— Вы думаете, они вернутся? Пауза.
— Да. Это целесообразно.
— Но… что же нам делать? — И ждёт, что он решит. Вот тут — Брюс нутром чует! — мать бы обозлилась.
На этот вопрос оборачивается уходящая Мари Люссак, отводя руку Рубена, поддерживающую её за плечи, — сознание фиксирует их обоих рядом. Поворачиваются все, и ждут его слова. Даже малыши в УССМах прижались рожицами к стёклам кабин: им уже надоело ждать. Андерс с белым лицом и остановившимся взглядом, похожий на утомлённого енота, заравнивает могилу.
— По машинам, — говорит Норм.
Выбора, будь он проклят, никогда нет.
— Это был удар возмездия, воздаяние равной мерой, и я выпустил эскадрилью до того, как Пантократор объявил мораторий на вмешательство извне.
Он, разумеется, знал, какой сценарий будет разворачивать Пантократор.
— Это был ночной бандитский налёт, — возразила Натали Эстергази. — Зачистка с расчётом, что никто не уйдёт живым. Они расстреливали спящую деревню.
Президент Люссак с интересом услышал её голос: по голосу лучше, чем по лицу, читаются чувства и познаётся характер. Лицо обманет, а голос выдаст, он хорошо знал это свойство, а потому сам всегда говорил снисходительно и доброжелательно. Голос неуязвимого человека, который в курсе насчёт своей неуязвимости и потому может позволить себе презирать других.
Натали Эстергази уязвима. У неё невыразительный негромкий голос, таким голосом женщины говорят о том, что действительно имеет значение. Люссак начинает понимать, почему её взяли. Эта бедняжка действительно верит, что играет за команду Добра.
— Можете вы отозвать ваших брави? — спросила их главная, Приматора Ариадна.
— Увы, — Люссак даже развёл руками, якобы от сожаления. — Я предоставил эскадрилью в распоряжение менеджера Ии для равновесия сил. У Новой Надежды на планете официальное воинское подразделение, так что всё в пределах правил. Ночные Волки не являются группой космического базирования: это атмосферники, они никуда не денутся с Авалона, если их не примем на борт вы или я. Если это произойдёт, вы вправе их арестовать. И в состоянии это сделать, замечу. А пока они остаются на планете, ничто не нарушает нашего предварительного соглашения. ССО Новой Надежды точно так же в состоянии повредить им. Если сумеют, конечно. Кто-нибудь вспоминал об этике, когда взрывали мирных горняков?
Меня, представителя крупного бизнеса, Пантократор держит за воплощение зла. Но до тех пор, пока они исповедуют этику как объединяющую человечество силу, они вынуждены относиться ко мне этично. Что значит — у меня равные права. Обоюдоострая эта штука — этика.
Когда оказалось, что человечество, во-первых, разделено парсеками холодной пустоты на самодостаточные колонии, а во-вторых, располагает оружием, позволяющим уничтожить планету одним залпом с её орбиты, и в-третьих, средством свободного перемещения от звезды к звезде, общественная философская мысль решила, что нуждается в над-законе и над-религии. Признавая доминанту этики, ты гарантируешь свою социальность и интегрированность. Ты можешь быть гражданином любого мира, но пока ты социален, ты — существо конвенционное. Участником бизнеса ты можешь стать, только будучи социален, это поводок, на который мы сами себя посадили, и ревностно следим, чтобы в стадо не затесалась паршивая овца, не связанная нашими нормами. «Это неэтично!» — приговор, а кто лучше Пантократора установит правила игры?
— Условия будут такие, — сказала Приматора Ариадна. — Ни одна сторона отныне не получает поддержки извне. Ни одна сторона не имеет права совершать действия, направленные на ухудшение экологии Авалона. Скажем, если Земли Обетованные начнут планомерное уничтожение кислородных агрегатов, дабы сделать невозможным пребывание противника в природных условиях планеты, мы без колебаний засчитаем их стороне поражение. Всё, что сделано в целях терраформации планеты, объявляется общечеловеческой ценностью и неприкосновенно. Вы не имеете права отравлять воду, почву и воздух, выпускать штаммы специально сконструированных боевых бактерий, тормозить стремление экосистемы к параметрам обитаемого мира.
— Всё остальное, — спросил Люссак, — разрешено?
Натали Эстергази длинно скрипнула ногтями по поверхности стола.
— Постойте, — возразил президент. — Эти условия несправедливы. В последний раз вахтовики «Седьмой грани» видели крейсер больше года назад, у них кончаются запасы продовольствия и питьевой воды.
Руководитель пантократорской миссии уставилась на него круглым птичьим глазом, каким-то необъяснимым образом — одним.
— Корпорация присутствует на Авалоне намного дольше, чем колонисты, не так ли? Причём фактическая эксплуатация выдвигается вами как причина, по которой вы можете претендовать на владение планетой.
— Да, это так, — вынужден был согласиться Люссак.
— Ну так почему вы не позаботились ни о себе, ни о тех, кто придёт после? Если вся галактика в одночасье погибнет, если двери в небо затворятся, если больше никто никогда никуда не полетит… Неужели этому ростку жизни зачахнуть?
— Сударыня, это не политика, это поэзия. Я предпочитаю оперировать нормами.
— Хорошо, вернёмся к нашей политике. Планета останется за тем, кто выживет на её ресурсах. Таково наше решение. Если кому-то нечего есть и нечего пить, и нечем дышать, значит, тем быстрее наступит развязка. Есть ли у сторон вопросы и предложения по существу?
УССМ на марше есть штука незаменимая. Когда ты выполняешь на нём техническую задачу — ровняешь площадку или трамбуешь её, ну или канаву, к примеру, роешь, ты в кабине один, и больше никого не надо. Но на рейде штатный экипаж Мамонта состоит из трёх человек: водитель, сменщик, наречённый нынче стрелком, и ответственный за груз. Такой командой мы можем идти без остановок, покрывая за сутки до шестисот километров — в зависимости, разумеется, от рельефа и грунта — и оставляя за собой широкую, как дорога, колею.
Это если никто не тащится рядом пешком. Конечно, хотелось бы следовать независимо, боевым порядком, но какой уж в нашем положении бой. Каждый Мамонт запряжён в цистерну с топливом, и это ещё не считая груза, закреплённого на платформе, и пассажиров на броне. Километров пятнадцать в час делать со всем этим обозом, и то хлеб.
Каменный век, ей-ей!
Шли по целине, перемешивая гусеницами в кашу мёрзлую жёлтую землю и свежий крупчатый снег. На передовом Норм, сидя по-походному, на броне сверялся с топографической схемой: куда шли, известно было одному ему да ещё, пожалуй, притихшей Морган. В глубине души Брюс полагал, что её давно пора натыкать мордой в грязь, ей бы это только на пользу пошло, но вопрос в другом: а кто, кроме собственноручно Норма мог бы её натыкать?
Снег нам враг. За караваном оставался бурый шрам, превосходно видимый с воздуха, а в инфравизор колонна выглядела как гирлянда, снизанная из огненных цветов. В кабине было жарко и душно, стёкла от дыхания подёрнулись белым конденсатом, и Брюс всё время норовил одно опустить. Мокрый, тушенный в собственном поту, переваливал машину с кочки на кочку, как на волнах. Вибрация корпуса, даже смягчённая креслом, болезненно отдавалась в копчик. Водителю, в отличие от прочих, существенно положение тела не изменить, максимум только поёрзать с одной ягодицы на другую. Когда он вылезал размяться и добежать до ближайших кустов, поясницу пронизывала острая боль. Страшно подумать, каково бы оно было без возможности снять спецкостюм.
Беда, если придёт, явится с воздуха. Воздух патрулировали пилоты. Впрочем, это неправильное слово — патрулировали. Сам Брюс умел и любил летать — а не любить летать невозможно! — и представлял себе, каково это: это как птице висеть над гусеницей, ползущей по листу. Налетели из-за горизонта, сделали круг и убрались обратно — вот и весь патруль. Объявлен режим жёсткой экономии, и драгоценнее всего для нас сейчас топливо. И аккумуляторы тоже зарядить негде. Походный генератор, конечно, есть, но сколько его — и сколько нас!
Так вот и шли. Брюс вёл, а пассажиры на него молились. Время от времени кто-то из своего брата, ССО, спрыгивал наземь и бежал рядом, грелся: холодно им там, на броне. Корявый мумифицированный чёрный лес тянулся по левую руку. Зловещий лес.
Небо низкое, плотное и тяжело нависшее. УССМы спускались с горки, и на Брюса вновь накатило тоскливое одиночество: кажется, так и будем ползти вокруг шарика планеты, раз и другой, и ещё много раз. Всю обречённую вечность, будучи не в силах ничего изменить в раз и навсегда установленных правилах игры: они хищники, мы — жертвы.
— Во-о-о-оздух!
Этой команды мы ждали, действия проговорены. Мамонты построились в круг, внутри сгруппировались женщины и дети, и те из мужчин, которым опасно давать в руки оружие: не в том смысле, что они ух как злы, а… ну, в общем, понятно. Бойцы и добровольцы из колонистов, вооружённые энергоштуцерами, рассыпались под укрытие бронированных туш.
Чужие — их двенадцать, укомплектованная эскадрилья! — врезались в наш клубок, и завязался бой.
Брюс слышал, как кто-то из своих фальшиво жалел контрактников: мол, влипли парии, потянулись за лёгкой космической деньгой, а попали между двух огней. Насчёт их коллективного заявления он тоже был в курсе. Тем достойнее выглядел этот неравный бой: смелость — это не когда ты весь из себя, просто потому, что ты такой, а другие хуже. Просто, как думал каждый, когда в братской могиле хоронили Зайферта, когда тебя бомбят, деваться некуда. Хоть огрызнись, как мужик, достоинства для.
Когда они отрабатывали маневр, было сказано однозначно: водитель не покидает кабину УССМ. Брюс, в качестве некоторого компромисса, обнаружил себя стоящим на гусенице одной ногой и с руками, вцепившимися в открытую дверь. Вторая нога честно оставалась в кабине, зато голова запрокинулась в небо так, словно сам он хотел улететь.
Теперь при свете дня их можно было рассмотреть. Хищные вёрткие тела, акулий плавник стабилизатора, покрытие, делающее их почти невидимыми в перепадах дневного света: только радужная дымка сияет и дрожит вокруг корпуса. Умопомрачительно и неестественно прекрасны, как злые ангелы. Там, где непосвящённый увидел бы лишь немыслимую воздушную акробатику, Брюс, подкованный несколькими поколениями военных пилотов семейства Эстергази, отмечал завидную слётанность и высочайшее мастерство. Это помимо техники, которую с нашей даже на одном поле не сажать. Когда