Первое же пересечение путей Блока и Февра произошло под знаком выбора между Фюстелем и Мишле. В 1912 году Блок напечатал в «Revue de synthèse historique» рецензию на книгу Февра «История Франш-Конте». Подчеркнув такие несомненные достоинства книги, как точность и научная добросовестность, Блок, тем не менее, высказал в изящной форме свою неполную удовлетворенность авторским стилем Февра: «Кажется, г-н Февр является более прилежным читателем Мишле, чем Фюстеля де Куланжа». Блок не скрыл, что предпочел бы увидеть книгу, написанную «более спокойным, более строгим стилем» (un style plus calme, plus châtié)[65]. Это стилистическое расхождение сохранится и после Первой мировой войны, когда Блок и Февр станут друзьями и соратниками. Оба будут стремиться разомкнуть историческую науку навстречу жизни, но один видит эту науку более безлично-строгой, а другой – более личностно окрашенной.
В начале 1920‐х годов Февр приобщает Блока к своему плану создания журнала; они вырабатывают совместную позицию по этому вопросу. Одним из принципиальных пунктов их программы является отношение будущего журнала к эрудитскому знанию. Когда они излагают суть своего проекта другим ученым, они делают это в почти одинаковых терминах.
Сравним две цитаты.
7 февраля 1922 года Февр пишет Анри Пиренну:
Мы не хотим делать чисто эрудитский сухой журнал, предназначенный любителям росписи по карточкам, – мы хотим сделать хорошо информированный журнал, который можно читать и который дает информацию для размышления не только узко понимаемым «специалистам» по «экономической» истории, но и всем историкам – и, шире, всем интересующимся интеллектуальной жизнью, как бы они ни прозывались – социологами, философами, правоведами или экономистами (Цит. по [Lyon, Lyon 1991, 25]).
18 января 1929 года Блок пишет Марселю Моссу:
Мы не хотим делать всего лишь мелкий эрудитский – в пошлом смысле слова – журнальчик; разумеется, мы хотим сделать его серьезным, исключающим всякий журнализм, но при этом мы хотим, чтобы он охватывал очень широкое поле, все прошлое (включая сюда первобытные народы) и все настоящее, причем сами слова «экономическая» и «социальная» должны пониматься широко (Цит. по [Fournier 1994, 641]).
Февр первоначально хотел сфокусировать журнал на проблемах экономической истории; для Блока же было важно включить в титульный круг интересов журнала историю социальную. В остальном, казалось бы, их установки тождественны. И все же можно заметить некоторые малозначительные на первый взгляд нюансы. Блок характеризует отвергаемую ими обоими эрудицию отвлеченно: «эрудиция в пошлом смысле слова». Эта формула подразумевает различение между «плохой» и «хорошей» эрудицией. Февр же отвергает эрудицию безо всяких ограничительных оговорок. При этом он дает конкретную и наглядную характеристику: он вводит образ «любителей росписи по карточкам». Эта безоговорочность и эта персонификация свидетельствуют, как нам кажется, о большей эмоциональной вовлеченности Февра в конфликт с эрудитами, о более сильном отторжении объекта. Образ любителя карточек будет неоднократно всплывать у Февра в уничижительном контексте. В 1935 году, в рецензии, озаглавленной «Знание или исследование?», Февр пишет:
Я не собираюсь выискивать в этой книге мелкие неточности. Как хорошо известно и в этом журнале, и в других местах, подобный подход не в моем вкусе. Опорожнить картотечный ящик в подстрочные примечания – эта ярмарочная забава никогда меня не прельщала (Цит. по [Müller 2003, 137]).
(Кстати, обратим внимание, что выражение «опорожнить картотечный ящик в подстрочные примечания» – это фактически цитата из Массиса и Тарда, точнее, из того безымянного школьного учителя, которого они цитировали – см. выше, с. 412–413).
В 1946 году в манифесте «Лицом к ветру» Февр вспоминает о франсовском Фульгенции Тапире [Февр 1991а, 46]. Наконец, в 1956 году он будет противопоставлять накопителям карточек фигуру самого Марка Блока:
Он был великим историком не потому, что накопил большое количество выписок и написал кое-какие научные исследования, а потому, что всегда вносил в свою работу ощущение жизни, которым не пренебрегает ни один подлинный историк [Цит. по Гуревич 1991, 504].
И еще одна деталь в письме Февра Пиренну заслуживает отдельного внимания: Февр хочет сделать такой журнал, который «можно читать». Эта установка на «читабельность», как мы увидим, принципиальна для Февра. Блок же не говорит о «читабельности» ни слова – зато он подчеркивает, что их журнал должен исключать «всякий журнализм».
За четыре месяца до того, как Блок отправил Моссу свое письмо, приглашавшее Мосса сотрудничать с «Анналами», Февр отправил письмо аналогичного содержания своему блестящему бывшему однокурснику, выдающемуся экономисту и политическому деятелю Альберу Тома. Тома был председателем созданного по Версальскому договору Международного бюро труда (будущей Международной организации труда). Он быстро откликнулся на письмо Февра. 21 сентября 1928 года в ответном благодарственном письме Февр пишет Альберу Тома:
Я сохраняю надежду, что наши «Анналы» приобретут некоторую известность. Я всегда буду бороться за то, чтобы они были читабельны и чтобы они не донимали приличных людей сообщениями обо всех доселе неведомых предшественниках меркантилизма, которые еще будут обнаружены к вящей радости соискателей агрегации по правоведению [Febvre, Thomas 1992, 86] (курсив наш).
Итак, требование «читабельности» и отказ ориентироваться на «эрудитов» открыто увязывается здесь Февром с ориентацией на «приличных людей».
Через год Февр пишет Альберу Тома еще более любопытное письмо. Послав своему другу первые три номера нового журнала, он обращается к нему с просьбой: «Выскажи мне все плохое, что ты думаешь об „Анналах“». И продолжает:
Сказать тут можно многое – я это знаю. Это еще не тот живой журнал, о котором я мечтаю. Мой содиректор – в высшей степени историк и в высшей степени эрудит. Я предоставил ему свободу действий – может быть, несколько чрезмерную свободу. Я приезжал в Париж именно для того, чтобы найти возможности сделать журнал гораздо более «актуальным» и живым [Op. cit., 88]. (Письмо от 8 октября 1929 года).
Иными словами, по мнению Февра, начиная с первых же номеров Блок тянет «Анналы» в сторону специальных вопросов и отпугивает от журнала читательскую аудиторию «приличных людей». Более того: Февр аттестует самого Блока как «в высшей степени эрудита». Вся суть этой характеристики именно в том, что она может прочитываться как хвалебная, но должна прочитываться как неодобрительная.
Мы не знаем, насколько откровенно выразил Февр самому Блоку в 1929 году то недовольство, которым он поделился с Альбером Тома. Но восемь лет спустя он высказывает Блоку те же самые претензии в достаточно прямых выражениях. В мае 1938‐го он пишет Блоку о накопившейся неудовлетворенности – и подчеркивает, что не все проблемы в их взаимоотношениях могут быть списаны на разницу темпераментов:
Дело здесь не только в психологии. В основе своей, как историк, Вы больший эрудит, чем я. Я имею в виду, что Вы более чувствительны к некоторым техническим качествам статьи или работы, а также к важности добавления неких новых фактов. Вероятно, это проистекает попросту из того обстоятельства [замечательна здесь эта ссылка на обстоятельства, призванная как бы «смягчить тяжесть обвинений»! – С. К.], что Вы начинали как медиевист. Между тем очевидно, что в «Анналах» возрастает доля эрудитских статей с ближним радиусом действия (Вы понимаете, что под «статьями» я имею в виду всю совокупность материалов, которые Вы печатаете, включая сюда и рецензии) [Bloch, Febvre 1994–2003, t. 3, 15–16].
На упреки, содержавшиеся в этом и в последующем письмах Февра, Блок ответил Февру в своем письме от 22 июня 1938 года:
Не обзывайте меня презренным эрудитом, равно как и пошлым конформистом. Полагаю, что я – un honnête érudit, как и Вы. Я стараюсь быть чем-то еще, оставаясь в основе своей все тем же honnête érudit. И я всегда буду преследовать с равной силой ‹…› и праздную эрудицию, которая есть глупость, и псевдоозарения псевдоидеями, которые суть галлюцинации (или же лень) [Op. cit., 29].
«Honnête érudit»… Как это перевести? Это, очевидно, и «честный эрудит», и «добросовестный эрудит», но и нечто большее. Это эрудит, сохраняющий способность быть «honnête homme в старом смысле слова», т. е. быть человеком хотя бы отчасти универсальным. Здесь стоит вспомнить еще один пассаж из «Апологии истории» – воспоминание Блока о прогулке с Анри Пиренном по Стокгольму:
Однажды я сопровождал в Стокгольм Анри Пиренна. Едва мы прибыли в город, он сказал: «Что мы посмотрим в первую очередь? Здесь, кажется, выстроено новое здание ратуши. Начнем с него». Затем, как бы предупреждая мое удивление, добавил: «Будь я антикваром, я смотрел бы только старину. Но я историк. Поэтому я люблю жизнь». Способность к восприятию живого – поистине главное качество историка. Пусть не вводит нас в заблуждение некоторая холодность стиля – этой способностью [т. е. способностью к восприятию живого] отличались самые великие среди нас: Фюстель, Мэтланд, каждый на свой лад (эти были более строгими), не менее, чем Мишле. ‹…› Но эрудит, которому неинтересно смотреть вокруг себя на людей, на вещи и события, сможет, возможно, заслужить, чтобы его, пользуясь словом Пиренна, назвали полезным антикваром. От звания историка ему лучше отказаться» [Блок 1986, 27–28] (перевод Е. М. Лысенко цитируется здесь мною с несколькими изменениями); [Bloch 2006, 879–880].
Пиренн был абсолютным образцом историка и для Февра, и для Блока. Образцом и в профессиональном, и в человеческом отношении: Пиренн был знаменит своей общительностью, своим даром собеседника – короче, своей открытостью миру. (Описание личности Пиренна с