– Они идеально круглые. Больше здесь нет ничего идеального. – Я показал на лачуги вокруг нас. – Почему они так старались, когда делали это?
Я представил себе, как умандхи своими тонкими щупальцами изгибают куски найденной проволоки или травинки в нужную форму, разглаживают их с такой тщательностью, которой никто не замечал за ними при исполнении других работ. Внезапное и сокрушительное чувство несхожести обрушилось на меня, стена непонимания, куда более крепкая, чем лингвистические барьеры. Я обогнул небольшую дюну и заглянул под кусок напольного покрытия, превращенный в нечто вроде крыши.
В моей голове возник еще один вопрос, и, поскольку Валка погрузилась в загадочное молчание, я высказал его вслух:
– Как выглядят ваши развалины? Я не нашел ни одной голограммы в инфосфере дворца.
– Калагах? – переспросила Валка. – Я думала, вы о нем не читали.
Она направилась следом за мной, когда я соскользнул с пологой насыпи в холодное тесное пространство под старым полом. Здесь оказалось суше, чем я представлял, а стены из кусков мусора, связанных между собой веревками, слегка покачивались, потревоженные нашим приходом. Я задумался о том, какими они кажутся умандхам, какая тихая музыка звучит для них в этой темной и уродливой постройке.
– Нет, я хотел сказать, что не читал о рельефном орнаменте.
– Ага, – ответила Валка, – а почему вы спросили?
– Если они построили цивилизацию еще до то того, как на Эмеше появились норманцы, я хотел бы узнать, из чего они ее строили. Здесь недостаточно земли, чтобы вырастить что-то похожее на деревья. Из камней?
Почему-то я не мог представить напоминающих деревья амфибий в роли каменщиков. Валка стояла у дверей и, прищурившись, смотрела на берег, где собрались остальные. Я не знал, что она там видит, и не получил от нее ответа.
– Доктор?
Она вздрогнула и повернулась ко мне:
– Что, простите?
– Что там? Куда вы смотрите? – спросил я, подходя к отверстию, чтобы взглянуть на Энгина и остальных.
Детеныши умандхов разошлись и теперь плескались на мелководье с пронзительным, завывающим гудением. Возможно, это был смех?
– Видите коричневые полоски вот на этом? – Она показала на старого умандха, на туловище которого были заметны темно-коричневые рубцы с тонкими линиями, завивающимися в случайном порядке, как трещины на яичной скорлупе. – Энгин истязает их.
Внутри у меня что-то сжалось, и я оглянулся. Но через мгновение решил, что веду себя как дурак. Мне доводилось встречать искалеченных людей на ступенях святилища Капеллы. Homo hominis lupus[19]. Почему это должно беспокоить меня сильней? Я заставил себя присмотреться.
– Он стегал их плетью?
Валка продолжала говорить, чистые ноты ее голоса пробивались сквозь густой туман в моей голове:
– …Думала, что заставила их это прекратить. Meonvari tebon kahnchob ne kar akrak. Нет, он не стегал их плетью. Он их связывал и долбил!
Я вздрогнул:
– Как?
Она провела ладонью по глазам и отвернулась от пляжа:
– Вы, anaryoch, одержимы болью.
За ее спиной Дориан Матаро, весело смеясь, поднял в воздух одного из детенышей умандхов. Что при этом чувствовало существо, сказать было затруднительно.
– Долбил? – повторил я, совершенно забыв про заданный раньше вопрос.
Вилик Энгин – тоже со смехом – принял из рук Дориана маленького ксенобита и с неожиданной бережностью опустил его в воду.
Валка изобразила, будто бы забивает гвоздь кулаком, и оттолкнула меня в полумрак под полом, превратившимся в крышу.
– Это все ваша проклятая Капелла!
– Капелла?
– Она оправдывает насилие. Посмотрите на себя, – она махнула рукой в мою сторону, – гладиатор.
«Мирмидонец», – мысленно поправил я, но вслух ничего не сказал. Я смотрел на плетеные веревки, свисавшие с крыши. Далеко не сразу до меня дошло, что мы сейчас освобождены от присмотра камер, этих бдительных глаз графского двора и Капеллы. И потому я заговорил не как вымышленный сын торговца и не как мирмидонец, которым был прежде, а как сам Адриан Марло, без притворства.
– То, что они делают… это гнусно.
Я чувствовал на себе ее взгляд, но избегал встречи с ним.
Должно быть, в моем голосе прозвучало что-то особенное, что-то весомое. Я стиснул зубы, испугавшись, что сказал слишком много. Мне хотелось сказать еще больше – о моем отце, о моих обязательствах перед Капеллой. Но это были обязательства Адриана Марло, а я был Адрианом Гибсоном. В какой-то момент мы напоминали два кусочка пазла, которые играющий хочет сложить вместе и понимает, что они должны сложиться, но не знает, как это сделать. Будь у нас в запасе лишний день или хотя бы час, все могло повернуться по-другому, и ее затянувшаяся неприязнь ко мне могла раствориться.
Но этому не суждено было случиться.
– Мне казалось, что говорить такие слова незаконно, – заметила она.
– Это называется богохульством, – поправил я ее и рискнул поднять глаза.
Валка стояла, наклонив голову набок, под свисавшими с потолка умандхскими веревками. Ее рубашка стала влажной от пота, волосы прилипли к бледному лицу, словно бы внезапно освещенному луной.
– Но ты можешь сказать это, если тебя не поймают, – произнес я, расправил плечи и добавил с проснувшейся во мне былой любовью к громким фразам: – И если ты можешь, то должен это сказать.
Валка кивнула, убрав со лба прилипшую прядь, и я вдруг понял желание Шекспира быть перчаткой на руке[20]. Рука ее задержалась у лица, словно в притворном испуге, а затем Валка покачала головой.
– И что, по-вашему, я должна на это ответить? – спросила она, подперев кулаком щеку.
– Это не важно, я… – искушение оглянуться на слушателей было очень велико, – я просто хотел, чтобы вы знали, что не все так думают. Жить так, как живем мы, непросто. И не все мы…
Кто? Чудовища? Варвары?
– Мы не такие, как вам кажется.
Она подошла ближе и сжала пальцами мое предплечье. На лице ее появилась слабая печальная улыбка.
– Я знаю.
Крики снаружи вернули нас к действительности, и Валка сказала:
– Так о чем мы говорили? О развалинах?
– Что? – Я все еще чувствовал ее прикосновение, понимая, что через секунду ощущение исчезнет, и страшась этого. – Ах да, Калагах! Я спросил, из чего умандхи его построили. Простите меня, но по ним не скажешь, что они способны создать нечто значительное.
Она долго смотрела на меня, обдумывая ответ и почти машинально поглаживая свисающий образец искусства умандхов. Я чувствовал ее близость, ощущал запах ее и моего собственного пота, а также слабый аромат ее волос, пробивающийся сквозь дыхание моря и вонь гниющей рыбы.
Должно быть, Валка пришла к какому-то решению и заговорила:
– Умандхи не…
– Адриан! – Анаис заглянула под покосившийся навес над нами.
Я отскочил от доктора и превратил это движение в горделивый поклон, прижав руку к груди так крепко, что влажная ткань прилипла к коже.
Девушка-палатин увидела Валку и поджала губы.
– Ваша милость! – произнесла Валка.
– Ах, доктор Ондерра, я думала, вы занимаетесь ксеносами. Разве вы не собирались сделать им прививки или что-то в этом роде?
Зубы Валки сверкнули в усмешке, как осколки стекла, однако тавросианка поклонилась, как и я:
– Я другой доктор, ваша милость.
Когда она распрямила спину, позади сестры появился Дориан и заговорил баритоном, приближавшимся к отцовскому басу:
– Ага, здесь у вас уютное гнездышко!
Его слова прозвучали неискренне. Оба они казались здесь ужасно чужими в своих костюмах из водоотталкивающего шелка с яркой расцветкой и богатой вышивкой – гупелянд[21] Дориана в особенности поразил меня как роскошью, так и неуместностью в этой лачуге.
Ко мне непрошено вернулась давняя мысль о том, что мы, палатины, не были даже настоящими людьми. Голос хихикающего Салтуса снова зазвучал в моих ушах: «Мы оба родились в инкубаторе». Я нахмурился. Нечеловек. Так называли гомункулов и экстрасоларианцев, чьи тела были осквернены машинами. Но только не имперских палатинов. Неожиданно я почувствовал тошноту.
– Ага, привет, мессир Гибсон и доктор Ондерра, – сказал Дориан, приобняв сестру за плечо, и словно бы только теперь заметил нас: – А я-то терялся в догадках, куда вы пропали!
Через мгновение появился вилик Энгин:
– Во имя Земли, что вы здесь делаете? Выходите! Выходите! Там нельзя находиться.
Он вытянул руку, явно собираясь кого-то схватить, но вовремя остановил себя, вспомнив, с кем говорит:
– Эти хижины очень ненадежны! Быстрей, милорд и миледи, быстрей!
Анаис молча обожгла взглядом доктора, словно воровку, пойманную на полпути к ее кошельку, и вцепилась в меня, вырвав из секундной задумчивости:
– Вы должны увидеть этих дикарей! Вилик пообещал, что они станцуют для нас!
Я бросил затравленный взгляд на Валку, но она с безразличным видом смотрела куда-то мимо, и ее усмешка кольнула меня, словно рыболовный крючок.
Глава 51Слишком фамильярно
– А iudaritre – это «разреза́ть»? – спросил Дориан, переходя с джаддианского на имперский галстани, чтобы уточнить значение слова.
– Совершенно верно, милорд, – с ироничной улыбкой ответил я молодому лорду.
На самом деле правильней было бы «разре́зать» – глагол совершенного вида, но для нашего упражнения это не имело большого значения. Я дернул висевшую на шее цепочку с кольцом, которое отобрал у бригады ремонтников в первый свой день на Эмеше, целую вечность назад. Сквозь защитное поле окна можно было разглядеть космопорт Боросево у самой кромки воды – плоскую забетонированную равнину, изрытую кратерами стартовых площадок. Я поспешно вернулся к джаддианскому языку, памятуя о том поручении, что дал мне граф Матаро в обмен на мою безопасность.