– Вы когда-нибудь видели ударитану сьельсинов?
Я похлопал себя по карманам, лишь с запозданием вспомнив, что не прихватил ни ручку, ни блокнот. Помимо обычных портретов, пейзажей, а также иллюстрированных цитат, там были образцы, которые я хотел показать.
– Еще раз, пожалуйста? – удивленно захлопала глазами Валка.
– Их письменность! – радостно улыбнулся я. – У вас, случайно, нет…
Валка, словно из пустоты, достала ручку и бросила мне. Я машинально схватил ее и угнездился на краешке дивана, затем нашел среди беспорядка чистый лист бумаги.
– Можно?
Она разрешающе махнула рукой. Чернила были плохие, но это меня не остановило.
– Бледные используют такое нелинейное письмо в искусстве. В поэзии, на монументах и так далее.
Я протянул ей листок с наскоро вычерченными значками. Пока Валка их рассматривала, я встал и подошел к занавеске, за которой она сидела, чтобы посмотреть через плечо.
– Видите, они используют относительный размер и взаимное расположение логограмм для передачи грамматической структуры, – я показал на вьющуюся цепочку знаков, постепенно уменьшающихся в размерах, – так что вся эта строка – эта фраза – подчинена одной теме.
Она посмотрела на меня, изогнув бровь. Внезапно стушевавшись, я почесал затылок.
– Возможно, я ошибся в одном из знаков, но смысл вы поняли.
– Так вы считаете, что у рельефных орнаментов умандхов такой же принцип?
Валка вернула мне листок, и я сел на прежнее место.
– Не могу сказать точно – они просто напомнили мне письменность сьельсинов. Гиб… мой наставник, когда обучал меня, рисовал рамки вокруг различных частей фразы. Выглядит очень похоже. – Я взял один из листов с переплетающимися кругами умандхов и показал ей. – Умандхи когда-нибудь связывали свои символы таким образом? Или это просто колокольчики, как те, что вы показывали мне в Улакиле?
Она посмотрела на меня, широко улыбаясь. Слишком широко.
– В чем дело?
Свет зашипел, а она протянула руку и выхватила у меня свои заметки:
– Я экономлю бумагу, придурок.
При этом она продолжала улыбаться, так что ее слова не задели меня.
– Ох, – улыбнулся я в ответ и скомкал листок.
– Не смейте! – запротестовала Валка и встала со своего места у окна.
Она притащила из другой комнаты подушку, чтобы сесть удобней, и показала жестом, чтобы я передал ей мой рисунок.
– Можно, я это сохраню? – спросила она.
Должно быть, я скорчил удивленную гримасу, и она добавила:
– Для вдохновения.
За окном снова начался дождь, а вдали, над зелеными водами, темная туша шторма терлась спиной о крышу мира, разбрасывая вокруг обжигающие молнии, словно искры из-под точильного камня.
В разговоре наступила пауза, и я спросил:
– Почему вы сидели здесь в темноте?
– Что? – повернулась она ко мне.
Очевидно, ее отвлекло что-то, чего я не видел. Это было странно, потому что она смотрела не в окно, а в пустой угол рядом с кухней.
– Простите, я просто задумалась. Вы знаете, что приливы скоро отступят от Калагаха?
Я прислонился спиной к диванной подушке. У Валки был такой же диван, как в моей комнате, роскошный, обитый коричневой кожей.
– Значит, вы уезжаете?
– Только на сезон, – ответила она, – и еще не сейчас. Он очень длинный, местный год. На Эмеше «скоро» означает не совсем то, что в других мирах.
Валка повернула палец к потолочным балкам, показывая на небо. Затем направилась на кухню, а я смотрел, как она уходила, как налила, с упавшей на глаза челкой, воду в стакан и осушила его в один глоток.
Я замечал такое движение у друзей-мирмидонцев и у себя самого после ночных пирушек по случаю очередной победы на арене.
– С вами все в порядке?
– Голова болит, – без всякого выражения сказала она, прикрыв рукой глаза. – Ничего серьезного.
– Вам что-нибудь принести? – спросил я, не зная, что еще сказать.
Улыбка возвратилась на ее лицо.
– Это мои комнаты, мессир Гибсон.
Снова наполнив стакан, она вернулась и присела на край подоконника. На фоне плоского стекла и дождя за окном она казалась выше, чем была на самом деле, – словно изящная резная статуя из моего дома.
– Вы так на мне дырку протрете.
– Простите.
Я встряхнулся, быстро опустил глаза и сказал, невольно копируя ее:
– Я просто задумался.
Не совсем так, не в прямом смысле. Я затерялся в туманных грезах, блуждая без компаса и ориентиров среди своих родных, Деметри, Кэт, мирмидонцев, Валки, членов дома Матаро и умандхов. Мой мир сделался таким большим, а я остался маленьким. Я не мог рассказать ей об этом, не мог быть самим собой, как в Улакиле, пока за мной наблюдали камеры. Вместо этого я спросил:
– Вам нравится здесь?
– Мм, – промычала она через нос, поскольку в этот момент пила воду. – На Эмеше?
Я покачал головой, и мои волосы – более темные, чем у нее, – упали на лицо.
– В Боросево, в замке.
Я положил руку на диван, словно убеждаясь в его материальности. Валка сделала еще один долгий глоток, золотистые глаза метнулись в сторону.
– Здесь все не так, как у меня дома.
– И не так, как у меня, – согласился я, не уверенный в том, что говорю правду. – Вы хотели бы вернуться домой?
– О боги, нет, конечно, – усмехнулась Валка. – Здесь же ксенобиты.
– А в Тавросе их нет? – спросил я.
– Очень мало, – ответила Валка, поставив стакан на подоконник перед собой. – Экстрасоларианцы завезли кое-кого, еще до того как кланы изгнали их, но эти ксенобиты… социализировались. Они стали своими, насколько это возможно для чужих, и у нас в Демархии нет ничего похожего на Калагах. Ничего… древнего. Это все равно… все равно…
Она умолкла и потерла глаза.
– …Нужно побывать там, чтобы понять. Эти развалины очень древние, древнее всего, построенного нами. Из-за этого чувствуешь себя… маленькой. И всех остальных – такими же маленькими.
Я не ответил. Не мог ответить. Такая постановка вопроса, помещающая человечество в один ряд с другими звездными расами, а не над ними, вызвала бы гнев Капеллы. Валка была тавросианкой, а в Демархии – этом ночном кошмаре для дипломатов – каждый взрослый человек обладал значительным весом на выборах. Она считалась одновременно как частным лицом, так и важной государственной персоной. Обвинение тавросианки в ереси было бы равносильно объявлению войны Тавросу, войны, которой графство Эмеш не желало и не могло себе позволить. Возможно, именно поэтому она казалась мне такой одинокой. Частное лицо, олицетворяющее собой государство. Она была своего рода палатином, хотя ни за что не согласилась бы с этим.
Мне пришлось потрудиться, чтобы исказить свой ответ в нечто приемлемое для камер.
– Я понимаю, что вы хотите сказать. Вселенная огромна. Даже наши великие достижения порой кажутся скромными. Не настолько, как у умандхов, конечно, но все равно скромными.
– Как у умандхов? – повторила она, и ее брови сошлись к переносице, а затем взлетели вверх. – О да!
– Странно, что они не достигли большего за тысячи лет, – заметил я, найдя способ сказать правду, не произнося ее вслух. – Это как раз то, о чем писал Филемон с Неруды. Язык – необходимое условие для развития цивилизации. Если то, что вы рассказали, правда, то… песни умандхов не намного лучше тех, что были у древних дельфинов.
Тавросианка долго разглядывала меня. Я был уверен, что она вспомнит наш недавний разговор о Торе Филемоне, не записанный на камеры. В ее золотистых глазах засветился крошечный огонек, приглушенный печалью.
– Дельфины? – Она задумалась об этом давно вымершем виде. – Это удачное сравнение. Они разумней дельфинов, но, возможно, только в том смысле, что используют орудия. Вы знаете…
Вы когда-нибудь видели человека, говорящего о том, что занимает все его помыслы? Что освещает все глубины его души. Валка рассказывала с такой горячностью, что я на время позабыл обо всем. Та неприязнь, которую она испытывала ко мне при нашей первой встрече, казалось, исчезла без следа, растворившись в еще нерешительном уважении ко мне и сочувствии к моему положению. А я? Я боялся ее. Боялся того, что она символизировала собой, и того, что она думала обо мне. Боялся тайны, которую вынужден был хранить. Тайны своего имени, своего происхождения. Боялся, что она сочтет меня обманщиком, а мой интерес к ее работе – притворным, хотя все, что я проявлял по отношению к ней, было совершенно искренним. Нас всех губит то, что для нас по-настоящему важно, как важна была она для меня в моем одиночестве.
Наконец я прервал ее рассуждения – возможно, слишком внезапно, и я до сих пор слышу свой резкий голос:
– Доктор, а вы уже ужинали?
Она просияла:
– Нет, а вы хотите составить мне компанию?
Это была первая из многих наших совместных трапез – в Боросево и после него. Я чувствовал, как меняется отношение Валки ко мне. Я больше не был для нее варваром, мясником из бойцовских ям. Не могу сказать, начались ли эти изменения в Улакиле или позже, но, когда мы вернулись в ее комнаты тем вечером, она попрощалась со мной приветливой улыбкой и добрыми словами, пообещав, что завтра мы продолжим разговор.
Глава 53Схватка змеи и мангуста
Стол графа прямо-таки ломился от яств. Даже в отцовском доме я редко видел такое изобилие. Эмеш не мог похвастаться лесами, где обитала бы дичь для дворцовых обедов. Здесь подавали культивированное мясо, которое старались поставить в дальний от семьи палатинов конец стола, где им лакомились младшие чиновники. Натуральная пища добывалась в море, отчасти это были местные виды, отчасти – терраники. Широкие подносы с запеченным лососем и устрицами закрывали собой соусницы с белым соусом и тарелки с жареным картофелем и фаршированным перцем. Главным блюдом, разрезанным на тонкие полоски, словно геологические слои на схеме, был конгрид – туземное водное существо, напоминающее угря, длиной в десять метров, зажаренное и политое соусом из голубого вина.