— До меня долетали слухи…
— Это не слухи. А ведь она первая посоветовала мне выйти за Бонапарта. Обещала, что если соглашусь, то в один прекрасный день стану императрицей Франции.
— Тогда почему…
— Да, но ты не представляешь себе, что она предсказала совсем недавно!
Художник вздохнул.
— Не представляю.
Жозефина понизила голос до шепота:
— Она предрекла, что муж однажды оставит меня.
— Чушь.
— Я серьезно. Мадемуазель Ленорман прочитала правду в разбитом зеркале, в своих гадальных книгах, на картах таро — всюду одно и то же. Наполеон меня бросит.
— Твой муж боготворит одну тебя, — ответил Денон.
И нисколько не покривил душой. Если страсть самой Жозефины, особенно поначалу, была скорее наигранной и непостоянной (отнюдь не считая Бонапарта красавцем, вдова благосклонно выслушивала его пылкие уверения и с любопытством ждала, куда заведет ее этот выгодный союз), то в сердце Наполеона с первой минуты вспыхнула жаркая любовь, не оставляющая места сомнениям.
— Ты полагаешь?
На мгновение Жозефина гордо приосанилась, но тут же поникла: нет, слишком уж многое в последнее время стало другим. Супруг переменился, в том числе из-за того, что узнал о ее похождениях. По возвращении из Египта, пылая праведным гневом, он первым делом отослал вещи любимой прочь из их общего дома на рю де Виктори и приказал привратнику ни в коем случае не пускать изменницу обратно. Чувствуя себя глубоко виноватой, униженная у всех на глазах Жозефина сумела пробиться на самый верх винтовой лестницы, чтобы ночь напролет рыдать перед упрямо запертой дверью. Мало-помалу (возможно, не без расчета) Наполеон смягчился, однако с той поры границы дозволенного были совсем иными. Теперь уже супруге приходилось хранить безусловную верность, тогда как муж преспокойно развлекался на стороне.
— Я сорокалетняя женщина, — произнесла она, печально глядя на газелей, резвящихся среди деревьев.
— И так же прекрасна, как всегда.
— А вдруг я не сумею подарить ему сына? Что тогда?
— Еще есть время.
— Он никогда не возьмет вину на себя, — продолжала Жозефина, сцепив на животе пальцы. — Никогда. И я останусь одна. Мадемуазель Ленорман это ясно видела.
— Она не имеет права бросаться такими словами. Неудивительно, что твой муж избавился от этой болтуньи.
Жозефина покачала головой.
— Она сказала, что в Египте Бонапарт нашел себе другую. Ту, которую будет любить больше. Больше меня. Больше всех на свете.
— Кого? — забеспокоился Денон, вспомнив о некой леди…
— История, — ответила Жозефина. — Бессмертие. Как ни назови. Вот кто его единственная настоящая страсть.
Художник почти успокоился.
— Ну, это правда. Подозреваю, что для него мы все вторичны перед лицом истории.
— Нет, — мрачно возразила Жозефина. — Знаю, было время, когда я значила для него куда больше.
Денон промолчал, понимая, что не отыщет нужных слов для утешения, и, как всегда, полагаясь на знаменитое чувство самосохранения Жозефины. Художника охватила неизъяснимая печаль. Женщина, сидевшая подле него, словно готовилась предстать перед судом. Казалось, лезвие гильотины уже сверкает над ее шеей — так же, как во дни Революции. Притом Жозефина и не скрывала, что прежде всего боится не одиночества, даже не смерти, но жалости современников. Эта женщина жаждала для себя блистательной, а не трагической роли, желала прослыть победительницей, а не отвергнутой неудачницей. Она всем сердцем мечтала о сыне, однако не ради любви — скорее ради сохранения статуса, ради бессмертия.
«А впрочем, — бесстрастно размышлял бездетный Денон, — много ли найдется людей, которые могут похвастать менее эгоистичными причинами?»
— Когда-то мой муж был уязвим и слаб. — В голосе Жозефины слышалась тоска. — Он оказался на дне глубокой пропасти, моя любовь помогла ему выйти на волю.
«Любовь, — лениво подумал Денон, — и еще чертог».
— И вот он свободен, как птица, а я упала на самое дно.
«Разве не странно, — мелькнуло в голове художника, — искать любви, которая жила бы и дальше, за краем пропасти?» А Жозефина вновь покачала головой и жалобно повторила:
— Он меня бросит.
По стенам теплицы бежали струи дождя.
— Поживем — увидим, — обронил Денон, изобразив насмешливую улыбку, хотя, разумеется, ни в чем не был уверен.
Ведь Наполеон менялся просто на глазах.
Шесть месяцев спустя, повстречав Жозефину во дворце Тюильри, Денон не увидел в ней и следов прежнего уныния. Ее супруг наконец решился провозгласить себя императором — по его словам, это был единственный способ избавиться от постоянных покушений и заговоров, ибо если власть объявить наследственной, убийство правителя сразу же потеряет смысл. Будущая императрица видела в грядущем событии превосходное подтверждение слов своей салонной пророчицы. От прочих, не столь приятных предсказаний в такую минуту можно было попросту отмахнуться.
— К нам едет Папа Римский! — объявила Жозефина в зале Швейцарской гвардии.
— Сам Папа?
— Он ответил на приглашение мужа и будет присутствовать на коронации!
— Коронации? — Денон выгнул бровь. — Похоже, с каждым днем нас ожидает все более пышная церемония.
— О да, самая пышная в мире! — воскликнула Жозефина и засмеялась над собственной восторженностью (очевидно, шумное поведение помогало ей подавить остатки последних сомнений), однако не стала вдаваться в подробности; вскоре она укатила в карете, крикнув на прощание: — À tout à l'heure![53]
— До скорого, — улыбнулся Денон, разделяя радость этой женщины, словно любимой сестры, и углубился в недра огромного дворца.
Наполеона он обнаружил в Марсовом зале — тот наблюдал за установкой гигантского полотна с изображением Геркулеса, окруженного клубящимися тучами. С минуту Денон оставался в тени, наблюдая, как невысокий человечек последними словами бранит декораторов: «Да я бы не доверил вам развешивать меню в сельских закусочных!» — и думал о том, что, вопреки дурным предчувствиям, годы, прошедшие после памятного рождественского взрыва, стали благодаря нечеловеческой работоспособности Наполеона эпохой больших свершений.
Экономика становилась все более централизованной, продолжались реформы образовательной и чиновничьей систем, с церковью был заключен союз, появился новый, расширенный гражданский кодекс, а также новая система знаков отличия, страну опоясала сеть дорог, возводились плотины, причалы, акведуки, заводы, школы, фонтаны, дворцы, галереи… Благоприятные перемены не обошли стороной и Денона: помимо назначения главным управляющим Лувра (переименованного по его же просьбе в Musée Napoleon[54]) художнику было доверено наблюдать за чеканкой монет и медалей, приобретением и хранением произведений искусства, украшением дворцовых галерей, постановкой спектаклей для простонародья и, кроме того, надзирать за фарфоровой, обойной и ковровой мануфактурами. Плюс ко всему Денон был негласным советником Наполеона в вопросах вкуса и стиля, военным портретистом, топографом бранных полей и даже суровым дирижером, под дудку которого плясали художники, в чьи обязанности входило запечатление наполеоновской славы на бессмертных полотнах. Мало того, египетские мемуары, опубликованные сначала в виде двух фолиантов цвета слоновой кости, пережившие сорок переизданий подряд и приблизительно столько же переводов на иностранные языки, имели оглушительный успех, который позволил автору окончательно перебраться в престижный район, на набережную Вольтера напротив Лувра, где он разместился в многоэтажном доме, словно живой экспонат в отдельном зале, диковина в собственном музее.
— А, старая развалина! — воскликнул Наполеон, заметив вошедшего. — Да как ты смеешь являться мне на глаза!
При этом его лицо озарилось выражением нежной детской привязанности.
Денон сунул свою папку под мышку и притворился крайне испуганным:
— В чем дело, монсеньор?
— Эти оклейщики обоев, — презрительно махнул рукой Наполеон, — ведут себя, как пьяные матросы.
Художник внимательно посмотрел на них.
— Возможно, это и есть пьяные матросы.
Бонапарт громко фыркнул:
— Где ты нашел этаких удальцов, на набережной в таверне?
— Ну что вы, я вообще их не находил.
— Хочешь уйти от ответственности?
— Не хочу, монсеньор, — ответил Денон с поклоном. — Видите ли, моя обязанность — следить за предметами украшения вашего дворца, а не за людьми, которые этим занимаются.
Наполеон рассмеялся.
— Ладно, пройдем сюда. — Тут он любезно предложил художнику локоть, в очередной раз сердито покосившись на декораторов. — Сюда. У нас ведь найдутся дела поважнее, верно?
— Разумеется, — произнес Денон, переступая порог салона. — Хотя бы мои рисунки, исполненные по вашему заказу.
— Имперская эмблема?
— Символ императора.
— А… ну да.
Наполеон и Денон неспешно прогуливались по просторному Шамбр де Парад. Художник достал эскизы.
— Зная о вашем пристрастии к египетскому искусству, — сказал он, указывая глазами на испещренные иероглифами обои, — я решил предложить несколько вариантов. Некоторые из них, как, например, вот этот, напоминают рисунки на храмовых стенах, что мне довелось видеть в Египте.
Бонапарт на ходу рассеянно скользнул глазами по листу.
— Змея?
— Есть основания полагать, что этот знак имеет отношение к вечности.
Наполеон хмыкнул.
— Ни один правитель не пожелает сделать своей эмблемой змею.
— Да? — Сбитый с толку столь резким отказом, Денон постарался взять себя в руки. — Тогда, может быть, вот это вам подойдет? — Художник зашелестел бумагой: ястреб, крылатый глобус, лев… — Символы не такие оригинальные, как змея, конечно, но в каждом своя изюминка…
Наполеон удостоил рисунки лишь небрежного взгляда.
— Нет, дорогой мой Виван, это не то, что мне нужно.
— Не то?