черно-белые цвета Капеллы, либо изумрудный – схоластов.
– Если мы встретимся снова, я буду носить такую же зеленую одежду, как у тебя.
– Мы не встретимся.
Он сказал так вовсе не из жестокости. Для схоласта это было просто признание очевидного факта. Но он ошеломил меня не меньше, чем полученная от отца пощечина, и я ничего не ответил, все еще пытаясь осознать отрезвляющий смысл этих слов. Я знал, что никогда больше не увижу никого из этих людей. Размеры Империи были огромны, а человечество распространилось еще шире, и мне предстояло путешествовать среди этой тишины погруженным на многие годы в фугу. Я оставлял их всех в прошлом.
Нависшее молчание Гибсон нарушил волшебными словами:
– Я написал тебе письмо.
– Правда? – просиял я.
Мне нужно было бы подавить эту радость, затоптать в апатею, как сделал бы Гибсон, чтобы не дать ей просочиться наружу.
– Да, и там есть кое-какие идеи, как выбраться за пределы системы. И ни одна из них не предлагает положиться на милость пиратов.
Старик спрятал подбородок на груди и встал в тени массивного зубца, поразительно напоминая сову с зеленым оперением, когда его мантия захлопала на ветру. Погрузив руки в широкие рукава, он что-то нащупал там.
– Известно ли тебе, мой мальчик, что мы живем в поистине прекрасном мире?
Это был вопрос не из тех, какие обычно ожидают от схоласта, даже такого человечного, как Гибсон из Сиракуз, и я, застигнутый врасплох, оглянулся на старика. Под глазами у него темнели круги, а плечи сгорбились, словно под тяжким грузом. Он был похож на Атланта, чьи героические попытки удержать весь мир близились к концу.
Борясь с удивлением и преждевременной печалью, я ответил:
– Да, полагаю, известно.
Гибсон улыбнулся, едва заметно, как осенняя паутина блестит на солнце.
– Твой голос звучит неуверенно.
Я невольно оглянулся на монументальную постройку из черного гранита и зеркального стекла, на Главную башню и бастионы своего дома. Тому самому солнечному свету, что превратил поверхность воды в серебристое стекло, не хватило яркости, чтобы осветить замок моих предков, который был словно погружен в грозовую тучу, хотя день был абсолютно ясный.
Я услышал смех схоласта:
– Тебе трудно поверить моим словам, но ты еще не видел это.
Даже не взглянув на него, я понял, что речь идет об океане.
– Видел.
– Гвах![14] – с упреком фыркнул схоласт. – Ты смотришь, но не видишь.
И я посмотрел.
Океан был именно таким, как я уже рассказывал: полотно волнистого стекла, обрамленное свинцовым заревом. Ветреные острова в этот час и с этой высоты невозможно было увидеть, редкие облака разрезали густыми тенями поверхность моря, превращая серебристую воду в черную, мерцающую, словно бездонная глубина космоса. Гибсон оказался прав – это было прекрасно.