Прибыв к месту, Игнатов сразу стал раздавать приказы, распределяя десятки стрелков по позициям. Вернее он давал направления, а позиции стрелки и сами дюже добре умеют находить. Даже, если залечь на траве, то уже не так и заметны воины, чья одежда раскрашена под зеленый цвет. Были мысли сменить камуфляж на коричневатую расцветку, но новое место было с высокой травой и изобиловало кустами, редкими камнями-валунами. Лучше придумать для снайпера сложно.
— Где розмысл? — спросил Игнатов, как только прибыл на позиции и уже раздал приказы своим ротмистрам.
Егор догадывался о ком идет речь, сам же и просил за этого человека когда-то, но чтобы вот так… в полковники Митька выбился. Хотя, чего там, и сам Егор нынче в начальниках.
— Ты ли это, Митька? — обрадовался Егор, когда к нему, чуть ли не строевым шагом, но при этом с чувством собственного достоинства, приблизился розмысл.
— Егорка? — растерял всю свою важность полковник Розум и полез обниматься.
Как же здорово встретить далеко от своего родного дома человека, с которым когда-то, пусть и не так давно по времени, но уже в иной жизни, вел беседы! Бабка Колатуша тогда все московские новости приносила, а Митька, разнорабочий с Варварки, неизменно их слушал, да участвовал в таких родных, дружеских разговорах. Был там и Егор, когда он только бежал с Милкой из брянской деревни.
Два приятеля потратили толику столь драгоценного времени для того, чтобы обсудить, что да как. Перемыли косточки и Тимофею Авсеевичу, нынче знатному мануфактурщику, пусть и годами раннего. Он тоже жил в том районе Москвы и был активным участником разговоров, особенно после гибели отца, став главной рода.
— Ну досыть, — прервал веселый разговор Егор. — После поговорим, пока врага бить нужно.
— Ты прав. Вот гляди сюда, — Митька, Димитрий Федорович, развернул нарисованную им же карту, где были указаны все ловушки и заряды.
Карта была нарисована неумело, или можно сказать, «на коленке», но все было понятно и где позиции и тропы, по которым могут забираться враги, ложбины и все остальные особенности рельефа местности.
— Окромя небольшого вала вот тут и отдельных насыпей, ничего не поспели сделать, но ямок для коней накопали, сколько нашли деревьев, рогатки навязали. Вот тут, тут, вот ентим знаком, обозначены, стало быть, бочки с порохом и камнями. Веревка поджигательная вот тут, — принялся объяснять Розум…
*…………*……….*
Воевода Степан Иванович Волынский находился на командном пункте и периодически смотрел то вперед, то разворачивался к Эрзеруму и отслеживал, как развиваются события у крепости. Он уже не злился на персов и их пассивность. Нельзя с бурными эмоциями руководить боем. Голова должна быть освобождена от всего постороннего и мыслить рационально, сообразно обстановке.
Персы пошли на приступ крепости. Как же это не разумно, когда рядом огромное войско османов. И как же не повезло с союзником, который не понимает необходимость взаимодействия. С той линией обороны, которую собирались держать русские войска, да с персидской конницей, можно очень много чего сделать.
Но ничего уже не изменить и Волынский хотел показать не только османам, они-то все поймут, так как кровью умоются, но и союзникам, что нечего играть в подлые игры. Может быть, Степан Иванович произвел бы еще одну попытку договориться о взаимодействии с персидскими войсками, но дипломат Татищев попросил этого не делать. Что-то знал Михаил Игнатьевич, но не хотел говорить, только лишь попросил продержаться до вечера, а после Татищев ускакал.
— Пошла турка, начали, стало быть, — сказал Волынский и все рядом стоящие вестовые посерьезнели, а двое взобрались на коней и намотали уздцы сменным, чтобы те смирными стояли.
Из огромной массы османского войска выдвинулись акынджи [иррегулярная турецкая конница]. Эти быстрые и очень шумные всадники лихо, подымая столп пыли устремились на русские позиции. На первый взгляд было непонятно, что это они вообще такое делают, так как русские укрепление не предполагают возможности конных атак противника. Там и ров и вал и рогатки. Но смысл посылать конницу на укрепления был — понять, что на этих укреплениях спрятано и кто укрепился, готовясь к бою.
Куюджу Мурат-паша хотел спровоцировать русских, а он знал, что это точно неверные русси. Визирь рассчитывал, что русские начнут стрелять по акынджи и тогда станет понятно, сколько артиллерии у русских, откуда идет более слаженный огонь, да многое, чтобы принимать дальнейшие решения.
— Никому не стрелять! — кричал Волынский, боясь, что вестовые не успеют передать приказ, а так, хотя бы можно докричаться до ближайших к командному пункту командиров.
Всадники приблизились к русским позициям, резко развернулись и ушли в сторону, успев только пустить с сотню почти что бесполезных стрел. Турецкие командиры пытались что-либо рассмотреть, посчитать орудия, приблизительную численность обороняющихся.
— Нас на мякине не проведешь! — сказал Волынский, осознав, что принял правильное решение, когда приказал не стрелять.
Не было осуществлено не единого выстрела. Никто себя не обнаружил. Ну а что до количества пушек, так большая их часть в капонирах, османским конным не увидеть. Теперь туркам придется рисковать и посылать разведку основательную, скорее легкую пехоту. Вот тут уже можно начинать собирать кровавую жатву.
— Красный стяг от третьего десятка пушкарей! — прокричал Федор Коломейцев, помощник, своего рода начальник штаба у Волынского, ну или более шустрый из всех командиров.
— Нельзя! — жестко ответил воевода.
Третий десяток, по сути, артиллерийский полудивизион, если говорить категориями из будущего, имел возможность красиво ударить в бок крутящимся всадникам. И это было очень заманчивым. Однако, отступаться от плана не показывать до поры врагу свои возможности, Волынский не собирался. Пусть османы увязнут в сражении, пойдут на приступ и только тогда загромыхают пушки. И то, смотря каким будет первый штурм, может хватит всего нескольких пушек и ружейных выстрелов, чтобы отбиться.
Между тем акынджи и так получили потери. Земля рядом с укреплениями изобиловала ямками, на которых кони ломали ноги. Всадники выпадали из седел. Многих из тех, кто оказывался на земле, затаптывали союзники. Правда нельзя было сказать, что такие явления оказались массовыми. Не более четырех десятков всадников были выбиты из боя. Но ведь, без воздействия русского оружия! Может и прав Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, когда говорит, что главное оружие русского воинства — это лопата.
Только через полчаса начали движение азапы [ополчение пограничных областей, порой неплохо вооруженное, с луками, реже с огнестрельным оружием]. Задумка османского военачальника была более чем понятна: он все еще не хотел идти на полноценный штурм укреплений, а вознамерился произвести разведку. На пехоту русским придется реагировать, а то можно получить и рукопашный бой уже на валах, если медлить.
— Передать по войску: всем по турке не бить стреляет только первая линия, пушки работают по две с каждого десятка, — отдал приказ Степан Иванович Волынский.
С ревом, без намека на строй или элементарную организованность, азапы кинулись на русские позиции. Каждому, кто взойдет на вал было обещано десять акче, а первым ста по одному золотому дукату. Так что вперед быстро вырвались те, кто был менее экипирован, или вовсе имели только худой лук. Им бежать было легче, потому они и обгоняли своих соплеменников, облаченных в примитивные доспехи, или несущих огромные ружья с сошками.
Русские позиции молчали. Уже можно было ударить дальним дробом, но и сейчас Волынский не хотел показывать возможности русской артиллерии. Лишь когда легкая османская пехота вплотную приблизилась ко вкопанным рогаткам, что находились рядом с рвом, прогремели выстрелы.
Ближний дроб более убойное орудие убийства, чем дальняя картечь, особенно, когда пушки бьют с достаточно близкого расстояния. На секунду в голову русского воеводы проникло опасение, что убитые турки сейчас своими телами сравняют ров с землей, облегчая задачи соплеменникам. Но, нет, картечь подымала тела людей в воздух и откидывала назад, на все еще бегущих вперед акынджи.
Видимо сильно османские пехотинцы хотели получить деньги, так как даже ужасающая картина избиения убежавших вперед соплеменников не заставила отвернуть. Может быть это сила инерции, когда уже сложно остановиться и сознание людей становится коллективным.
— Пять из десяти пушек! — выкрикнул Волынский.
Его поняли, и сразу же один из вестовых отправился сообщать приказ, который стали дублировать флажками с цифрами. Флаги были на устойчивых каркасах и на них писали краской тут же, на командном пункте.
— Бах-ба-бах, — уже скоро разнеслось по округе.
Пушкари только и ждали приказа, заранее зарядив пушки. Этот залп снес не десятки, сотни османов. Динамика наступления снизилась, и стало понятным, что ко рву смогут пробраться только единицы акынджи, или вовсе никто. Свою лепту в избиение добавляли стрелки, которые били не переставая, пусть даже и только половиной от своих возможностей.
Волынский видел, что хочет делать дальше его визави. Вперед, за спинами умирающих акынджи выдвигались громоздкие огромные пушки. Расстояние, на которое выдвинулись турецкие топчу [условно пушкари], позволяло начать контрбатарейную борьбу. Но часть русских пушек были связаны боем с пехотой противника, иные же поспешили зарядиться дробом, который всяко не добьет до османский орудий. Инициатива русских пушкарей стоила того, что первый выстрел сделали турки.
Громадные ядра полетели в русские позиции в тот момент, когда османская пехота начала отступление, ну или паническое бегство.
— Вот же лихолдеи! — озлобился Степан Иванович, когда семь из пятнадцати выпушенных турецких ядер вздыбили пыль и подняли изрядно земли уже на русских позициях.
Остальные ядра не долетели, частью попав в ров, или вовсе в двадцати шагах от ближайших укреплений.