Видишь ли, Юра, ответил я второму я, отвык я уже от спокойной жизни, наверно так и не привыкну — скука же там смертная, что в коммунальных делах, что в учебно-политехнических, да и кино порядком подза. ло уже, сколько ж можно. А тут намечается буча, боевая и кипучая, где и того лучше, как говорил Владимир Владимирович.
Понимаю, с тоскливыми нотками ответило второе я, и даже где-то целиком разделяю. Но не полностью. И не окончательно. Шуруй, короче говоря, а я тебе помогу в тяжёлых местах. И я достал из багажа чистую тетрадочку в клеточку, сел за колченогий письменный стол возле окна, выходящего на тихую Школьную улицу, упёр в щёку хвост шариковой ручки и задумался… а какой, собственно, у тебя намечается план, мистер Фикс? А лучше два плана, основной и резервный.
Основной план это, мистер Фикс, скорее всего что-нибудь сделать с главными интересантами того злополучного эксперимента. А кто у нас главные интересанты? Очевидно неустановленные лица из Минсредмаша и Курчатовского института, кои неустанно продвигали этот грёбаный выбег турбогенератора, невзирая на многочисленные неудачные заходы. И аварию на Ленинградской АЭС… А что мы, кстати, знаем про эту аварию, спросил я у второго я.
Оно поморгало немного, а потом вывалило:
— Это 75 год, на одиннадцать лет раньше Чернобыля. Планировался вывод на ремонт одной из турбин, но инженер смены сдуру отключил не её, а рабочую. Сработала аварийная защита реактора и он провалился в ксеноновую яму. Дежурные по блоку, не будь полными идиотами, сразу решили вывести реактор куда надо (хотя по штатному расписания выводить его надо медленно, чуть ли не неделю, и без рывков, но тогда уменьшится выработка электроэнергии и полетят головы, а кому это надо?) быстро и незаметно, для чего вытащили все защитные стержни.
— Ну да, похоже на Чернобыль, — согласился я, — а далее что было?
— Далее начались отклонения в лучшую сторону — реактор хоть и поколбасило не по-детски, но выше 1000 Мвт тепловой мощности он не разогнался, а в Чернобыле, если помнишь, было все 7000. Нашёлся один умный товарищ в смене, который не сразу бросился жать ту злополучную кнопку АЗ-5, а сначала опустил часть стержней защиты, снизив мощность на сотню Мвт, а уж потом нажал.
— Ага, а на четвёртом блоке эту копку нажали мигом, — начал размышлять я, — тут-то всё и началось… но что это нам даёт в конечном виде?
— Да ничего не даёт, — ответило второе я, — кроме уяснения физической картины произошедшего. На техрегламент работ по станции мы с тобой повлиять никак не сможем. Равно как и на доработку конструкции стержней защиты.
— Давай тогда с другой стороны зайдём, — продолжил я, — если на существо проблемы мы никаких рычагов не имеем, остаются основные действующие лица и/или косвенные варианты воздействия.
— Давай, — сказало второе я. — Начнем с лиц пожалуй. Кто там у нас за главного? Брюханов, но я бы вывел его за скобки, — ответил я, — это ж обычный партаппаратчик, попал на должность директора АЭС по разнарядке из киевского обкома, в ночь аварии спокойно спал в своей кровати и ни на что он там повлиять не мог. Есть ещё главный инженер Фомин, про него я помню, что он в психушку попал после суда, но главным двигателем того эксперимента был всё же Дятлов, заместитель Фомина.
— Что у нас есть про Дятлова? — спросил я.
— О, про этого много чего есть. Из детских лет есть одна любопытная подробность — в 14 лет сбежал из дома и больше там не появлялся. Закончил сначала горно-металлургический техникум в Норильске, потом МИФИ, далее десять лет проработал в Комсомольске-на-Амуре, руководил лабораторией, где отлаживали и устанавливали ядерные реакторы на подводные лодки. Облучился, получил 100 бэр… наверно от этого один из его детей умер от лейкемии в 9 лет. В 73 году перевёлся на Чернобыльскую АЭС, за 13 лет работы круто поднялся по служебной лестнице и получил два ордена.
— Это какие же?
— Знак Почета и Трудовое Красное Знамя. Жёсткий и авторитарный руководитель, когда он появлялся на станции, все непроизвольно напрягались, потому что мог последовать разнос по самому пустяковому поводу. Но дело своё, конечно, знал, в Минсредмаше дураков не держали.
— Этот эксперимент с выбегом был, так сказать, навязчивой идеей Дятлова, все три предыдущие неудачные попытки тоже под его руководством происходили, но каждый раз что-нибудь, да мешало. Так что довести до конца этот процесс, ну и получить по его итогам заслуженные награды и повышения, конечно, было делом всей жизни зама главного инженера.
— С этим понятно, — ответил я, — а что там с остальными дежурными по той смене? Как уж их там… Топтунов, Акимов, Трегуб…
— Ты забыл ещё про Столярчука и Киршенбаума, но так и быть, этих двоих оставим за скобками, они статистами были. Начнём с Акимова, он был старшим по смене, сменил, кстати, Трегуба в половине двенадцатого ночи 25 апреля. Но Трегуб никуда не ушёл и остался помогать.
— А почему?
— Сложный эксперимент намечался, у них там, по всей вероятности, принято так было. Итак, Акимов… 33 года, из Новосибирска. Окончил МЭИ, с 79 года в Чернобыле. Умер от лучевой болезни через две недели после аварии. Топтунов, оператор реактора, 26 лет, родом с Украины, закончил МИФИ. Пережил Акимова на три дня. Трегуб юридически ни за что уже не отвечал, помогал чисто по-человечески, так что его, наверно, тоже можно рассматривать как фигуранта в самую последнюю очередь.
— Так что же там, в конце-то концов произошло, в эту ночь с 25 на 26 апреля?
— Об это много копий сломано, но общепринятая версия в 21 веке звучала так — при подъёме мощности реактора (ну после того, как она провалилась, причём по вине Топтунова, скорее всего) персонал смены перестарался и вывел из активной зоны реактора слишком много защитных стержней. По правилам их там должно было оставаться не менее 15 штук, а по факту было то ли 6, то ли 8.
— И дальше что?
— Дальше началась неконтролируемая цепная реакция на мгновенных нейтронах, за доли секунды разгон произошёл, так что персонал просто не успел ничего предпринять. Сначала был первый взрыв перегретого пара в одной локальной части реактора, но его хватило, чтобы приподнять верхнюю крышку, она подпрыгнула и упала боком, разорвав уже целую кучу технологических каналов, топливных сборок и тому подобного. И тут произошло выделение водорода при так называемой «паро-циркониевой реакции», а уж он сдетонировал не по-детски, взрыв был как от вакуумной бомбы. Это и разрушило окончательно сам реактор и всё вокруг, включая здание 4 блока. А кнопку АЗ-5 уже бесполезно было нажимать, на тот момент не осталось целыми ни стержней, ни каналов, куда их надо бы было вводить.
— Что-то я утомился от этих подробностей, — сказал я, тупо глядя на пустынную Школьную улицу, — давай перекур сделаем до утра.
И второе моё я с лёгкостью согласилось с этим предложением. А утром я вместо того, чтоб продолжить изыскания по аварийной ситуации, вдруг достал из кармана мобилу и набрал номер Владимира Семёновича Высоцкого, забитый в мою записную книжку бог весть с каких ещё времён. Ответил женский голос.
— Доброе утро, — сказал я в трубку, — я наверно ошибся — мне бы Семёныча надо…
— А кто говорит? — поинтересовались у меня.
— Серёжа Сорокалет такой, Володя должен меня помнить.
— Привет, Серёжа, — ответили мне, — да и я тоже тебя помню, я Оля Остроумова.
— Привет, Оля, — поздоровался я, — рад тебя слышать. Так что там с Семёнычем-то?
— Он занят, работает над новой песней, закрыл дверь и никого не пустит, пока не закончит. Но я передам ему твою просьбу. Что-то срочное?
— Не так, чтобы сверхсрочное, но сегодня бы этот вопрос хотел бы решить… спасибо, Оля. Надеюсь встретимся скоро, — ответил я и нажал отбой.
А ведь лишних шесть лет уже Высоцкий прожил, и не в последнюю очередь из-за моих стараний, послал я мысленное сообщение второму я. Но то, как мне кажется, решило уйти в глухую несознанку — не мычало и не телилось. Да и хрен бы с тобой, сам разберусь, махнул рукой я и снова открыл ту самую тетрадь…
И начал рисовать длинную и ветвистую диаграмму событий Чернобыльской аварии. По центру поместил квадратик с надписью «Решение о проведении эксперимента с выбегом», сверху от него ещё два, первый «Лица, принимавшие решение», второй «Необходимость эксперимента». А снизу присобачил такие кружочки — «Участники эксперимента», «Сопутствующие детали» и «Ответственные за безопасность проекта». Немного подумал и забабахал сбоку ещё один ромбик, «Мировой и отечественный опыт».
Ну а теперь чего, теперь надо попасть на место события и желательно побыстрее, а там уже действовать по обстоятельствам, которые могут сильно отличаться и от того, что было нарисовано в отчётах различных комиссий, и от действительно произошедшего. Реальность-то у нас ведь альтернативная, Сергуня, ты тут много покуролесил, так что всё могло измениться, причем возможно, что и в лучшую сторону. Но мы будем исходить из худшего, из того, что авария таки произойдёт, вызвав неисчислимые бедствия и страдания.
А тут и мобильник тихо тренькнул на подоконнике фразой «это настоящий кот говорящий», я на него поставил мелодию «В гостях у сказки».
— Алло, — сказал я в трубку, — вас слушают.
— Ну здравствуй, Серёжа, — сказала трубка хорошо узнаваемым хрипловатым голосом. — Зачем я тебе понадобился?
В деревню, к тётке, в глушь, в Чернобыль
Я договорился встретиться с Семёнычем сегодня вечером, по телефону всё же такие дела лучше не обсуждать. Он меня пригласил к себе на Большую Грузинскую, в уже знакомую мне квартиру на пятом этаже. Доехать до Москвы я решил на своей верной копейке, дневных же поездов сейчас нет, а ночной Нижегородец меня только завтра утром привезёт на Курский вокзал. Поэтому сразу же после разговора я отправился искать мастера на все руки Палыча, чтобы он проверил состояние машины и поправил там чего-нибудь, если оно понадобится.
Палыч обнаружился в своём гараже-боксе, выходящем на Комсомольскую улицу, вполне даже трезвый и рассудительный. Он сходу запросил четвертак и, получив согласие, быстро приступил к работе, а я вернулся к дому и зашёл в клуб, увидев открытую дверь. Там сидели рядком всё тот же Вовчик и всё та же Марина, сестра Валерыча. А из новых участников посиделок имел место Андрюха — он ещё больше вырос, под два метра почти, и ещё набрал мышечную массу. Здоровяк такой, почти как Большой Бонни из американской тюрьм