jō. Дуновения ветра перемещают его по небосклону от одного леса к другому, только он не поднимется выше перевала. В солнечные часы, вплоть до Часа Козла сияет он на высоте холодными, стальными радугами.
Работники подземного металлургического завода верфи предсказывают успех плавки Железа Духа по вращению Неустойчивого Меча: в вертикальном сечении,men, в косом сечении, сверху вниз, kesagiri, или же снизу вверх, kiriage. Так потом и маркируют качество этой вот плавки tetsu tamasi. Сталь kiriage пригодна только лишь для заполнения пушечных снарядов.
Из всех пород птиц на поднебном мече садятся только ласточки.
На свой четырнадцатый день рождения Эзав Охоцкий вымолил у отца катану tetsu tamasi. Катана острее бритвы, она светлее зимней зари. Отец поддался, но поставил условие: это Рюуносуке оценит, дорос ли Эзав до меча.
Капитан с красно-белым лицом и в черном мундире без единого слова принуждения принудил парня заниматься каждый день. "Ты не научишься применять меча против врагов. Все умение заключается в том, чтобы, невольно, не применил его против себя".
Эзав унаследовал от отца непрезентабельный рост и предательскую мягкость физиономии. Ничто не указывает на строгость духа воина, скрытого в этой бесформенной телесности почти-мужчины.
Лейтенант, который по просьбе Томоэ обучающий Эзава в основах кендзюцу, раз за разом отплевывает свои разочарования. У Эзава даже почва криво ложится под ногами.
Кийоко делается жаль Эзава. Она видит огромную напряженность в сыне доктора О Хо Кий, напряжение между телом и мечом, между телом и окружающим миром. Ничего здесь не сходится. Чем больше Эзав старается, тем большие вырастают перед ним невозможности, которые необходимо преодолеть.
"Идем, я покажу тебе". "Что?". "Покажу, не расскажу".
Эзав учится японскому языку. Один из студентов физики и химии, унаследованных господами Во Ку Кий и О Хо Кий от профессора Духа, решил обучиться профессии переводчика с японского на язык Страны, Которой Нет. Эзав проводит с ним вечера. После последнего выпуска плавки tetsu tamasi, после прекращения работы кузницы и прокатного стана, перед ужином.
Кийоко временами дает им уроки каллиграфии. Это когда не поспешает шелковой тенью за господином О Хо Кий.
Вот мужская суть Эзава с кистью в руке: высунутый кончик языка, слеза туши на бсулочке щеки, громкое чмокание – увенчание кандзи.
Эзав обучается японскому языку, и он в состоянии понять простые предложения. "Идем, я покажу тебе". Когда отец Эзава лежит, поваленный очередным приступом ревматизма, они вдвоем выходят еще до рассвета, в Час Вола, по крутой тропе-подъемнику ввысь по Горе Пьяной Луны, нал обрывами и речными ущельями, Кийоко и Эзав.
Ночь призывает духов леса.
Животные дышат в темноте плотоядными снами.
Вспотевшие стволы суги обмахиваются перистыми ветвями.
Под кустами зевают мохнатые тануки.
Все дышат одним и тем же водянистым соусом неспешной вегетации.
Жестко обутая стопа Эзава провалилась на скользких от моха камнях. Парень падает и катится вниз по склону, во мраке, в шуме ломаемых ветвей и раздавливаемого подлеска, крича.
Кийоко остается на тропе.
"Сюда! Иди! Сюда!". Каждые десять ударов сердца. Фонарь – эхо – кукушка.
Пока вновь не слышит в темноте езкие движения. "Сюда! Иди! Сюда!". "Иду!".
И так вот, в ритме храмовой песни, призыв и призыв.
Даже лисы перестали обращать внимание, подремывая под саса и бамбуками.
Неужто что-то удерживало Эзава? Неужто он поранился? У Кийоко создатся впечатление, что они призывают себя криками в ночи и в лесу дольше, чем шли.
В голове Эзава она чувствует двузначный тон. "Иду!". Ах, так это он веселится, это он дразнится.
Кийоко возобновляет восхождение. "Сюда!". Она подхватывает забаву.
Через перевал и вниз по склону с другой стороны, под тень вулкана. "Иди сюда!". "Иду!".
Над излучинами реки, напротив восходящего Солнца. "Здесь!".
На лугу тайн мастерства стрельбы из лука Кагаку-сана.
Там, во время росы, в часы изменения, Эзав познает учение господина Кагаку Казуки. "Муга – это великое отсутствие. Муга – это великая любовь. Это точность меча и бесконечное милосердие просвещенного".
Деревянный боккен в вечно неуклюжих руках европейского недоросля. Длинная тень фехтовальщика склеена с еще более длинной тенью лучника.
Господин Кагаку обращается к варвару, словно к псу, отупевшему от слишком многих побоев, полученных от предыдущих хозяев. Эзав понимает простые предложения. "Нет границы". "Нет границы".
Кийоко лук не нужен. Она лежит на спине в сырой зелени, под щекоткой живого Солнца, вдыхая, выдыхая, и исчезает. Исчезла.
Сокол на крыльях ветрах – ветер, вот крылья сокола – тень промелькнула по мыши-полевке.
Среди высокой травы, освещенной росой и зарей – громкие чмокания чужеземца. Удалось! Да! И смех, гудящий из живота-барабана Кагаку-сана.
Они неоднократно приходят туда к Кагаку. Чаще всего Эзав ходит сам.
Не раз ходят они через ночь, через лес – но никогда взявшись за руки. "Здесь!""Иду!" Один зовет, второй отвечает. Один призывает, другой приходит.
Ближе, дальше. Спереди, сбоку, за тобой, перед тобой.
Они выходят из леса, и только память о тоне голоса, короткой мелодии какого-нибудь окрика, более медленного или быстрого вдоха-выдоха – только это звучит между ними.
В Долинах – во Вратах Туманов, за едой или в подземных шурфах и пещерах металлургического завода, или же под сетками бамбуковых лесов, либо в библиотеке Духа – они встречаются в присутствии доктора О Хо Ки, не встречаясь с собой.
Кийоко, повернув голову и уложив ее на более низкое плечо, из-за занавеса распущенных волос, почти беззвучно: "Здесь".
Эзав, проходя мимо, в косоглазии рассеянного взгляда, запыхавшийся: "Иду".
Прошел месяц с его пятнадцатого дня рождения, и как-то лейтенант оставил катану tetsu tamasiв руках Эзава. Он ничего не оглашал; попросту, впервые после тренировки он не забрал ее.
Эзав отвязал шнурок с запястья, втянул воздух и выпустил меч из пальцев. Хорошо сбалансированная катана tetsu tamasi зависла в воздухе.
"Мечу фехтовальщик не нужен".
И больше уже он не тренировался. Спрятал катану в своем чемодане, под рубашками.
Кийоко сидела на веранде Врат Туманов. Господин О Хо Кий любит присесть здесь и выкурить папиросу. После завершенного дня работы, после ужина и рюмочки ликера, выпитого маленькими глотками с директором Исодой. Кийоко залегает рядом тихой тенью. Эзав дремлет над книгой. Темнеет; Эзав откладывает книгу, или же книжка сама выпадает у него из рук.
С сонно шумящих гор сходит ветер. Мир проплывает между выдохом и вдохом.
Эзав открывает глаза и делает вдох. Втягивает самого себя.
Они сидят на низкой лавке под гаснущим цури-доро.
Нет Эзава, нет Кийоко. Нет границы.
На покрывающемся звездами небе колышутся на цепных поводках огромные листы мталла.
Мяукает фонограф.
Алый жар папиросы гайкокудзина, глаз воспоминаний о будущем.
Здесь.
Иду.
Сюда.
В чистейших зеркалах сердец – ничто отражает пустоту.
Все эти страхи и чудеса мы прячем на чердаке детства. Все эти дни и ночи, пережитые как выдуманные. Забытые в темных углах, подпорченные, странные, принадлежащие кому-то другому. Не мы ними игрались, не в наших головах ои жужжали.
На чердаке Кийоко как раз столько места, чтобы встать, выпрямившись, умыться, одеться. Одно татами сна, одно татами кимоно, одно татами кисти и туши.
Большое квадратное окно - световой люк в наклонной крыше Врат Туманов – это единственный шик комнатки. Кийоко распахивает его настежь, ка только не падает дождь, и когда мороз не атакует каменных стен Врат Тумана.
Каждое утро Кийоко просыпается золотистым разливом Солнца над мохнатыми спинами гор.
К Часу Дракона звучат барабаны, призывающие работников в шахты и на металлургические заводы, и на верфи.
Завтрак; обед; ужин. Европейские одежды, европейские лица, европейские манеры и блюда. Немецкий, французский английский языки.
Каждый день Кийоко бродит тень в тень за доктором О Хо Куи, записывая его беседы и действия.
В подземных цехах экспериментальных машин.
Между фонтанами жидкого металла, рвущегося из печей вертикальными ручьями ввысь, под наполовину пережженные потолки пещер.
Во вспышках диких электрических дуг, татуирующих голубыми искрами голую кожу работников айнов.
Каждый день перед сном Кийоко переписывает частные сокки в публичные кандзи. Под Луной и звездами, мерцающими в закрытом окне, опустившись на колени между керосиновой и обычной лампой.
Всякий день она считывает гайкокудзину мысли, слова, открытия предыдущего дня. Каждый последний день месяца к ней приходят чиновники Министерства Войны и забирают сделанные ее рукой копии ежедневных записок.
Когда же вихрь дует над руслами ункаи, нефритово-аквамариновые плиты металла поют и воют, и плачут, и жалуются над Долинами словно хор отчаявшихся йокаи.
Когда же над Долинами собираются испарения опилок и песчинок tetsu tamasi, низкий сток ункаи смешивается с ними, и реки железных туч несутся по ущельям Хоккайдо, дырявя листья и стебли, надсекая кожу животным, делая броненосными цветы и паутину.
Все страхи и чудеса.
Надпорченные. У кого-то другого. Не мы, не у нас.
Что думала? Чего желала? К чему стремилась?
Что думала. Что делает Кийоко, когда Кийоко размышляет? Кийоко считывает формы значений, что расцветают в ее голове.
Кто их там засеял? Кто пишет в голове Кийоко?
Не Кийоко. Кийоко не является автором мыслей Кийоко. Кийоко их только мыслит, Кийоко не призывает их.
Ну а знают ли иные люди начала собственных мыслей? Помнят ли, как те писались? Может, они тоже только лишь мыслят?
Как спросить о подобного рода интимных делах? Это ведь неприлично.