нных дистанциях haku tetsu tamasi в большей степени подчиняются тем же правилам движения, что и другие аэростаты легче воздуха, то есть, воздушные шары.
"Отец в последнее время заставлял меня читать ему вслух все письма с родины". Эзав прикуривает папиросу; эту вредную привычку он развил в себе на фронте, точно так же, как и густую бороду. "Рабочие у царя осаждают дворцы. Казаки беспощадно разгоняют демонстрации на улицах городов все дальше к западу. Сейчас хорошие люди начнут гибнуть у нас. Все говорили там о восстании, когда мы били здесь москалей на земле и на море. Теперь же, побитых, словно бы опасались раздразнить до конца. Как такое происходит, что одни нации имеют государства, империи, собственные дома на земле, а другие – блуждают по картам и хроникам, словно бездомные собаки, от одного хозяина к другому, их кормят исключительно из милости, и нередко садят на цепь?".
Кийоко наклоняется к правому, выпуклому глазу Сокола, ухватив вспышку между тучами: отражение Луны в водах Моря Бо. "Есть ли на свете народ, больший чем хань? Но погляди – чужие войска управляют его столицей. Погляди – другие столицы вычерчивают ему границы, политику законы".
Эзав протягивает к Кийоко руку с раскрытым портсигаром.
Кийоко посылает ему быстрый вопросительный взгляд из глубин серебристого меха. Непродуманный инстинкт товарища по холоду?
Эзав в форменном кителе Неба, всякое дыхание показывается перед его лицом голубоватым паром.
Он протягивает руку с раскрытым портсигаром.
Луна. Папироса. Дыхания.
Рука Кийоко высовывается из пушистого рукава. Она никогда не курила; закурит.
Эзав подает ей огонь.
Он глядит, как она делает первую затяжку. Кийоко сделала ему подарок из своей первой затяжки.
Первый вдох-затяжка, первый выдох. Второй вдох-затяжка.
Та, которая подарок предлагает, и тот, кто подарок принимает – кто проявил большую смелость?
Не двигаясь с места: Здесь. Иду. Здесь.
Они отводят глаза.
Луна. Папироса. Папироса.
"У нас имелся свой император Муцухито. Мы могли иметь. Полтора века назад, прежде чем старое королевство рухнуло полностью. У нас имелась своя Конституция Мейдзи. С прогрессивными законами, продуманными, чтобы догнать и перегнать народы, превышающие нас в экономическом и военном плане. Со всенародным парламентом, заменяющим власть трона. С сильными судами и массовым образованием, необходимым для ускоренной модернизации. У нас имелись собственные sonnō jōi, bunmeikaika, chūkunaikoku". "Не удалось?". "Не удалось". "Почему?".
Папироса горькая и кислая. Кийоко собирает и высовывает на кончике языка табачные крошки, невольно всосанные из бумажного мундштука.
В отражении между звездами на кривизне глаза Сокола она видит очень серьезное лицо Эзава, следящего за змеиными движениями ее языка.
"Потому что наш император, король, родом был не от богов. Мы его уже выбирали сами. Мы порождали его из нашего "хороший", "плохой", из нашего "хочу", "не хочу". Не было у него той силы, чтобы по своему желанию поворачивать в наших головах стрелки-указатели для лучшего и худшего; приличного и позорного, привычного и странного. У Муцухито такая сила имеется. Это он завел у вас часовые механизмы душ. Он сказал, какова Япония, и с тех пор Япония была такой, и такими были японцы. Мы же – издавна сами привыкли настраивать свои компасы. Мы, невольники сплетен, газет, улицы, подданные гримас соседа и модных журналов. Так что именно так мы их настроили. Не затягивайся так сильно".
Кийоко сдерживает кашель. Но сдержать не может. Кашляет.
Эзав через шелковые сети протягивает руку к чашке, служащей ему пепельницей.
Кийоко приглядывается в кривизне глаза Сокола, плотнее закутывается в лисий мех.
Ниже, в лунном сиянии виднеются горы и долины туч; ункаи, залившее весь мир.
Эзав поднимает левую руку, закрывает Луну.
"А ты знаешь, что у сэра Сатоу жена японка. И дети. Понятно, не в соответствии с законами Лондона". "Понятно".
Он опускает руку.
"В Квартале Миссий, вроде как, во французском клубе показывают движущиеся картинки братьев Люмьер".
Папиросы умирают в пепельнице.
Сокол парит над тучами.
Кийоко спит.
Эзав бодрствует при рычагах и навигационных приборах до самого рассвета над Пекином. Иногда тыльной стороной замерзшей ладони легонько проведет по поверхности шубы Кийоко. Прикасаясь без прикосновения. Так, чтобы ни один лисий волосок не шевельнулся. Он лишь чувствует на коже их призрачное щекотание. Этого ему достаточно.
双
子
близнецы
Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия.
Три недели, чтобы пережить всю не пережитую жизнь.
Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума.
Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия. Вторая половина Пекина считает, что то была голова П'и Хсяо-ли, первого евнуха Вдовствующей Императрицы.
"В конце концов, а какая разница? Один грабил, и дугой грабит". "Это правда, что о взял от Юань Шикай полмиллиона таэлей взятки?". "А может то была отрубленная голова". "Может, что-то другое отрубленное". "Вот только не будьте таким вульгарным, сейчас заплатишь ему и с благодарностью". "Что?". "А то, что все повозки к западу от Т'унг Чоу принадлежат Сапожнику".
Человек с австро-венгерским паспортом, выставленным на имя Герберта Лички, стоит на площади возчиков возле станции Чень Янь Мун и, делая вид, будто вытряхивает из волос сажу, высматривает европейские лица в море азиатских физиономий. Сначала шел за троицей французов, те уселись в одну из дюжин двуколок под полотняными навесами и исчезли в зияющих пещерной темнотой в воротах заслоняющих половину неба древних укреплениях Татарского Города.
Возчики-китайцы кричат Личке на ломаном немецком и английском. Но у Лички нет средств на то, чтобы нанять даже самую дешевую повозку. Дорогу из Тьенсина он провел в вагоне с лошадями, заплатив по-тихому вооруженному до зубов агенту компании Ху Ю-фена. Сейчас он уже вытряхнул из пальто и брюк с полфунта соломы и опилок. Личка подозревает, что от него несет конским навозом, собственного запаха не чувствует. В последний раз он купался в сеульском борделе. Ему известно, что каблук левого башмака держится на месте только лишь благодаря временной подошве. На каждом шагу подошва громко хлопает. Так что он старается ходить приставным шагом, не отрывая стопы, изображая хромоту.
Личка оглядывается на состав из Тьенсина, стоящий на самом конце пути. Для удобства наиболее значительных пассажиров повозки подъезжают прямо к вагонам. Все уже вышли, все уже уехали, никакая повозка там не ждет.
Он оглядывается на стены Татарского Города. Они высотой футов в пятьдесят, наверняка и такой же толщины, тянутся милями и милями, на восток и на запад. Гладкая геометрия их башен и прямоугольные пропорции тройных пагод нд воротами и башнями для стрелков придают этому месту ауру религиозной навязчивой идеи. Города человека не должны столь скрупулезно придерживаться идеалов геометрии и математики. Древние строения Европы поддаются времени как бы с облегчением; как это здорово разойтись в растворе и кирпичах и крошиться после тысячелетий архитектурной дисциплины. В Азии не существует льготного тарифа для ухода. Тысяча лет – это не отговорка. Он сплевывает черную слюну.
После того спешит за караваном верблюдов над крепостным рвом, в тень тоннеля за воротами. Теперь перед ним вход в Запретный Город и те Врата Небесного Спокойствия, о которых говорили французы. Все является ему до абсурда громадным: здания, площади, стены. Крыши желтые, стены розовые, небо по-зимнему синее. Мелодия и ритм китайского языка вызывают, что все мысли в его голове кажутся топорными и неспешными; многогранные камни, которые нужно катить под гору. В ноздрях – приправы и благовония, которых он не мог бы назвать и описать. Мимо него проходят пары монахов в желтых, серых, шафрановых одеяниях. Мимо него проносят паланкины, по-цирковому подвешенные между колышущимися мулами. Мимо него проходят отряды стражи, вооруженные копьями и мечами, словно в музее или в театре. Разносчики воды пропихиваются через толпу с наглостью святых мужей, которых никто не смеет тронуть. Здесь торгуют певчими птицами, чарами, часами, тканями, молитвами, афродизиаками, париками, насекомыми, книгами, реликвиями, змеями, мушкетами, лекарствами, ключами без замков, не имеющими пары сапогами. Костлявый индус в костюме в полоску, в тюрбане и с длинной седой бородой, по-профессорски выпрямившись, едет на велосипеде с очень высоким рулем: дети провожают его пением или смехом.
Личка стоит и кашляет. Он слышал, что это проклятие ветра из северных пустынь. Воздух сухой и жесткий. В Пекине практически никогда не бывает дождя. Вместо белых облаков над пастельными крышами Императорского Города висят демонические pancerwerk'и японских крейсеров открытого неба. Синева покраски делала бы их практически невидимыми на фоне чистого небосклона, если бы не длинные хвосты флагов с Восходящим Солнцем.
Квартал Миссий находится сразу же направо от площади Тяньаньмэнь. Но пешком это уже целое путешествие. Все, все – до абсурда громадное. Личка больше уже не может изображать хромоту и тянуть левой ступней по земле; от столь неуклюжей походки что-то в теле и вправду передвинулось, и теперь бедро и колено болят все сильнее. На Вест Лигейшн Стрит, на противоположной стороне от голландской миссии, за русской миссией, расстилается площадь монгольского базара. Круглолицые торговцы с выбритыми посредине черепами продают экзотические товары с телег и развернутых прямо на земле ковриков, со сбитых из досок столешниц на крестовинах, под полотняными, похожими на паруса, крышами; китайские купцы побогаче поставили стандартные лавочки в рядок. Царит пиджин-инглиш, который китайцы произносят с вопросительной интонацией. Под наполовину разрушенной стеной Британской Миссии стоят четверо до смерти скучающих солдат морской пехоты; да, они скучают, но с оружием, обвешанные тяжелыми патронными сумками. Пестрые флаги перед деревянными будками служат для образной рекламы, на некоторых рядом с иероглифами имеются комично переиначенные слова на латинском алфавите. Половина торговцев продает услуги или товары, которых Личка не распознает, не понимает, совершенно не замечает. Его привлекает запах свежих фруктов и жареного мяса. Здесь он совсем даже не один белый; по сути своей на Монгольском базаре белая клиентура преобладает. Личка делает вид, будто бы приценивается к той или иной вкуснятине, от лавки к лавке, после чего идет за группой индокитайских служащих, загруженных покупками. В толкучке на мосту над каналом он ворует из корзин и открытых коробок несколько обезьяньих персиков, дольку дыни, мешочек орехов особого цвета и формы. Карманы его пальто бездонны, словно воловьи желудки, ладонь всегда может продвинуться еще глубже. Еще он предпринимает попытку кражи неизвестного напитка в шарообразной бутылке, только носильщик тут же ориентируется в смене веса корзины. Личка сталкивает мелкого азиата в воду и уходит среди многоязычного замешательства.