Второй лорарий взглянул на экран пульта и сказал:
– Квинт, они хотят отвести Семнадцатого к врачу.
– Чтоб их всех… – покачал головой надсмотрщик. – Ладно, так и сделай, а то Энгин надерет мне задницу, если мы потеряем еще одного.
Он потер руку, державшую дубинку, словно та причиняла ему боль, словно это она была во всем виновата.
А потом они ушли через дверь на дневной свет.
– Не бойся, я быстро, – сказал я Кэт, похлопал ее по коленке и спрыгнул с ближайшей лестницы на пол рядом с открытым контейнером.
Я положил в пластиковую сумку две большие рыбины – наверное, это были тунцы, – а заодно и рыбешку поменьше, названия которой не знал. Продолжая в том же духе, я торопливо запихивал добычу в сумку. Там уже хватало на три дня, на четыре. Хватало даже на маленьких сирот, о которых заботилась Кэт, когда те не могли прокормиться подаянием от капелланов.
Ухмыляясь, я вернулся к лестнице и начал карабкаться наверх.
Глава 31Простая человечность
Сид Артур столкнулся не только с нищетой, когда сбежал из отцовского дворца, но еще и с болезнями. Так же, как и я. Серая гниль свирепствовала на Эмеше уже несколько лет, занесенная в этот мир каким-то бессовестным торговцем. Местные жители не обладали иммунитетом против нее, микроорганизмы изжевывали их, словно бумагу, и оставляли разлагаться на улице. Я же был палатином. Благодарение Матери-Земле, у меня был иммунитет.
Вы когда-нибудь задумывались о том, каково это – быть в самом чреве эпидемии и оставаться незатронутым ею? Я ощущал себя призраком. Мое тело с совершенно чуждой другим биохимией – наследством десятков поколений генетических преобразований, стоивших миллионы имперских марок, – было защищено от мокнущих язв и приступов некроза. Это кажется благословением. Но это не было благословением, когда я смотрел, как умирают люди. И хуже того – как увядает любимый человек. Когда я еще только принимался за рукопись, то думал, что пропущу этот момент, настолько мучительной была для меня утрата Кэт. Но это неправильно. Кэт имеет значение. Не может не иметь.
Она продержалась дольше, чем другие. Дольше, чем можно было ожидать от такой малышки.
Я оставил ее на высоком выступе над главным канализационным тоннелем, в котором ужасно воняло. Мы находились прямо под Фондовой биржей на Центральной улице, намного выше уровня каналов. Наступила ночь, и свет двух лун Эмеша – белой и зеленой, исцарапанной начавшимся терраформированием, – просачивался вдоль трубы туда, где на сыром картонном поддоне лежала девушка. Сквозь вонь лишайников и гниющего мусора я различал приторный запах болезни, мокнущих язв. Этот запах можно было ощутить на каждой улице, в каждом канале и над каждой крышей города. У подножия лестницы из нержавеющей стали, ведущей туда, где осталась Кэт, я остановился, чтобы собраться с силами, успокоить бурление в животе и привести в порядок нервы.
Мы провели вместе – как воровская пара – почти два стандартных года. Я знал, что теперь этому пришел конец. Знал еще за несколько недель.
Кэт дрожала под тонким покрывалом, которое когда-то было занавеской в заброшенном доме. Мы провели там неделю, играя, как могут только бродяги, в жизнь обычных людей, пока дом не обрушился в море. Возможно, Кэт получила бы работу, если бы захотела. Я же был обречен. Для любой работы, даже самого низкого уровня, из тех, что гарантировало Министерство социального обеспечения, требовался анализ крови. Меня могли проверить на проблемы здоровья, врожденные дефекты, наркотическую зависимость и умственную неполноценность – любой предлог, лишь бы только отказать. И тогда сразу выяснилось бы, кто я такой, и меня отправили бы под арест дожидаться сообщения отца и посланника от него. Мы с Кэт были счастливы тогда – счастливы, наги и чисты. Узор из лиловых гиацинтов на занавеске, казавшийся ярким и прекрасным на разбитом окне, сейчас больше походил на погребальный венок. Но Кэт не умерла, еще нет.
Но и не заметила меня. Она что-то бормотала во сне, вздрагивая, как пламя свечи. Мне не приходилось сталкиваться с болезнями в Мейдуа, в Обители Дьявола. Я был еще маленьким, когда бабушкин мозг угас. Но леди Фуксия Белльгроув-Марло прожила больше семисот лет; она решила завести ребенка уже в зрелые годы, и мой отец появился на свет из того же инкубатора, что и я. Кэт было всего восемнадцать, меньше, чем мне, когда я покинул Делос и когда по-настоящему началась моя жизнь. А ее жизнь уже кончилась. Нужные лекарства были в большом дефиците, и я потратил все наши скудные сбережения на компрессы и бинты. Я видел новости в городе, на больших экранах, висевших над всеми перекрестками: красивые ведущие рассказывали, что болезнь оказалась устойчивой к лечению антибиотиками. Целые районы города ограждали, чтобы очистить каналы от трупов, мертвые тела сжигали прямо на площадях, потому что морги были переполнены.
– Эй, я принес тебе суп, – сказал я и поставил бумажную чашку на камень перед спящей Кэт; суп уже остыл. – Никакой морковки, клянусь.
Я откинул покрывало и сморщил нос от зеленовато-коричневых пятен на бинтах. Она шевельнулась, но не проснулась.
– В новостях передают, что эпидемия затухает, подходит к концу. Один человек уверял, что болезнь – это оружие сьельсинов…
Мой голос замер где-то в закоулках души, и я долго сидел в тишине.
– Хотел бы я знать, как помочь тебе, – сказал я наконец, ковыряя невинную болячку на своем локте.
Кэт по-прежнему не отвечала. Положив руку ей на лоб, я почувствовал огонь под кожей, как будто там текла магма, а не кровь. Я понимал, что долго она не протянет. День или два. Или неделю, но не больше. Я начал разматывать бинты на ее руке, высвобождая изъеденные болезнью, ослабленные мышцы. Смуглая кожа посерела, покрылась зеленовато-желтыми влажными волдырями. Я отбросил испорченный бинт и разорвал пакет с новым, пропитанным лекарством. Не находя нужных слов, я принялся тихонько напевать, бинтуя язвы на ее руках, бедрах и груди.
Она не просыпалась, суп остался нетронутым, остатки тепла утекли из него в холодный неподвижный воздух. Вода в тоннеле бежала слабой струйкой. То там, то тут с верхних труб срывались капли, отмечая бессмысленные секунды на часах вечной природы. Как это нередко бывало, я вспомнил похороны леди Фуксии и дяди Люциана. У Кэт не будет траурной процессии и погребальных урн. Никто не вырежет ее органы и не сожжет ее тело. Не будет настоящего погребения. Ее пепел не развеют над родными местами. Не выпустят в небо молитвенные фонарики.
– Адр?
Голос ее был тоньше ангстрема, слабее, чем шелест страниц.
Я сжал ее руку, как делал уже тысячу тысяч раз:
– Кэт, я здесь.
Спустя бесконечную секунду она прохрипела:
– Почему… здесь?
Мои брови сами собой нахмурились, с губ невольно сорвалось:
– Ты хочешь спросить, почему я здесь?
Она слабо кивнула в ответ.
– А где мне еще быть? – попытался рассмеяться я. – Кроме тебя, я никого не люблю на этой планете.
Ее смешок оборвался кашлем, и я приподнял ей голову, чтобы розовая мокрота не брызгала на грудь. Прикусил губу, чтобы сдержать слезы, и надеялся – почти молился, – что кашель прекратится.
Через несколько мгновений так и случилось.
– Извини…
– Не за что извиняться, – ответил я, осторожно пошевелив ее, чтобы убрать с покрытого потом лба тонкие, словно нити, волосы. – Не за что извиняться. С тобой все будет в порядке, вот увидишь. Я помогу тебе.
Медленно – очень медленно – она подняла сложенную лодочкой ладонь к моему лицу.
– Не нужно сидеть со мной, – прошептала она, губы приоткрылись и показали пустоты на месте выпавших зубов. – Осталось недолго.
– Не говори так. – Я попробовал улыбнуться, но боль только усилилась. – Ты поправишься.
Мы оба понимали, что я лгу. Она была при смерти. Когда-то яркие глаза заволокло туманом. Думаю, один уже ослеп или еле-еле видел. Как быстро она изменилась! А ведь несколько недель назад – всего несколько недель – казалась здоровой и полной сил. Откуда взялся этот призрак?
– Нет, – покачало головой ее слабое эхо. – Пообещай мне… пообещай мне кое-что.
– С тобой все будет в порядке! – продолжал уверять я, помогая ей опустить голову на груду смятых тряпок, заменяющую подушку.
Она сжала мою коленку:
– Пообещай, что не дашь им сжечь меня.
Я понял, что она говорит о погребальном костре. О трупах, сваленных в кучи на городских площадях.
Мы верим, что в наших жизнях есть некая логика. Что они имеют смысл. Направление. Основу. Что у нас есть какое-то предназначение, как у актеров в драме. Думаю, в этом заключается душа любой религии, то, почему многие знакомые мне люди – даже мой брат – считали, что мир кто-то должен контролировать, что Вселенная построена по плану и находится под защитой. Этому учат миллионы теологов и колдунов, жрецов тысячи мертвых богов. Как удобно сознавать, что у всего есть причины! Кэт научила меня другому, умерев в канализационной трубе вообще без всяких причин. Теперь я стал мудрей, но уверен: что бы я ни говорил, помочь ей все равно бы не мог.
Не мог даже умереть вместе с ней.
Только смотрел, как она умирает.
– Расскажи мне…
Она замолчала и, возможно, провалилась в короткое забытье. На какое-то время, кроме стука падающих капель и журчания ручейка на дне тоннеля, было слышно только ее прерывистое, слабое дыхание.
Но прежде чем я успел зачерпнуть воды или взять тряпку, чтобы обтереть ей лицо, она продолжила:
– Расскажи мне историю, хорошо? В последний раз.
Я сжал ее немощные руки:
– Ты не должна так говорить.
Ничего не ответив, она отвернулась. Она перестала даже спорить со мной. Мы замолчали, я смотрел на просачивающийся в тоннель смешанный свет двух лун, оттенка бледного нефрита. Я потянулся рукой к занавеске с узором из гиацинтов. К ее одеялу. Ее савану. Вспомнил, как мы сорвали эту занавеску со стены в самый последний момент, как Кэт спрятала ее, когда префекты уже ломились в дверь, узнав, что кто-то незаконно поселился там. Неделя, такая замечательная неделя… Неужели это было всего два месяца назад?