дисциполитикой, а эту плоскость рассмотрения – дисциполитической.
Но прежде чем говорить о дисциполитике – два слова о судьбе гуманитарных наук в целом.
В 1890 году Ренан писал:
Науки исторические и их вспомогательные науки – филологические – прошли огромный путь развития с тех пор, как сорок лет назад я с такой любовью стал заниматься ими. На этом пути они добились колоссальных результатов. Но конец пути уже виден. За сто ближайших лет человечество узнает почти все, что оно только может узнать о своем прошлом. И тогда настанет время остановиться. Ибо таково свойство этих наук, что, как только они достигают относительного совершенства, они сразу начинают разрушаться [AS, 72]; [БН, 1-я паг., 10] (в БН пассаж переведен с точностью до наоборот).
Конечно, этот прогноз о неизбежном исчерпании источников исторического познания был порожден совершенно определенной эпохой, второй половиной XIX века, когда важнейшей темой времени стала мысль о необратимом истощении источников энергии. Самое универсальное обоснование эта мысль нашла во втором начале термодинамики, которое окончательно сформулировал Уильям Томсон в 1852 году. «Для классической механики символом природы были часы, для индустриального века таким символом стал резервуар энергии, запас которой всегда грозил иссякнуть. Мир горит как огромная печь; энергия, хотя она и сохраняется, непрерывно рассеивается» [Пригожин, Стенгерс 1986, 163]. Потребовался этот «термодинамический поворот» культурного сознания, чтобы стало естественным видеть перспективы развития гуманитарных наук в таком свете, в каком увидел их Ренан. В этом отношении вроде бы справедливо будет сказать, что прогноз Ренана гораздо больше говорит об эпохе Ренана, чем о реальном будущем гуманитарных наук. Такой взгляд на историографические документы (и, шире, на любые исторические свидетельства) Карло Гинзбург, вслед за Арсенио Фругони, назвал «чтением в контражурном освещении» [cм. Козлов 2004, 339].
Но, теоретически говоря, из «контражурного чтения» могут быть сделаны и выводы другого рода – не негативные, а позитивные. Сумма идеологических пресуппозиций, лежащая в основе любого историографического высказывания, с одной стороны, строго ограничивает видение объекта, транслируемое этим высказыванием, но, с другой стороны, делает возможным само это видение – которое может не схватывать, а может и схватывать значимые связи внутри объекта. Определенная историческая позиция наблюдателя может препятствовать, а может и благоприятствовать познанию объекта. И с этой точки зрения ситуация с ренановским предсказанием будущего гуманитарных наук выглядит неоднозначной.
С одной стороны, общий пессимизм «термодинамического мировоззрения», а также и строго позитивистское понимание исторического документа не дали Ренану увидеть некоторые скрытые ресурсы, которые позволяют регулярно возобновлять историческое познание и расширять его предметную сферу. Речь идет о принципиальном перспективизме, внутренне присущем как самому материалу гуманитарных наук, так и историческому познанию этого материала. (Если попытку преодолеть тотальный детерминизм выводов термодинамики XIX века в самой сфере термодинамики предпринял Илья Пригожин, то применительно к сфере исторического познания Ю. М. Лотман попытался синтезировать концепцию Пригожина с историографическим конструктивизмом школы «Анналов»: см. [Лотман 2010а, 335–390]). Речь идет также о переносе интересов исторической рефлексии с прошлого на настоящее – переносе, который стал все сильнее заявлять о себе в самые последние десятилетия, в рамках общекультурного сдвига к презентизму: см. [Hartog 2003].
И все же в значительной степени Ренан оказался прав – если не в деталях и не в полноте объяснений, то в общем прогнозе. К 1990 году исторические и филологические науки вошли в общий кризис. Кризис был связан с нехваткой нового материала, с нехваткой новых идей, с институциональным застоем, с падением социального престижа гуманитарных наук и спроса на них. Ни перспективизм, ни презентизм не смогли в полной мере скомпенсировать нарастающее ощущение рутинизации. Во французском языке есть метафорическое понятие «rayonnement» (буквально – «излучение»). «Rayonnement» – сияние, связанное со славой, с престижем, с авторитетом и влиянием. Можно сказать, что к концу ХХ века сияние гуманитарных наук, еще недавно очень яркое, ослабло.
Кризис этот имел (и имеет) всемирный характер, и он коснулся всех гуманитарных наук в целом. (Мы не говорим о «социальных и политических науках», которые Ренан рассматривал отдельно от истории и филологии. Социальным и политическим наукам в XXI веке тоже пришлось нелегко, однако сейчас речь не о них.) Но если говорить не обо всем мире, а о Франции, и не о гуманитарных науках вообще, равно как и не о каждой из них в отдельности, а именно о связке исторических и филологических наук, то надо сказать, что сияние дисциплинарной констелляции «историко-филологических наук» во Франции ослабло задолго до конца XX века. В сущности, этого сияния хватило на жизнь трех научных поколений. В нашей книге упоминались четыре поколения (см. раздел «Plus ça change, plus c’est la même chose» в главе «Матрица»), но первое из этих поколений, поколение Мори – Ренье – Дюрюи (см. о них раздел «Старшие реформаторы: сообщество выскочек» в главе о ПШВИ), лишь создало организационные условия для имплантации «историко-филологических наук» во французскую почву. Плоды же этой имплантации пожинались в первую очередь тремя последующими поколениями: поколением 1848 года, поколением 1870 года и поколением 1914 года.
Поколение Ренана, Фюстеля и Бреаля заложило идейные основы проекта «историко-филологических наук» во Франции.
Поколение Париса и Моно помогло этому проекту достичь максимально широкого влияния.
Поколение Бедье, Мейе, Февра и Блока, будучи сформировано этим проектом, воспользовалось его многообразными плодами, но подорвало его основы и вышло за его рамки.
Осуществление проекта «историко-филологических наук» было неразрывно связано с созданием Практической школы высших исследований. Главным институциональным воплощением «историко-филологических наук» стало Четвертое отделение ПШВИ. И, поскольку ПШВИ была самым инновационным и гибким из всех научных учреждений Франции, именно структурное развитие этой школы стало наиболее ярким индикатором смены лидирующих научных областей во французской гуманитарной науке XIX–XX веков. Безраздельное лидерство историко-филологических наук продолжалось вплоть до 1886 года, пока Четвертое отделение оставалось единственным гуманитарным отделением в ПШВИ. В 1886 году было создано Пятое отделение – религиоведческое. Независимо от политических мотивов его создания, появление его знаменовало собой грядущую смену лидирующего научного поля – точнее, лидирующей констелляции дисциплин. На смену сравнительному изучению мертвых языков, критике литературных памятников и историографических источников шло изучение религиозно-мифологических представлений всех народов земного шара в социологической и этнографической перспективе. Появление новой институциональной площадки почти совпало по времени с появлением нового научного направления – социологии Дюркгейма. В 1901 году преподавателями Пятого отделения стали два ученика и ближайших соратника Дюркгейма: Анри Гюбер и Марсель Мосс. В 1913 году к ним присоединился Марсель Гране. Своего расцвета Пятое отделение достигло в период между двумя войнами, когда наряду с социологами-дюркгеймианцами там работали историки философии Этьен Жильсон, Александр Койре и лингвист Жорж Дюмезиль. После Второй мировой войны произошел новый институциональный сдвиг: в 1947‐м было основано Шестое отделение ПШВИ. Официально посвященное «экономическим и социальным наукам», оно стало цитаделью школы «Анналов». Это была новая констелляция дисциплин: экономическая история – социальная история – история культур (или, как гласил новый, послевоенный, подзаголовок журнала «Анналы»: «Economies – Sociétés – Civilisations»). Шестое отделение вобрало в себя ярких специалистов по самым разным дисциплинам – но все они были собраны под зонтиком Люсьена Февра и Фернана Броделя. И это новое расширение структуры ПШВИ также указывало на смену лидирующего научного поля. Как рассказывает в своих мемуарах Поль Вен, в 1951 году, когда он поступил в Высшую нормальную школу, новоиспеченных историков-первокурсников сразу же собрал один из аспирантов-тьюторов; этот «старослужащий» провел с ними краткий инструктаж.
Значит, так, – сказал он, – есть два течения. Одно – традиционное и обладающее властью: это старая Сорбонна; оно вам обеспечит хорошую карьеру. Другое называется «школа „Анналов“», это люди Марка Блока и Люсьена Февра; у них нет никакой власти, но они – авангард, и с ними – правда. Они вам обеспечат непредсказуемость и риск. А теперь выбирайте свой лагерь». [Veyne 1995, 106].
Как видим, аспирант (это был Пьер Эсоберри, будущий историк нацизма) не упомянул ни о Шестое отделении ПШВИ, ни об организационной роли Броделя, но главное он обозначил: школа «Анналов» – это люди будущего.
Итак, с начала XX века дисциплинарная связка между филологией и историей стала постепенно утрачивать свое прежнее значение авангардной методологической доминанты гуманитарных наук во Франции. Важнейшую роль в этой перекройке дисциплинарной карты сыграли сначала Дюркгейм и дюркгеймианцы, противопоставившие историко-филологическим наукам социологию, а затем – Февр и Блок, сделавшие акцент на социально-экономическую историю и построившие дисциплинарный альянс с гораздо более широким кругом дисциплин. Результирующий вектор всех этих воздействий состоял в том, что историческая наука во Франции стала медленно, но неуклонно смещаться от полюса дисциплин гуманитарных (и, соответственно, от союза с филологией) к полюсу дисциплин социальных (и, соответственно, к союзу с социологией). От формулы «Sciences historiques et philologiques» (название Четвертого отделения ПШВИ) – французская наука постепенно пришла к формуле HSS: «Histoire – Sciences sociales» (нынешний подзаголовок журнала «Анналы»).