хается, парламентское большинство твердо выступает в поддержку реформ, а центр дискуссий переносится с проблем университетского образования на судьбу латыни и французского языка в системе среднего образования.
«Honnête homme» в полемическом дискурсе
Вопрос об honnêtes gens был тесно связан с самой сутью перечисленных выше полемик. Еще в 1858 году Ренан на страницах «La Revue des deux Mondes» в своем фирменном публичном стиле – «sine ira et studio», столь отличавшемся от страстности его непубличных высказываний, – подробно проанализировал различие между «критиком» (т. е. гуманитарием-сциентистом) и «моралистом» (т. е. «приличным человеком»): см. об этом ранее, с. 83–86. В 1860‐х годах Ренан переходит от простой констатации глубокого различия этих двух интеллектуальных типов – к проектированию реформы высшего образования, направленной на поощрение исследовательской работы. Выше (с. 336) мы показали, что уже в 1864 году, не называя имени Ренана, к его позиции фактически присоединился Бреаль. В 1872‐м, в новой ситуации «после катастрофы», именно Бреаль в своей книге «Несколько слов об общественном образовании во Франции» сформулировал главные направления всеобъемлющей реформы образования, необходимой для того, чтобы модернизировать Францию и позволить стране взять реванш над Германией. В главе «Лицей», рассматривая идеологию среднего образования во Франции, Бреаль, в частности, пишет:
Дело в том, что все познания лицей подчиняет одной цели: лицей сводит все образование к искусству письма. Говоря это, я нисколько не собираюсь обличать наш Университет [под Университетом Бреаль подразумевает всю национальную систему образования в целом. – С. К.]: для него искусство письма есть искусство мысли. Идеал, который имеют в виду наши профессоры, – это приличный человек, как его понимали в XVII веке: человек, всегда умеющий здраво распорядиться своим умом, всегда умеющий найти для своих мыслей верное и естественное выражение. Но разве не существует теперь иного идеала, который пришел на смену идеалу, описанному выше? К появлению этого нового идеала привели перемены в обществе и успехи науки – привели не для того, чтобы упразднить прежний идеал, а для того, чтобы преобразить и расширить его. Сегодня, наряду с искусством мыслить логически, появилось новое искусство, не менее необходимое: это искусство открывать и наблюдать факты, понимать и проверять истину [Bréal 1872, 158–159] (выделено нами – С. К.).
На книгу Бреаля немедленно откликнулся Гастон Буасье. В своей рецензии [Boissier 1872b] он полностью поддержал Бреаля и подробнее развил некоторые его тезисы. Главный вывод, который Буасье делает из книги Бреаля, – это необходимость перестройки коллежского образования на немецкий лад, с упором на пробуждение в учащихся «научного духа», esprit scientifique:
Если мы хотим вернуть себе то влияние, которое мы столь долго оказывали на Европу и которое причитается нам по праву, нужно приложить любые усилия к тому, чтобы у нас наконец пробудился научный дух. Наши профессоры должны как можно быстрее вернуться к серьезным ученым изысканиям, которые они слишком забросили. Если у профессоров вновь пробудится вкус к исследованию, то, независимо от их воли, этот вкус просочится в их классы, и реформы, которых требует г-н Бреаль, свершатся сами собой [Boissier 1872b, 696].
Но уже к концу 1870‐х, по мере того как развертывается движение в пользу реформы образования, все громче начинают звучать и голоса противников «научного» подхода к словесности. Так, в 1879 году 30-летний Фердинанд Брюнетьер, пока еще присягающий на верность рационализму и свободомыслию, тем не менее уже бичует современную историко-филологическую «эрудицию» за то, что она стремится подменить собою любовь к чтению и литературный вкус как таковые:
Из полумрака библиотек, из недр Школы Хартий вышло в наши дни на свет целое поколение молодых эрудитов, которым прежняя умеренная любовь к литературе и языку Средневековья кажется уже недостаточной. Все это началось с тех пор, как лингвистика и филология узурпировали в формировании эрудита то первое место, которое раньше причиталось одним лишь studia humanitatis [т. е. фактически риторике. – C. К.]. С тех пор как репутации европейского масштаба стали основываться всего лишь на прочтении или на переводе какой-нибудь chanson de geste [прозрачный намек на Гастона Париса. – С. К.]. С тех пор как у приличного человека перестали спрашивать, умеет ли он отличить подлинно остроумное выражение от сомнительной шутки:
…inurbanum lepido seponere dicto[52],
– но стали вместо этого спрашивать, известны ли ему досконально тайны протезы, эпитезы и эпентезы. Болезнь эта пришла к нам из Германии [Brunetière 1879, 621–622] (выделено автором).
К теме «приличного человека» Брюнетьер возвращается и три года спустя, в статье «По поводу одного издания Катулла» [Brunetière 1882, 453].
В 1890 году тему «приличного человека» затронул профессор Макс Бонне на страницах своего лекционного цикла «Классическая филология». Во второй лекции Бонне задается вопросом о причинах долговременного упадка, который классическая филология переживала во Франции на протяжении последних двух с лишним веков. Отвечая на поставленный вопрос, Бонне пространно, целыми страницами, цитирует одно из писем некоего анонимного французского профессора классической филологии, опубликованных в английском журнале «Classical Review» (cм.: Anonyme 1887, Anonyme 1888): как кажется, есть известные основания предполагать, что этим анонимом был сам Бонне. Цитируемый в книге Бонне анонимный автор связывает упадок классической филологии во Франции с культурными изменениями XVII века – такими, как перенос внимания на развитие национальной литературы, салонно-светская ориентация этой литературы, роль иезуитских школ с их инструментально-поверхностным подходом к античной словесности и, наконец, культ «приличного человека», исключающий всякую специализацию и всякое «педантство» [Anonyme 1888, 49]; [Bonnet 1890, 60]. Иначе говоря, анонимный автор, с которым полностью солидаризируется Бонне, в основном воспроизводит исторический анамнез французской культуры, ранее изложенный Ренаном в его статье 1864 года «Высшее образование во Франции».
Наконец, в 1893 году позиция сциентистов по вопросу о «приличном человеке» получила формулировку, которую можно назвать классической. По сути выраженных идей в этой формулировке не было почти ничего нового сравнительно с приведенным выше высказыванием Бреаля. Но новая формулировка была гораздо более агрессивной, категоричной и полностью отказывала «приличному человеку» не только в культурном авторитете, но и в моральном праве на существование. Кроме того, отношение к «приличному человеку» было здесь вписано в открыто и последовательно изложенную целостную систему мировоззрения. Речь идет о книге Эмиля Дюркгейма «О разделении общественного труда».
Во введении к книге Дюркгейм писал:
Прошло время, когда совершенным человеком нам казался тот, кто, умея интересоваться всем и не привязываясь ни к чему исключительно, обладал способностью все пробовать и все понимать и находил средства соединять и собирать в себе все лучшее в цивилизации. Но в настоящее время эта общая культура, столь хвалимая когда-то, производит на нас впечатление чего-то изнеженного и расслабленного. ‹…› Благовоспитанный человек былых времен [l’honnête homme d’autrefois] в наших глазах просто дилетант, а мы отказываем дилетантизму во всякой моральной ценности. Мы видим скорее совершенство в компетентном человеке, который не стремится быть всесторонним ‹…› который имеет свою ограниченную задачу и посвящает себя ей [Дюркгейм 1991, 46] (выделено нами; оригинал см. по [Durkheim 1991, 4–5]).
Развенчание «благовоспитанного человека былых времен» продолжалось далее в разделе, посвященном фактору наследственности (кн. II, гл. 4):
Достаточно сравнить ‹…› благовоспитанного человека [l’honnête homme] XVII века с его открытым и малокультивированным умом и теперешнего ученого, вооруженного всеми навыками, всеми необходимыми для его нaуки знаниями ‹…›, чтобы увидеть значение и разнообразие комбинаций, понемногу наложившихся на первоначальную основу [Дюркгейм 1991, 299, с изменением]; [Durkheim 1991, 308].
С начала XХ века социология Дюркгейма превращается в один из важнейших идеологических компонентов, чтобы не сказать – в идеологическую базу программы образовательных реформ, осуществляемой режимом Третьей республики. В социологии Дюркгейма сторонники сциентификации гуманитарного знания обрели наиболее широкую и артикулированную философско-идеологическую платформу для своей деятельности. Дискурс реформаторов образования становится неотличим от дискурса дюркгеймианцев. Уничижительные отсылки к наследию XVII века и, в частности, к культу «приличного человека» становятся одним из элементов этого дискурса. Яркий пример этого усвоения дюркгеймианской аргументации – лекция Эрнеста Лависса «Воспоминания о неудачном образовании», прочитанная зимой 1902/1903 годов в Школе высшего социального образования в рамках лекционного цикла «Воспитание демократии». Подробно описав полученное им в 1850–1860‐х годах – сначала в коллеже, а затем в Высшей нормальной школе – образование, отличавшееся риторичностью, абстрактностью и отсутствием связи с жизнью, Лависс приходит к выводу, что любые частные реформы окажутся бесполезны, если не будет пересмотрена сама идеология образования, восходящая к XVII веку.
Идеал воспитателей XVII века был прост, и ничто ему не мешало быть таковым, – говорит Лависс. – ‹…› Человеку того времени вполне хватало studia humanitatis, как их тогда понимали, то есть эстетического и морального изучения великих писателей, направленного на формирование «приличного человека» [l’honnête homme], что было практически равнозначно формированию человека благопристойного [l’homme comme il faut] [Lavisse 1903, 23–24].