от рассмотрения проблемы истоков диктовался уже не конъюнктурными обстоятельствами, а принципиальными соображениями. В 1913 году ученик Гастона Париса Жозеф Бедье впервые публично выразил сомнения в состоятельности текстологических реконструкций, осуществлявшихся Парисом; в 1928‐м он развернуто продемонстрировал уязвимость методов реконструкции, применявшихся французскими филологами-медиевистами (см. [Bédier 1970]). Вместо погони за химерой первоисточника отныне предлагалось довольствоваться каким-нибудь одним из несовершенных, зато вполне реальных вариантов текста – см. об этом [Cerquiglini 1989, 94–101]. Антуан Мейе в 1923 году, говоря о Ренане как лингвисте, подчеркнул всю несостоятельность ренановской установки на поиск первоначального состояния языков. Сегодняшняя лингвистика, сказал Мейе, рассматривает любое состояние языка просто как переходный момент между двумя состояниями – предшествующим и последующим [Meillet 1936c, 170]: таким образом, о познании изначальных языков предлагалось окончательно забыть. Наконец, в 1941–1942 годах Марк Блок посвятил целый раздел своей «Апологии истории» развенчанию «идола истоков», господствующего над мышлением многих историков. Отказ от поиска истоков означал для историко-филологических наук огромный выигрыш в основательности – но и немалый проигрыш в привлекательности. Историко-филологические науки лишались того романтического измерения, которое было привычным по умолчанию. (Вспомним слова Бреаля о «науке, лишившейся венца».)
Утрату романтической утопии пытались компенсировать другой утопией – позитивистской. В отличие от утопии первоистоков, эта утопия была всецело обращена в будущее, это была утопия научного прогресса. Научному и социальному прогрессу должно было служить точное знание, в том числе знание историческое. Но постепенно становилось все менее очевидно, какому, собственно, социальному прогрессу служит вся махина позитивного исторического знания. В 1939 году (дата говорит сама за себя) Анри-Ирене Марру опубликовал меланхоличную статью «Печаль историка». Марру многократно вспоминал в ней Ренана, ссылался на «Будущее науки» и, в частности, цитировал то самое пророчество Ренана, которое приведено нами в начале этого эпилога: пророчество о неизбежном кризисе историко-филологических наук. Лейтмотивом статьи Марру служил 18‐й стих из 26‐й главы Книги пророка Исаии: «Были [мы] беременны, мучились, – и рождали как бы ветер, спасения не доставили земле». Историко-филологическое знание должно было искать себе другие сверхзадачи и другие парадигмы. Рецепт Марру, коротко говоря, сводился к следующим пунктам: 1) отказаться от наивной веры в «объективность» исторической науки; 2) в полном объеме усвоить «критику исторического разума», предпринятую в Германии Дильтеем и его последователями; 3) поставить целью исторического познания не преображение и не спасение человека и человечества, а понимание человека человеком.
В момент своего появления статья Марру не получила особенно широкого резонанса. В послевоенной же Франции прогрессистская утопия исторической науки обрела новое дыхание – благодаря тому, что она переместилась из старых институциональных рамок в новые. Из дисциплинарной констелляции историко-филологических наук эта утопия социального прогресса перетекла в констелляцию наук социальных – констелляцию, существовавшую под эгидой «Анналов» и Шестого отделения ПШВИ. Потребовалось еще полвека, чтобы дух утопии стал покидать и эту дисциплинарную констелляцию. Мелким, но ярким симптомом этого нового кризиса прогрессистской утопии стала републикация все той же статьи Марру, осуществленная в 1995 году профессиональным журналом французских историков-«двадцативечников» «Vingtième sièсle» [Marrou 1995]. Републикация, конечно же, означала признание актуальности текста.
Однако наряду с романтическим и позитивистским измерениями проект историко-филологических наук во Франции обладал и другим утопическим измерением, гораздо более долговечным. Это другое измерение определялось задачей построения histoire de l’esprit humain – истории человеческого духа или, если перевести слово esprit менее возвышенным образом, истории человеческого ума. Это было понимание филологии, завещанное Бюрнуфом и Ренаном. Как мы пытались показать в одном из очерков нашей книги, ренановский проект «истории человеческого духа» предугадал многие (хотя и не все) важнейшие направления развития гуманитарных наук во Франции в ХХ веке. И этот проект – если смотреть на него из наших дней, совершенно отвлекаясь от исходных мечтаний, вдохновлявших Ренана, – как кажется, вполне совместим с итоговой формулой исторического познания, которую предложил в 1939 году Марру: «Познание человека. Встреча с Другим. Историческое мышление как дружба» [Marrou 1995, 130]. Кризис, переживаемый гуманитарными науками сегодня, действительно отчасти схож с кризисом, о котором писал Марру восемьдесят лет назад. Защитникам гуманитарных наук стоит как минимум помнить выводы, к которым пришел предшественник.
Мы не знаем, как сложится судьба человечества в ближайшие десятилетия. Тем менее мы знаем, как сложится судьба гуманитарных наук. Но, как бы она ни сложилась, не утрачивают своего значения замечательные научные работы, написанные французскими гуманитариями в течение ХХ века. Эти работы стали реальностью благодаря имплантации институтов, которая была, несмотря на многочисленные трудности, успешно осуществлена во Франции на протяжении второй половины XIX – первой половины XX века. Разумеется, этот успех был ограниченным. Он не поколебал ни французскую двухкамерную модель образования, ни систему государственных академий. Однако относительная неудача этого трансфера была необходимым условием его относительной удачи. Достигнутый результат открыл гуманитарным наукам во Франции достаточный простор для обновления и развития, и это развитие до сих пор не перестает приносить свои плоды.
Приложение 1Императорский декрет об организации университета (1808)[70]
Во дворце Тюильри, 17 марта 1808 года.
Мы, НАПОЛЕОН, милостию Божией и конституциями император французов, король Италии и протектор Рейнской Конфедерации,
Учитывая закон от 10 мая 1806 года о создании преподавательской корпорации,
Выслушав наш Государственный Совет,
Декретировали и декретируем следующее:
Глава I. – Общая организация Университета
Ст. 1. – Общественное образование во всей Империи вверяется исключительно Университету.
Ст. 2. – Никакая школа, никакое учебное заведение, какого бы рода оно ни было, не может быть создано вне имперского Университета и без разрешения главы Университета.
Ст. 3. – Никто не может открыть школу, ни преподавать публично, не будучи членом имперского Университета или носителем степени, присвоенной одним из факультетов оного. Тем не менее преподавание в семинариях находится в ведении архиепископов и епископов соответствующей епархии. Архиепископы и епископы назначают и отзывают директоров и преподавателей семинарий. Они обязаны лишь сообразовываться с одобренными Нами уставными предписаниями для семинарий.
Ст. 4. – Имперский Университет состоит из учебных округов [académies], число которых соответствует числу апелляционных судов.
Ст. 5. – Школы, принадлежащие к каждому из округов, ранжируются в следующем порядке:
1. Факультеты – для углубленного изучения наук и для присвоения степеней;
2. Лицеи – для изучения древних языков, истории, риторики, логики, а также основ наук математических и физических;
3. Коллежи – средние коммунальные школы для изучения основ древних языков, а также начатков истории и наук;
4. Частные школы [institutions] – школы, учрежденные отдельными учителями, где преподавание ведется по программе, близкой к программе коллежей;
5. Пансионы – пансионаты, принадлежащие отдельным учителям и предназначенные для обучения менее глубокого, чем обучение в частных школах;
6. Начальные школы – для обучения чтению, письму и начаткам счета.
Глава II. – О составе факультетов
Ст. 6. – В имперском Университете учреждаются пять разрядов факультетов, а именно:
1. Факультеты богословия;
2. Факультеты права;
3. Факультеты медицины;
4. Факультеты математических и физических наук;
5. Факультеты словесности.
Ст. 7. – Епископ или архиепископ главного города в учебном округе представляет великому магистру Университета докторов богословия, из числа которых будут назначаться профессоры. На каждое место представляется не менее трех кандидатов, между которыми будет организован конкурс; победителей станут определять члены факультета богословия.
В первый раз деканов и профессоров из числа докторов, представленных архиепископом или епископом, как было сказано выше, назначит великий магистр.
Деканы и профессоры прочих факультетов будут назначены в первый раз великим магистром.
После того как первоначальный профессорский состав факультетов будет назначен, вакантные места профессоров на этих факультетах будут впредь выставляться на конкурс.
Ст. 8. – Число факультетов богословия равняется числу архиепископских церквей; а также по одному факультету богословия учреждается для реформированной религии в Страсбурге и в Женеве.
Каждый факультет богословия состоит по меньшей мере из трех профессоров; число последних может быть увеличено, если того потребует количество учащихся.
Ст. 9. – Из этих трех профессоров один преподает церковную историю, другой – догматику, а третий – евангельскую мораль.
Ст. 10. – Во главе каждого из факультетов богословия стоит декан, выбранный из числа профессоров.
Ст. 11. – Из нынешних школ права образуется двенадцать одноименных факультетов, которые, в согласии со своим нынешним местонахождением, будут приписаны к соответствующим учебным округам. Они сохранят свою прежнюю организацию, определенную законом от 22 вентоза XII года, а также императорским декретом от 4‐го дополнительного дня того же года.