е кипение алых, серо-голубых, белых пятен, которые совершенно отчуждаются от изображения мясистых шей и бород, эти просвеченные солнцем бело-золотистые короны с карминным сполохом внутри (хвост и голова индюка, написанного против света) — все это, конечно, искусство нового времени, опасная свобода которого не могла не настораживать инерционное восприятие. Если подойти к картине хотя бы на расстояние метра, она оборачивается феерией чистых живописных пятен, властно переключающей «регистр восприятия» в область отвлеченного, внепредметного видения.
Рядом с серией «Вокзалов», с панно «Индюки», с несколько более традиционными пейзажами парка Монсо — поразительные по свободе и темпераменту картины, изображающие парижские улицы во время праздника, устроенного в честь успеха Всемирной выставки: «Улица Монторгёй, праздник 30 июня 1878 года» (1878, частная коллекция) и «Улица Сен-Дени, праздник 30 июня 1878 года» (1878, Руан, Музей изящных искусств). Так резко, свободно и темпераментно Моне не писал еще никогда.
Создается ощущение, что он жадно ищет мотивы, провоцирующие цельное, мощное, растворяющее в себе материальность впечатление. Во всяком случае, он никак не похож на художника, который хочет понравиться покупателям, успевшим привыкнуть к его манере. Картины чудятся увертюрой к живописи фовистов: подвижные яркие пятна, обозначенные почти повсюду чистым локальным цветом, мазки, подобные размашистым ударам, нередко обозначающие предмет целиком. Они написаны, видимо, если и не в течение одного дня (хотя вполне возможно, что обе вещи — стремительные натурные этюды), то чрезвычайно быстро, — во всяком случае, первая из них была куплена уже 11 июля!
Моне по-прежнему не может выбраться из нищеты. 25 августа Ошеде объявил о своем банкротстве, и Моне лишился важнейшей для него финансовой поддержки. Несмотря на растушую известность и многочисленные продажи (в 1877 году он продал картин на 11 197 франков!), он бедствует. Как и всегда, он тратит деньги легко и так же легко впадает в отчаяние. Между тем 15 января у него родился второй сын — Мишель; Камилла больна, ей делается все хуже. Моне буквально бежит из Аржантёя, он задолжал хозяину и вынужден оставить у него свой большой холст «Завтрак на траве» 1866 года. На аукционе, где с молотка пошли картины импрессионистов из коллекции разорившегося Ошеде, цены были уничижительно низкими, и репутация художников резко упала — особенно среди покупателей и галеристов.
Звездные часы импрессионизма и собственного своего искусства Моне проживал в состоянии, близком к отчаянию.
Четвертая выставка будет называться просто «Выставка независимых художников», и Ренуар, Берта Моризо, Сислей, Сезанн откажутся в ней участвовать. Третья выставка, безмолвно и блистательно декларировавшая язык XX века, уходила в прошлое, не оставляя в памяти импрессионистов ничего, кроме разочарований и отчаяния. Нигде нет сведений о том, что хоть кто-нибудь из этих мастеров догадывался тогда, что импрессионизм переживает — а скорее, уже пережил — пору самых высоких своих достижений. Впрочем, история не допускает категоричности суждений. Впереди еще было множество открытий.
IV. На пороге XX века
Живописец должен изображать не то, что он видит, но то, что будет увидено.
Художественные объединения неизменно утрачивают свое значение по мере того, как формируется и оттачивается индивидуальность их участников.
Их искусство и судьбы становятся все более отличными друг от друга, теперь они — все менее объединенные юношеской страстью к борьбе и поискам свободы былые «импрессионисты», члены группы, когда-то гонимой, а ныне знаменитой. Они все больше отличаются друг от друга. Их имена звучат сами по себе, история движения рассыпается на истории персонажей.
По мере своего развития история импрессионизма утрачивала и то, что можно было бы назвать сюжетной логикой, истаивает и былое «единство времени и места». Сохраняется в своеобразном варианте лишь «единство действия», иными словами — ощущение близящихся итогов, разделенных годами, но равных значимостью.
Последняя выставка импрессионистов состоится в 1886 году, но она не станет решительной исторической вехой. Группа распалась давно, движение и тенденция были куда масштабнее самого объединения, не говоря о величии талантов.
А многое — и возможно, лучшее — импрессионистами создано, когда официальную историю импрессионизма можно считать законченной: после 1886 года.
Общность развития ощущалась более всего в ранних, еще вполне предварительных итогах. Они, эти итоги, мерещились задолго до того, как реальная история импрессионизма приближалась к своему излету. Еще тогда, весной 1879 года.
Именно этот год видится началом финала и прологом будущего.
31 декабря 1877 года умер Гюстав Курбе, в феврале 1878-го — Добиньи, год спустя скончался в Вальмондуа потерявший зрение Домье, умер Тома Кутюр.
Поколение импрессионистов выходило на авансцену художественной жизни. В мае 1878-го Теодор Дюре опубликовал первую, хотя и небольшую книгу, посвященную импрессионизму, — «Художники-импрессионисты (Les peintres impressionnistes)». В том же году импрессионизм нашел свое место в словаре Ларусса с определением, давно на этих страницах процитированным. Недавние изгои, импрессионисты становились пусть и не самыми модными, но признанными участниками художественного процесса.
Газеты писали о необычайно холодной, туманной и не по-французски снежной зиме 1878/79 годов и размышляли о невиданной перемене климата: «Не поменяли ли мы, случайно, широту? В середине апреля земля остается голой и бесплодной. Повсюду царит уныние».
Холодной и поздней весной 1879 года на очередной выставке группы не было, как говорилось в предыдущей главе, ни Сислея, ни Ренуара, ни Берты Моризо. Не участвовал и Сезанн. Ушло из названия выставки само слово «импрессионисты».
«Заря артистических битв» (Золя) угасла вместе с юностью импрессионистов. А до полного успеха было все так же далеко, уверенность в правоте выбранного пути если и не исчезла, то уже не возбуждала былого восторженного энтузиазма. Художники группы по-прежнему переживали лихие времена, которые к тому же более не освещались романтической верой шестидесятых.
Почти полностью (после смерти в 1874 году Огюста де Га, отца художника) разорилась вся семья Дега.
«Хотя это банкротство имело к нему [Эдгару Дега] лишь косвенное отношение, никак не касаясь его лично, он принял на себя полную ответственность и выплатил всю сумму долгов. Его образ жизни совершенно переменился. Раньше он жил на улице Бланш в скромном, но милом особняке. Теперь он вынужден был его оставить. <…> Отдав все, что у него было, он снял мастерскую в глубине квартала, прилегавшего к площади Пигаль[250]. <…> Он не мог стерпеть, чтобы честь семьи была запятнана. <…> Он стал художником без всяких средств, вынужденным зарабатывать себе на жизнь и поддерживать братьев, ставших после банкротства такими же бедными, как он сам»[251] (Даниэль Алеви).
Дега не знал прежде денежных затруднений и терпеть не мог продавать свои картины. Лишения, как свидетельствуют современники, ожесточили его, сделали нетерпимым; в своем желании лидерства он сделался еще более целеустремленным и непримиримым.
Камиль Писсарро по-прежнему задыхался в нищете, порой был близок к отчаянию: «Всем надоела живопись, требующая внимания и размышления. Она слишком серьезна. Прогресс должен приводить к тому, чтобы все смотрелось и воспринималось без усилия и прежде всего забавляло»[252] (из письма Мюреру). В 1878 году он впервые по чистой случайности попробовал расписать веер. Это нехитрое искусство стало для него источником скромного дохода, его веера покупал даже папаша Мартен, вовсе не веривший в живопись Писсарро!
Никакого участия в подготовке Четвертой выставки не принял Клод Моне (хотя и показал на ней двадцать девять работ). Он измучен и напуган болезнью жены, постоянной нуждой, от которой не мог избавиться, несмотря на удачные порой продажи и помощь собратьев. Работает он, впрочем, много. В ту самую зиму увлеченно пишет снежные пейзажи в несвойственном ему суровом колорите. В картине «Дорога в Ветей. Зима» (1879, Гётеборг, Художественный музей) — широкие, плотные и энергичные серебристо-белые мазки словно бы передают плотность не только снега, но и густого холодного воздуха, предвещая работы недалекого будущего, когда единственным и главным станет лишь светоцветовая среда, зыбкая, едва связанная с предметным миром.
Страшное для художника лето 1879 года. Смерть Камиллы. Уже упоминалось, с какой болью признавался Моне в том, как он смотрел на лицо умершей жены (она умерла 5 сентября): «…находясь у смертного одра усопшей, которая была и осталась мне так дорога, я был удивлен тем, как прикованы мои глаза к ее виску, как они машинально следят, как изменяются, взаимодействуют, гаснут оттенки, которые смерть бросила на это неподвижное лицо. Голубые, желтые, какие знаю я еще? Вот до чего я дошел»[253].
Ощущение своей вины, двусмысленность ситуации: об умирающей заботится и даже приглашает к ней священника Алиса Ошеде, с которой у художника почти всем известный роман; ее дочери два дня оставались у гроба усопшей. Сама же семья Ошеде, прежде поддерживавшая Моне, тоже впадала в нужду: Ошеде продавал картины, Алиса давала уроки музыки. Как водится, разоряющихся богачей с особой злобой преследовали кредиторы — от банкиров до бакалейщика.
Моне метался в поисках покупателей, ездил из Ветея (где жил и работал) в Париж, но возвращался в отчаянии — бесславная распродажа картин разорившегося Ошеде вызвала потерю интереса к ним у покупателей. Его ссужает двумястами франками Кайботт, и потом он не раз еще будет выручать Моне, покупать у него картины, оплачивать аренду мастерской. Годом раньше тысячу франков в счет будущих продаж передал ему Эдуар Мане. Моне предложил свои работы Шарпантье, — по счастью, издатель отнесся к нему с участием. Художник не знал тогда, что всего через год сотрудничество с Дюран-Рюэлем навсегда избавит его от нищеты.