"Император Гуаньсу мертв".
На рассвете уже эвакуировались дипломаты России и Голландии. Британцы в собственную миссию вызывают Четырнадцатый Полк Сикхов Фирозпуру. Готовится вооруженный конвой для охраны иностранцев, отправляющихся на поезде в Тьенсин. Все ожидают повторения ярости китайской улицы, о которой прекрасно помнят по восстанию боксеров – с одной лишь разницей: на сей раз ненависть ханей будет концентрироваться не на белых, а на японцах.
"Какими бы ни были планы Ито, теперь мы вынуждены решить вопрос с Китаем силой".
Кемуси появляется в гортанном стуке дизелей. Здесь слишком мало места, чтобы приземлиться внутри миссии, а конструкция зданий слишком хрупкая, чтобы посадить на них аэростат с балластом. Длинный haku tetsu tamasi висит над французским почтовым отделением, между дугообразными крышами японской и испанской миссий; дипломаты, чиновники, солдаты переходят во внутренности скрученной чуть ли не в кольцо туши haku tetsu tamasi с балкона второго этажа, выломав изукрашенную балюстраду.
В средине слишком тесно, большая часть пассажиров стоит, впутавшись в шелковые сети. Кийоко переходит в голову Гусеницы, она знает одного из навигаторов.
Разговоры идут, понятное дело, о поединке братьев. "Его догнали над Янцзы. Имеются следы приземления Акулы под Калаган". "Князь Су выслал конных разведчиков". "Похоже, они направляются в сторону Гоби". Обсуждаются вопросы доступности нефти, прочности панциря Акул и калибра пушечек Соколов.
Через глаза воздушного корабля, резко поднимающегося после выпуска водного балласта, Кийоко видит черные пятна после пожаров, видит три расходящиеся дуги, скорее – поверхностных, разрушений, выжженных Торнадо в своем перемещении. Все более четкая печать tetsu tamasi на прямоугольной карте Пекина.
"Император и вправду мертв?".
Доходят самые противоречивые слухи. Одно Торнадо Духа прошло через Летний Дворец под Холмом Долговечности, остальные вывернули на восточный берег Чаобай. Не известно, ответственны л они, хоть каким-то образом, за смерть императора. Который и так был всего лишь церемониальной фигурой Вдовствующей Императрицы, никто его не видел уже несколько лет. Якобы, тронувшись умом, он был уверен, будто бы является механическими часами.
В Концессии Нихон в Тьенсин приземляются перед наступлением сумерек. Падает мелкий дождь, ветер ерошит волны залива Бохай. На мачтах судов колышутся, словно болотные огоньки, лампионы. В окнах низких вилл Концессии тоже мечется эта кислая желчь керосина.
На другом берегу Пей Хо, в той части Российской Концессии, что прилегает к вокзалу, раздается несколько выстрелов – неизвестно, предназначенных ли для аэростата. "Нескоро вернемся мы к мирным переговорам".
Кийоко вспоминает форму ладоней, сложенных под короткой седой бородой сэра Роберта Харта в знак человека, 人. Если бы он выдал источник своих сведений. Если бы он плохо считал Кийоко. Она глядит на свои черные пальцы. Как могу я испытывать ответственность за нечто такое, что только пережила?
Промокшая, с легкой дрожью по всему телу, с одной только сумкой багажа у ног, в прихожей Храма Океанской Лучистости, который после восстания боксеров был превращен в гарнизон Императорской армии. Под сердцем – терпкий холодок ненужности, опустошения. Никто о ней не помнит. К Кийоко возвращаются вкус, шепот, боль ночи фейерверков в парке Хибия.
Она чихает, вытирает нос, снова чихает. Не замечает, когда он к ней подходит, подходит и поднимает тяжелую сумку. Господин Рейко из Какубуцу Киури. Его костюм-тройка тоже промок от дождя. К краю котелка приклеился бурый лист. Грязь на туфлях. Трава на брючинах.
Оба вежливо улыбаются друг другу.
Господин Рейко – чистое зеркало. Кийоко – чистое зеркало.
В крике и топоте формирующихся в строй отрядов. В воплях холодного ветра с моря. В тишине.
Она поднимает руку и снимает с его котелка печальный листок.
"Кийоко, Кийоко".
"Не знаю".
Небо сражается с землей. Земля воюет с Небом. Пока не исчезли за воланами раскаленного воздуха над пустыней Гоби; и "Иннин", и "Ханиками" выслеживали и обстреливали со слепым фанатизмом – и с такой же прицельностью. Маньчжуры на лошадях, монголы на верблюдах, ханьцы с речных лодок. Ритуальная пальба по недостижимым целям.
Пьяно объезжаемый чужеземными похитителями "Иннин" время от времени отвечал мощными залпами. "Ханиками" всего лишь поднимался на более высокий уровень.
Но по дороге они спалили мост и буддийский монастырь.
"Мост – тут понятно. Чтобы отрезать погоню. Но – монастырь?". "Быть может, брат господина Эзава вдобавок еще является христианским фанатиком". "Кийоко?".
"Думаю, для брата господина Эзава никакое оцутствие причин не встало бы на пути, чтобы палить монастыри или что-либо иное".
Японская Концессия в Тенсин знаменита многочисленными и богатыми публичными домами, курильнями опиума, казино и храмами торговли живым товаром. Министр Комура встречается с послом Конджером в чайной на улице Асахи, в самом представительном из всех заведений, которые можно посчитать политически нейтральными. У посла имеется личная доверенность Теодора Рузвельта, чтобы склонить Японию и Россию к миру; общественное мнение в Штатах все такое же про-японское, а Франция, которая первой предложила послужить посредником, не пользуется доверием Токио. При этом, для Штатов крайне важно подтверждение политики Открытых Дверей в Маньчжурии по причине роста американских торговых влияний там. Тем не менее, после Пекинского Инцидента (на улицах городов Дальнего Востока известном как Небесная Резня), даже Эдвин Конджер старается публично не показываться с представителями Японской Империи.
"Уже и до того царь чрезвычайно не желал продолжения переговоров. Он верит в быструю победу". "Со всем уважением, царь заблудился в стране собственных снов и мечтаний. С самого начала войны он проиграл все сражения. Один флот он уже потерял, второй на пути к разгрому. Армия Куропаткина бежит врассыпную. Армии нет. К переговорам в Пекине мы приступили только лишь с учетом расходов и времени дальнейшего ведения вооруженных действий. Гоняться за четвертью миллиона солдат на расстоянии тысяч миль – это расточительство". "Больше, чем расточительство. Старая Цыси собирает войска из верных ей провинций. Жена уверяет меня, что императрица пережила огромный шок. Как еще сильнее можно унижать самую древнюю и крупнейшую в мире монархию? Вас ожидает война на два фронта. Ну а европейские монархии тоже не будут стоять бездеятельно, пока вы не закроете им доступ к колониям и торговле". "Но разве можем ли мы теперь отступить? Можем ли мы отступить?".
Кийоко по пожеланию секретаря министра составляет стенограмму беседы. Она еще остается, чтобы сразу же переписать текст на кандзи и кана, и, выйдя через час из чайной, натыкается на солнечной осенней улице на Фредерика Вильерса в компании мсье Сассоона. "Госпожа Торн! Завтра мы выплываем! Так что вы нам не откажете!".
Гостиная на первом этаже штаб-квартиры "Формоза Трейдинг" на улице Ямагучи. Кофе и ликер. Очень сладкие пирожные французской выпечки. Кийоко облизывает покрытые тушью кончики пальцев. "Еще, пожалуйста!". И потом: "Крайне извиняюсь. Еще одно?". И потом: "А мне можно? Можно?". Облизывает вилочку.
Восхищение Эмиля Сассоона бесстыдной прожорливостью женщины. Улыбка Вильерса над этой восхищенностью Сассоона. Завтра, завтра уплывают.
Знакомства в колониях, приятельства в колониях. Когда плывешь месяцами из одной страны в другую, когда письмо путешествует неделями. Рукопожатие – и уже думаешь, как записать этого человека в дневнике. И кто в колониях не ведет дневник? Дни слишком наполненные, встречи неповторимы.
"А мисс обратно на фронт?". "Не знаю".
Эмиль Сассоон выпивает стаканчик виски, словно бы тот наперсток с сиропом; он выходит и через минуту возвращается. Улыбка Вильерса. Запах кофе, запах Европы. Кийоко думает о других, наполовину тайных семействах всех этих гайкокудзинов, прибывающих в колонии с демоном денег и власти за спиной. Об их любовницах, сожительницах, "женах", словно бы о совместном сердечном шантаже от вынужденного гостеприимства Китая, Японии, Индии. О бесчисленных детях смешанной крови, языка и наследия, и о детях детей, целых расах незаконнорожденных, как, к примеру, сиротское племя обитателей Макао. О двойных жизнях сэров Эрнестов Сатоу, сэров Робертов Хартов; почему Юлиан Охоцкий не взял себе женщины на годы жизни в Хоккайдо? Еще более широкая улыбка Вильерса. Эмиль Сассоон – со вторым стаканчиком в руке. Он садится напротив Кийоко, выпрямленный, серьезный.
"Ох, как поздно! А ведь мне еще нужно сегодня отдать заметки в консульство!". Кийоко схватывается с места, извиняется, прощается, выходит.
И действительно, ей необходимо успеть в консульство. Женщина спешит против ветра, против солнца. Проходя мимо десятков, сотен прохожих, и большая часть из них – японцы в европейских костюмах.
Словно бы дюжину раз разминулась сама с собой. Кийоко даже оглядывается: за одной, за другой женщиной: моя прическа, мое платье, мои черты лица.
Замечательная взаимозаменяемость жизней. Беззатратный обмен жизнью. Чувства - словно одежда. Мысли – будто шляпки.
Над улицей Фукусима, над додзе кендо вздымается та самая Кемуси, что принесла их из Пекина. Еще из окон кабинета военного атташе Кийоко видит, как по веревочной лестнице сходят на китайскую землю очередные молодые рекруты в пехотных мундирах.
От ординарца атташе она слышит последние известия. Третья и Четвертая Армии отключились от преследования разбитых российских сил и направляются к Пекину. Армия Бейянг и армии губернаторов с юга Китая, скорее всего, сопротивляться не будут.
Господина Рейко она находит в комнатке без окон на втором этаже. Втиснутого в угол за малюсеньким письменным столом, похожим на театральный реквизит, изображающий письменный стол. Склонившегося над латинскими томами рангаку. Какубуцу сторонится света и роскоши.