У Мари Люссак случилась ужасная ночь. Один взялся дверью на неё хлопать, а второй решил, что её нельзя оставить одну, и ни один шаг от неё не зависел.
Детскую истерику Брюса и его убийственные взгляды она бы ещё как-нибудь перенесла: расслабилась, применила бы психотехнику… да просто свернулась бы клубком на койке и перемолчала бы, а за ночь всё что угодно встанет на место. Жизнь — устойчивая штука, центр тяжести у неё низко. Покачает и перестанет. Чтобы у тебя вышло что-то путное, делай это сама. Не предадут. Зависимость от чужой воли сплошь да рядом оборачивалась нерешительностью, непрофессионализмом, бессмысленными ритуальными плясками вокруг да около. А ведь решения должны быть верными, горизонты — широкими, взгляд — незамутнённым. Тогда и дорога будет прямой. Трасса для чемпиона.
Второй её сломал. Ну почти. Ушёл бы сразу — она бы не расстроилась, может, даже не заметила, что он был, окружённая нерушимыми стенами воздуха, оберегающими её личность от чужих локтей. Тогда, уткнувшись лбом в стену, она могла бы думать о нём, и эти мысли, хорошие, вытеснили бы другие. Всё удаётся, когда опираешься на хорошие мысли. А так пришлось тратить силы, чтобы сдержать беспорядочный истерический монолог, а потом они взяли и неожиданно кончились, и он понял только, что она несчастна и что лезть туда не надо, и напоил её чаем.
Свои осколки Мари обычно собирала сама и склеивала так, что никто швов не видел. Будто и не билась никогда. Правильная дочь всемогущего отца. Да, а что? Вам тоже хочется? Подумаешь, целовалась на танцах. Или тут, на Надежде, это не принято? Между прочим, кто мешал Брюсу оказаться в нужном месте в нужное время?
Да их и в темноте не спутаешь!
Как странно. Как может часть быть настолько больше целого? Брюс против него — кусок непропеченного теста.
Ночь оказалась без сна. Сто раз Мари вставала попить воды, натыкаясь в темноте на углы и всё тасуя в уме эти две карты. Ощущение присутствия мужчины осталось, словно он был всем и придавал смысл всему Так вот кто ты такой, мой Хозяин Вод.
Он сделан для меня! Нельзя недооценивать Шебу.
В этом ли дело? И если в этом, то — какая разница?
Вся наша биохимия замкнута друг на друга, но если так, то было абсолютно предопределено в какой-то правильный миг сомкнуться рукам, встретиться глазами, губами? А целоваться он умеет, ахх.
Ну… и зачем мне это надо?
Не имеет никакого значения это твоё «надо — не надо». Это стихийная величина, константа, вроде графика приливов или периода обращения. Она не зависит от «надо», ты вынуждена приурочить к ней свои ритмы и выучиться с ней жить, обратить свою слабость в свою же силу. Есть вещи, противиться которым невозможно. Надо просто сделать их частью себя. Опереться и оттолкнуться. И жить.
Стальная девочка в поисках силы. Я знаю о силе всё.
А у Игнасии посреди стола горсть кристаллов, похожих на детские кубики из набора развивающих игр до года. Красивый жемчужно-серый цвет, правильная форма. Одна грань сколота или сошлифована, внутренность прозрачна как вода. Игнасия Монти глядится в неё, а оттуда в ответ смотрят две маленькие перевёрнутые Игнасии.
Вот, казалось бы, человек, творящий прикосновением обитаемые миры. Чего ещё она не знает о жизни? Откуда в ней способность удивляться и уверенность, что другие счастливы удивиться вместе с ней? Ибо цинизма в Игнасии Монти нет ни на грош. Кристаллы днём принесли геологи, решив почему-то, что лаборатория белка — самое подходящее для них место. И с чего бы вдруг учёная дама Монти с ними согласилась?
— Что кажется вам здесь самым странным?
— На первый взгляд? Ну… удвоение отражённой картинки?
Едва ли это правильный ответ. Кристаллы с двойным лучепреломлением хоть и редки, но всё же ничего «удивительного» в них нет. Они широко используются в технике. Например, в прыжковых двигателях и устройствах гиперсвязи. Нет ни малейшей причины затаивать дух.
— Начнём с того, что это макромолекулярное соединение. Ну и что, скажете вы, и будете правы. Нынче никого не удивишь синтетическими алмазами.
— Но?… — Мари невольно улыбнулась.
Не то чтобы она западала на чужой азарт, однако в некоторых вещах учёная дама была как тот ребёнок, кто унаследует Царствие Небесное. Восторженна и невинна. И это вот главком армии, ведущей войну миров?
— Современной девушке не следует объяснять значение слова «нуклеотид»?
Девушке, проработавшей без малого год в лаборатории белка бок о бок с миз Монти, — уж точно не следует.
— Вы хотите сказать, это генетическая структура?
Если так, то Мари понимает значение этой находки. Это был бы первый местный код, а значит — местная форма жизни. Если мы не позволяем ему эволюционировать своим путём, это вовсе не значит, что мы не должны его изучить. Напротив: врага нужно знать в лицо.
— В некотором роде так, — сказала миз Монти, — но что такое ген. В гене тысячи — миллионы! — нуклеотид, а тут не более трёхсот.
— Это останки? — спросила Мари. — Ну, то есть жизнь тут когда-то была?
Все знают, что такое белок. После гибели организма молекулярные цепочки распадаются. Зная закономерности системы, можно вычислять возраст останков. И наоборот. Это азы судебной и археологической космомедицины.
— Можно было бы это заподозрить, если бы на Авалоне нашлись хоть какие-то следы цивилизации.
— Мы до сих пор не знаем, что скрывают аномальные зоны, — возразила Мари. — Авалон — планета-загадка.
— Душенька, они всегда — загадки. По крайней мере кажутся таковыми. Слово «Авалон» пахнет яблоками, подвигом и смертью.
— И бессмертием.
— И бессмертием, — задумчиво повторила миз Монти. — Вы ведь с Зиглинды, дитя моё? Именно вашу планету общественная философская мысль сопрягает, знаете ли, с бессмертием. По крайней мере, вы знаете, чем оно пахнет.
Деньгами и страхом.
— Цивилизация такого уровня, что могла бы укрыться от нас под ионным зонтиком, должна была бы оставить следы по всей планете. Мы бы их не пропустили. А если деятельность чужих не воспринимается нами как сознательная и направленная на преобразование мира, то мы и разума в них не признаём. Можем стоять с ними нос к носу и не видеть друг в дружке конкурентной формы жизни.
— Так в чём же прелесть этих кристаллов? С точки зрения лаборатории белка или, быть может, философии?
— Мельчайшей формой жизни является, как вам известно, вирус. Своего рода код в пальто, как говорили у нас на факультете целую жизнь назад. Молекула РНК плюс белковая оболочка. Воспроизвестись самостоятельно вирус не может: это паразит, он способен удвоиться, лишь поразив здоровую клетку, за счёт её ресурсов. Длина молекулы кода у вируса начинается с трёхсот шестидесяти нуклеотид.
— И?
— Образование, которое мы имеем честь наблюдать, — это чистый код, без какого бы то ни было сопутствующего белка. И этот код воспроизводится непаразитно. Кристаллы наращиваются сами собой. Теоретически такая структура предсказана и названа вироидом, но я берусь утверждать: мы первые, кто наблюдает её воочию. Я поздравляю вас, дитя моё. Перед нами небелковая форма жизни, и у нас есть возможность опровергнуть некий древний постулат.
— О жизни как форме существования белковых тел? Мне казалось, Зиглинда опровергла его лет двадцать назад.
— Я не уверена, можно ли назвать существование тех объектов, Назгулов — жизнью. Они не обладали одним из главных свойств живого организма — способностью к репродукции.
— Может, им просто не дали попробовать?
Игнасия Монти рассмеялась, а Мари улыбнулась.
— Теологических вопросов, в частности насчёт наличия у вироидного объекта души, мы поднимать не станем. Не наша епархия.
— А у клона есть душа?
— По-моему, лучше спросить про это у Р. Эстергази.
— Я не хочу у него спрашивать. Нет, не так. Я спрашивала у него.
— И что же он ответил?
— Он спросил: а что такое душа? В самом деле, если мы берёмся судить, что у этого есть, а у этого — нет, значит, хотя бы теоретически мы должны знать, что это такое.
— Что ж, насчёт души не знаю, а мозги у клона явно есть. Сколько ему технически лет?
— Семь.
— Развитой мальчик. Интереснейший объект — клон, вы не находите?
— А вы, миз Монти, никогда не занимались клонированием?
— Да как же не занималась. Биоинженерия и конструирование во времена моей молодости казались самым перспективным направлением. Я стажировалась на Пантократоре… конечно, а откуда, вы думали, я столько знаю об их доктрине? Помню времена, когда под наши нужды предоставили целую космическую станцию. Эйфория была безумная, — «старуха» всплеснула руками, — только твори!
— Шеба? — У Мари пересохли губы, хотя с чего бы вдруг.
— Шеба, да. Полигон. Потом, когда там начались игры с юрисдикцией, нам предложили выбирать: перейти ли на коммерческую схему или остаться верным доктрине. Предлагали очень хорошие деньги.
— И?…
— Нашёлся третий путь. К тому времени я уже наигралась с собственным генетическим материалом: мол, что-то можно сделать со склонностью к полноте, и волосы тоже хотелось бы попрямее. Я прекрасно понимала, как придётся работать на Шебе: исполнять либо частные заказы, либо выставочные образцы, чья задача — поразить воображение и выбить грант. В то же время я уже далеко зашла за проведённую Пантократором черту и не хотела возвращаться назад, чтобы топтаться там на месте. Уж настолько-то я себя уважаю.
— Вы эмигрировали?
— Я попросту сбежала, бросив на Шебе кучу своих образцов. Выехала, так сказать, контрабандой, предпочтя проектировать биосферу планет.
— Шеба плохо кончила, вы знаете?
Игнасия Монти сделала отстраняющий жест:
— Это меня не касается. Обладание чужими тайнами не сделает меня счастливее, а я в том возрасте, когда стараешься избегать проблем.
Проблем у лаборатории белка и без того было предостаточно. Атанас Флорес, занимавшийся клонированием будущей фауны Авалона, пошёл на поводу у шестилетнего сына, и теперь Игнасия Монти не представляла, под каким соусом подать Ставросу единорога. Растерянное сказочное существо размером с пони беспрерывно стучало копытцами в отведённом ему вольере в научном блоке, жевало траву, фрукты и местные зелёные яблоки.