— Вы же понимаете, работа может растянуться на месяцы.
— Но я могу сам о себе позаботиться… Правда.
— Полагаю, вы обеспечены надежным доходом?
— Мой отец банкир. Он все устроил.
— Ясно. — Гамильтон с одобрением кивнул. — А вам действительно повезло, молодой человек. — Он задумчиво помолчал. — Все складывается еще лучше, чем я думал. Уверен, вы понимаете, что наш музей не в состоянии предложить крупного вознаграждения.
— Я и не жду вознаграждения, — возразил Ринд. — Для меня это огромная честь. — И тут, поддавшись восторженному порыву, он выпалил: — Честно говоря, это мне следует заплатить вам, мистер Гамильтон.
Но тут на лице собеседника вспыхнула столь неприкрытая радость, что Ринд заподозрил: его загнали в точно расставленные сети. Он произнес именно то, чего от него желали. Говоря иносказательно, молодой человек сам, по доброй воле, продался в рабство.
— Заплатить нам? — переспросил мистер Гамильтон, будто бы удивившись неожиданной мысли. — А что, это было бы даже занятно.
Он откинулся в кресле, продолжая буравить юного посетителя безжалостным взглядом, каким глядит на клиента гробовщик.
Кап… кап… кап…
На Ринда, не понаслышке знавшего о том, что такое холера, чахотка и болезни сердца, признаки скоротечности человеческой жизни давили тяжким грузом, а мысль о вероятности преждевременной смерти казалась ему назойливым постояльцем, никак не желающим съезжать с квартиры. В свое время — не так уж давно — молодой шотландец уже оставил надежду на любые серьезные отношения, убедив себя, что ни одна из женщин, достойных внимания, не выдержит его общества более нескольких минут, и не желая тратить силы на связь, которой, возможно, не суждено продлиться.
Жгучее стремление оставить какой-то след, не потерять ни единой драгоценной минуты нередко подвергало настоящим испытаниям его немалые запасы терпения, а то и природной застенчивости. Однако вслед за неизбежными страстными вспышками столь же неизбежно возникало ощущение стыда, угодливая любезность и, главное, мысли о собственном ничтожестве перед лицом бесконечности. Именно благодаря последнему обстоятельству Ринд выбрал своей стезей археологию — науку, которая, подобно астрономии, звала в ледяные просторы вечности; незаслуженно обойденные вниманием национальные реликвии подарили ему возможность излить нерастраченную романтическую и отцовскую теплоту сердца (а кроме того, отвлекали от более мрачных забот, что занимали его разум в тот памятный майский день визита в Хрустальный дворец и были так же свежи, как и кровь, внезапно хлынувшая из горла).
Несколько недель назад молодой шотландец наблюдал за раскопками пиктской хижины под Кеттлберном, кропотливо выбирая камни из густой зеленой поросли, когда его вдруг одолел приступ кашля; отвернувшись в сторону, Ринд прочистил горло — и испачкал траву большим сгустком крови. Землекопы едва ли не силой заставили его уйти в деревню и обратиться к врачу за помощью. Археолог упорно не желал этого делать, но потом превозмог свой страх и нехотя уступил, понимая, что пробил час посмотреть судьбе в глаза.
— У вас кровохарканье, — объявил врач. Так судья оглашает приговор.
— Это смертельно? — спросил Ринд.
— Само по себе — обычно нет. Но часто бывает симптомом…
— Туберкулеза?
Доктор сложил свои очки.
— Не исключено. Хотя в таком случае проявились бы и другие признаки. Скорее всего, мы имеем дело с очень серьезной формой заболевания дыхательных путей — воспалением бронхов или абсцессом легкого.
Ринд возблагодарил Господа за маленькие милости.
— Скажите, у вас наблюдались прежде подобные симптомы?
— Нет, ничего такого, — ответил Ринд.
Но он солгал. Уже давно ему достаточно было случайно проглоченной крошки, першения в горле и даже просто громкого смеха, чтобы на носовом платке появились пятнышки крови.
— А среди ваших родных не встречалось похожих случаев? Может быть, болезни горла или просто телесное истощение?
— Да нет, ничего особенного.
Однако и это была неправда. Семеро из младших детей в их семье умерли в самом нежном возрасте, а единственного выжившего брата недавно унесла чахотка; Алекс был последней надеждой отца.
— У вас не бывает одышки? Хрипов?
— Только во время крутых подъемов.
— Так вот, больше никаких крутых подъемов. И вообще никакого лишнего напряжения. Можно спросить, чем вы обычно занимаетесь, когда не копаетесь в грязи?
— Я студент Эдинбургского университета, готовлюсь к адвокатуре.
Доктор прищелкнул языком.
— Понятно. Продуваемые сквозняками учебные аудитории, грязные адвокатские конторы… Может, есть что-нибудь еще?
— Что-нибудь еще?
— Давайте начистоту. По-моему, вы способны принять правду как мужчина. В лучшем случае у вас нет рака, хотя это еще нужно проверить. Но качественный состав крови, которую вы сегодня исторгли, заставляет предполагать, самое меньшее, запущенное кровохарканье, и здесь заключается настоящая проблема. Если жидкость заполнит легкие во время сна, вы задохнетесь, даже не успев осознать, что происходит. Представьте себе: вы опускаете голову на подушку и вдруг… — Доктор щелкнул пальцами. — Оказываетесь прямо на небесах.
Ринд уже примирился со Всемогущим, поэтому просто кивнул.
— Что касается лекарств, тут я практически ничего не могу посоветовать. Лучшее лечение — постельный режим, усиленное питание, свежий воздух и постоянный присмотр. Между прочим, вы ведь не склонны сильно возбуждаться?
Шотландец покачал головой.
— Иными словами, ничто не заставит вашу кровь кипеть в жилах?
— Ничто.
Ринд засмотрелся на резвых ласточек за окном.
— Если понадобится, кто-нибудь из родных сумеет обеспечить вам достойный уход?
Глядя на птиц, молодой человек вспоминал пронизывающий ветер, грохочущие ставни на окнах, треск огня в очаге, долгие прогулки в горах…
— Юноша? — Доктор прищурился. — Я спросил, сумеет ли кто-нибудь из родных о вас позаботиться?
— Мой отец, — спохватился Ринд. — Ну конечно же, он присмотрит.
Он говорил убежденно, с уверенной улыбкой. А в голове между тем крутилось одно и то же: «Отец ничего не должен знать. Отец ничего не должен знать».
Закрытый экипаж с задернутыми шторами мчал по Трафальгарской площади. На взгляд Ринда, мистер Гамильтон еще никогда так не походил на владельца похоронного бюро, как сейчас. Отглаженный фрак цвета воронова крыла, цветок на сияющем лацкане, подозрительно напоминающий лаванду. Мало того, Гамильтон неизменно посматривал на шотландца как на новоиспеченного покойника, а как-то раз дошел до того, что принялся отряхивать его плечи и брезгливо поправлять воротник его черной суконной куртки.
— Надеюсь, теперь я выгляжу представительно? — осведомился Ринд.
— Более или менее. — Гамильтон откинулся на мягкую спинку сиденья. — А я, в свою очередь, надеюсь, что вы никому не проговорились о нынешней маленькой экспедиции.
— Даже если бы захотел, кому бы я мог проболтаться?
— Но вы не обмолвились ни намеком? Ни одной живой душе?
— Никому ни слова.
Гамильтон сжал резную шакалью голову, которая украшала его трость.
— В таком случае прошу вас и впредь не распространяться о подобных вещах. Не следует разглашать подробности предстоящей встречи. Даже ваш любимый отец не должен ничего знать.
Ринд покорно кивнул — и сам удивился, с какой это стати он сделался столь почтительным. Неужто все дело в едва обретенных привилегиях, касающихся музея?
— Скажите-ка, молодой человек, вы — патриот?
— Я шотландец.
— Потрудитесь растолковать разницу.
Ринд почувствовал, что не расположен к объяснениям.
— Ну… конечно же, патриот.
— Значит, вы не рассчитываете на финансовую выгоду?
— Говорю же вам… я шотландец.
Однако мистеру Гамильтону, казалось, было не до шуток.
— По-моему, во время нашей беседы в музее вы упоминали, что не ждете никакой платы?
— Нет, не жду. Это правда. Полагаю, я по природе слишком осторожен; не верю, что из мелкого колодца можно начерпать воды на целую деревню.
Собеседник хмыкнул.
— Как бы то ни было, я, разумеется, не имею права обещать золотые горы, но все же могу предположить, что вы получите за свои труды сполна. А в будущем вас ожидает еще более солидное вознаграждение. Если вы, конечно, понимаете, о чем речь.
Но Ринд понимал очень мало. Это была уже третья таинственная экспедиция с мистером Гамильтоном менее чем за неделю; между тем загадок и странностей не убавлялось.
В первый раз, после роскошного завтрака в великолепных покоях почтенного джентльмена, Ринд и Гамильтон отправились прогуляться по городу. Гамильтон поминутно указывал на здания, знакомые ему по службе в министерстве иностранных дел, — кабинеты, в которых доводилось работать под покровом полной секретности; дома, где плелись хитроумные интриги; резиденции, за которыми он следил «в интересах национальной безопасности». Оживившись от воспоминаний о прошлом и так разогнавшись по улице (в его-то годы), что юный шотландец не удивился бы, заметив над его цилиндром клубы белого дыма, Гамильтон подозрительно долго расписывал своему спутнику, какое это счастье — служить столь высокой цели.
— Я побывал во многих уголках света, но могу вам сказать откровенно: нигде я не испытал такого удовольствия, как прямо здесь, в Лондоне, преследуя добычу среди тумана. — Он сделал широкий жест концом трости. — Знаете, куда я только не проникал. Да куда угодно. Мне были знакомы все закоулки и двери города. Мороз, непроглядная тьма — ничто меня не смущало. Фонарщики и трубочисты стали моими друзьями. Лондонский смог — союзником. Вот когда чувствуешь себя по-настоящему живым.
Поначалу Ринд с удовольствием слушал, как ему казалось, ностальгические рассказы старика, но уже тремя днями позже, во время второй вылазки, стало ясно: в действительности молодого человека пытаются завербовать, хотя и неясно, с какой целью.
На этот раз мужчины отправились — и развили при этом столь большую скорость, что шотландец начал опасаться, как бы ему вновь не закашляться кровью, — на безупречно чистые мостовые в окрестностях Йорк-стрит. Гамильтон осторожно заглянул за угол, словно боясь налететь на свирепую сторожевую собаку.