Я прошелся вокруг постоялого двора и через мост. Когда возвращался, приблизительно на половине пролета, четко увидел пьяного вакеро, мочившегося в пропасть с края моста. С этого расстояния до моих глаз доходил свет всего лишь двух-трех окон постоялого двора. Сейчас я сяду в повозку и отправлюсь в дальнейший путь; никогда больше не попаду я в это место; завтра уже я буду стоять на палубе судна, вглядываясь в безграничность Тихого океана. Пьяница совершенно не осознавал моего присутствия. Проходя мимо, я сильно толкнул его в поясницу. Он полетел в пропасть, не издав ни звука. Я не оглядывался. В голове у меня не было ни единой мысли, ни до того, ни после.
Я проснулся под утро, когда мы уже подъезжали к порту. Я очень старался добыть из себя чувство вины, убеждение в верности и необходимости самообвинений. Не успел. Это было бы любительским театром, над которым можно было только смеяться, но не верить. Как я могу чувствовать ответственность за что-то, чего не хотел, чего не планировал, не обдумывал? Что всего лишь пережил?".
"И вы не знаете, зачем это сделали?". "Не знаю".
Кийоко считает, будто бы Якуб хвастается. И тут же видит, что нет, он не хвастается – Якуб рассказывает и использует Кийоко для переживания и чувства этого рассказа, как сам он пережить и почувствовать не в состоянии.
Кийоко размышляет об артистах соккибон, о профессиональных рассказчиках давних выдумок, распечатываемых в десятках тысяч копий. Разве именно такое беспокойство не двигало ими? Разве не ради этого наигрывали они эти переживания на струнах сердец слушателей – чтобы познать их мелодию, чтобы сотворить их звучание?
Вот они и ходят по свету и забрасывают приманки на оголодавших, на читателей, на желающих пережить.
А мы берем из них науку собственных сердец. Мы учимся учиться от тех, что рассказывают, потому что они обязаны ловить чувства.
Точно так же госпожа Ака обучилась love, читая про love.
Тот, кто первым выдумал love в рассказе – создал ли он только слово, иероглиф, пустое значение?; или же по сути создал само переживание love?
Возвратившись, Эзав склоняется над их молчанием. "Завтра утром я обязан провести экскурсию. Если на рассвете сможешь быть у Ворот Гуанг'ан, тогда я покажу тебе все секреты небесного цирка".
На полях над рекой Йонгдинг стоит на якоре половина китайского контингента Кораблей Духа, то есть один Сокол и один Богомол. Пузатая Акула неизменно висит над Запретным Городом – символ и угроза. Распахнув беззубую пасть, она способна разбомбить весь дворцовый комплекс в развалины и пепел, и никакой Цинь не в состоянии этого предотвратить. И они даже не убегают. Второй Сокол отправился в неизвестном направлении.
Показ судов Императорского Флота Неба для корреспондентов и дипломатов Одиннадцати представляет собой начальный залп пропаганды перед переговорами о новых трактатах. В двуколках, которые тянули пони и ослы, на зеленые луга прибыло полсотни чужеземцев.
"Мисс Торн". "Мистер Вильерс". "Могу ли я рассчитывать на портрет мисс под машинами?". "Мистер уже познал жизнь и войну Духа, так что ближе уже и невозможно". "Ах, на сей раз я цже не полагаюсь на собственных глазах и руках".
С особенным уважением офицеры Неба относятся к двум гостям из Российской Миссии, графу фон Коссаку и командору Чушину. На все их вопросы отвечают с усердной откровенностью, которая побитым русским должна казаться еще большим коварством унижений. Относительно неплохо терпят они Эзава Охоцкого.
Но Кийоко первая признает, что вопросы иностранцев пока что не очень-то и сообразительны.
"Я нигде не заметил метрик верфей, никаких иных знаков оружейных компаний, за исключением "Гатлинга", Хиртенбергера Келлера, ну и Дизеля". Якуб дважды обошел внутреннюю часть сокола и Богомола, даже поднялся на верхний панцирь Богомола вместе с веселой компанией голландцев. "Впрочем, сразу видно, что европейский ум не выдал бы на бумаге подобных форм".
"Я очень старался, но в сделанных от руки рисунках невероятно сложно передать справедливость грации насекомых этой невесомой машинерии". Фредерик Вильерс расставил в буйной траве треногу фотографического аппарата и собирается выжечь снимок, разгоняя резкими взмахами рук погруженных в дискуссию джентльменов, заслоняющих полноту силуэтов haku tetsu tamasi. Металлические рефлексы солнца на гладкой поверхности озера тоже не облегчают его задания. "Таймс" опубликовал первую фотографию Железного Духа над завоеванным Порт Артуром и получил сотни писем от читателей, обвиняющих редакцию в глупой подделке. Воздушный крейсер выглядит там, словно бледный дух с фотографии эктоплазмы, а все по причине окраски панциря. Джеймс Рикалтон сумел ухватить на истменовском целлулоиде двухсотфунтовый снаряд в полете, но не справился с задачей достоверно увековечить Железного Духа. Ну пускай же они хоть на момент постоят, не двигаясь!".
Кийоко глядит на Якуба, глядящего на Фредерика Вильерса, фотографирующего Сокола, под крылом которого Эзав излагает принципы навигации аэроматом двум усатым пруссакам.
"Будто лавина на рассвете. Шторм в океане. Пожар в городе". Якуб раздражен. "А что мисс?". "Отводите глаза, чтобы не дать себя месмеризировать. Признайте. Человек, знающий погоду собственного сердца. Который знает, зачем. Как – армия в наступлении". Они закрывают веки и заслоняют лица, оба ослепленные.
После того был устроен пикник в тени деревьев гинкго на берегу Йонгдинг. Граф фон Коссак откуда-то раздобыл гитару. Когда он играет, все чувствуют себя освобожденными от обязанности вести диалоги и рассказывать анекдоты. Солнце со все большей настойчивостью накалывает балдахин из веток и листьев. Кийоко прячется в тени белого зонтика. Ей ужасно не хватает блокнота сокки и кисточки. В подобные часы прозрачной зари, а иногда около полуночи, когда тишина остановленного в своем вращении мира успокаивает самые буйные сердца, мысли звучат, словно голос богов. Эзав сидит, опершись о ствол дерева, вытянув ноги прямо перед собой. Он опустил веки. Якуб подтянул колени под подбородок, свернулся в округлую глыбу. Сокращаясь и перемещаясь, тени дерева и Эзава, а так же тень Якуба неизбежно приближаются к себе. Граф прерывает исполнение, просит лимонада. Эзав поднимает веки. Со ртутного зеркала озера подрывается одинокая утка. Глубокие тени накладываются одна на другую на сочной траве, словно корни сверхчеловеческой кандзи. Что-то пишется на смятом листке мира. Кийоко говорит себе: меня нет, меня нет, жизнь не требует переживающего ее. Тень Эзава накладывается на тень Якуба. Вытянутую левую ногу Эзава хватает судорога, нога подскакивает, сапог бьет в ступню брата. Который словно бы ничего и не почувствовал; все так же массирует бедро. Граф фон Коссак начинает следующую балладу. Эмиль Сассоон похрапывает под своей соломенной шляпой. Массивные туши haku tetsu tamasi сонно колышутся. Солнце сплавляется с отблесками озера. Ничто в музыке цикады не предсказывает цикады смерти.
Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума. "Операция имеет кодовое наименование "Вечер". Думаешь, что я не дам тебе его? Ну так держи! Мы, вечерники, занимающиеся секретной ориентальной работой. Ибо, понимаешь, это путешествие словно не кончающаяся погоня за заходящим Солнцем: на запад, через один океан, через американский континент, через второй океан, все догоняя, догоняя, догоняя вечер. Думал, что я тебе не скажу? В подкладке пальто у меня зашито охранное письмо от Кенпейтай, потому мне удалось проникнуть в Мацуяму и вытащить наших пленных. Товарищ Виктор договорился с наивысшим япским шпионом по всей Европе, с тем самым Акаши Мотоджиро. Акаши уже был готов профинансировать всю повстанческую работу в Королевстве, средств у него, что у Ротшильда. Тогда он получил каблограмму из Токио, чтобы не осуществлять каких-либо политических шагов по польскому делу. В партии мысль была очевидной: чертов Дмовский[5] сговорился с японцами первым. А у нас имеются свои источники среди эндеков. И мы узнали, что комбинация здесь ой как закручена. Дмовский потому выступает оппонентом Пилсудского в этой безальтернативной ведь геополитической игре, что перед тем заключил договор с Вокульским. Он всегда ставил на предпринимателей, выскочек, и с Вокульским, должно быть, договорился еще в Париже, прежде чем тот уже окончательно перебрался на Дальний Восток. Ты читал эту аргументацию Дмовского? Не казалась она тебе возведенной на фундаменте из тумана и обмана? Всем очевидно, что Японская Империя – эт естественный союзник Речи Посполитой: нами ведет тот же самый геополитический интерес, это выход из-под сапога царизма, сражаясь с которым на противоположных сторонах земного шара, сами с собой мы не имеем никаких точек враждебности. И совершенно очевидно, что чем больше один свяжет силы империи на своей стороне земного шара, тем более у другого будут развязаны руки и большие шансы на победу. И так вот, играя в согласном дуэте, оба народа: стремящиеся к чему-то, угнетенные империей, сами могут выбиться в Державы. Разве это для тебя не очевидно? Дмовскому нужно было вытаскивать из шляпы ясновидение, чтобы доказать нечто обратное. Он словно бы заранее знал, что каждое восстание против России обязано завершиться поражением и погромом. Откуда у него такая уверенность? Почему он вывод ставит еще перед началом процесса создания заключения? А ведь именно этим путем он пришел к мысли, что у России на западном фланге будет обеспечен покой только лишь благодаря польскому восстанию; что угрозой для России и причиной связывания ее европейских сил является не начавшееся восстание. Сама лишь возможность восстания, insurectioinpotentia (потенциальной инсуррекции). Ты за мной успеваешь? Так что в наилучших интересах Японии было бы никаких военных движений на польских землях не финансировать. Поляки должны служить япам только лишь разведывательной информацией, свободно проникая территории и структуры Империи Романовых. Ну ладно, может быть, время от времени скрытно убив какого-то русского генерала или министра. Вот только, спрашиваю, а какова от этого окончательная польза? Японцы воспользуются, это да, а мы все так же вместо Польши будем иметь, что, возможность Польши. И все это хитрая заслона для иллюзий. Что скрывается за этой заслоной? Договоренность Дмовского с Вокульским. Что сказал Вокульский Дмовскому? Какую представил ему альтернативу? И не у кого об этом спросить. Из известных сотрудников Вокульского - кто жив, кто остался в стране? Расспрашивали про Юлиана Охоцкого. От матери они не узнают ничего – меня откуда-то знали по политическим акциям в Университете". "Но ведь ты тоже об отце ничего не знал. Знал? Нам в письмах ничего писать было нельзя". "Помнишь то ожерелье матери? То, что вздымалось над декольте словно ангельский ореол?". "Так вот зачем ты так разыскивал нас на Хоккайдо…".