– Ты о чем? – нахмурилась я.
– Ты ведь понимаешь, что он не человек, – мягко произнес Атос. И за эту заботу в голосе мне захотелось хорошенько приложить его об одну из огромных елей, росших вокруг. – Я мало знаю о высших магах, но то, что слышал, наводит на мысль, что у них явные проблемы с общением. Есть они, и есть люди, и им хорошо только вдали друг от друга. Слэйто – отличный парень, но это дается ему через силу. Как будто то, что для нас просто и естественно – дружить, любить, чувствовать, – требует от него неимоверных стараний. Он ведь не к Гардио ушел, а от нас сбежал…
Атос говорил это не от ревности или зависти, не придумывал на ходу. Крайниец рассказывал то, во что искренне верил. И я, смотревшая на все абсолютно иначе, впервые задумалась, насколько он, совсем не знавший Слэйто, мог оказаться прав.
Дорога стала шире, и мы смогли ехать по две лошади в ряд, чем воспользовались Атос и Извель. Я отстала от друзей на длину упряжи. Мне хотелось побыть одной, да и перестать уже обсуждать мага. Он ушел, и какой-то внутренний демон шептал, что мы больше никогда не встретимся. Я привычно полезла рукой в седельную сумку: желудок урчал от голода, а я еще со времен Бешенной лисицы знала, что лучшие средство от непрошеных мыслей – это занять себя едой. Солдаты ратарана оставили нам немного провианта, и я надеялась найти в своей котомке вяленое мясо или сушеную рыбу. Но пальцы сжали совсем не съестные припасы. Еще не достав свою находку, я уже знала, что увижу. Вместе с клоком какой-то шерсти на свет появились желтоватые листы пергамента, испещренные тысячами маленьких значков. Новое послание от Мастоса на этот раз оказалось среди вещей народа ока. Как такое возможно?
Я вгляделась в бумагу. Обычно изящный почерк монаха теперь выглядел, как вязь на незнакомом языке. Но лишь во вступительной части. Сама история, если это, конечно, была именно она, казалась написанной раньше и без спешки. Кроны деревьев, смыкавшиеся у нас над головами, пропускали мало солнечного света, и я с трудом различала символы. Как мне сейчас не хватало банки со светлячками или даже спокойного сияния Слэйто!
– Что это?
Вопрос чуть не выбил меня из седла. Оказалось, Извель решила поравняться со мной и заметила листы в моих руках. Я растерялась и прижала бумагу к груди. Лихорадочные мысли подсказывали то одну ложь, то другую, но настойчивее всего была одна: почему, Войя подери, просто не рассказать правду? Но Извель истолковала мою растерянность иначе. Она понизила голос и мягко спросила:
– Это прощальное письмо от Слэйто, вэрно? Я нэ потревожу тэбя. – Ока пришпорила лошадь и, поравнявшись с Атосом, громко завела непринужденную беседу, лишь бы ему в голову не пришло оборачиваться.
Я мысленно извинилась перед подругой за свою безмолвную ложь и погрузилась в чтение.
Здравствуй, Лис.
Время бежит и подгоняет нас. Проклятый народ наконец сообразил, что я представляю какую-то ценность и играю свою роль в этом противостоянии, поэтому на меня открыли охоту. Да что на меня – мои ученики и даже наши пушистые почтальоны в опасности. Мне повезло, что свои люди у меня есть и в ратаране, – ты же понимаешь, как мал был шанс свести вас и их на огромном севере. Но я стараюсь и, видят боги, хорошо делаю свою работу. Эту историю я хотел сохранить напоследок, но что-то подсказывает мне: ее время здесь и сейчас. Имя Капрала было выведено иначе, чем остальные, чувствовалось что-то в наклоне букв и силе нажима. Как будто это особое имя. Я все еще не представляю, к чему все эти записи, но надеюсь, ты сама начинаешь смутно видеть цель. Иначе все зря.
Разумеется, он был никакой не капрал, да и вряд ли солдат, дружище. То, как он прибился к нашему отряду, – это вообще смех. Мы чутка мародерствовали по ту сторону Хаурака. Шли от деревни к деревне, щипали девок, воровали гусей. Ну старик, не смотри на меня с таким осуждением! Времена тогда были другие. Это сейчас куда ни плюнь, всюду солдаты Крианны в чистых мундирах да с перекошенными от стараний рожами. А мы были истинными ловцами удачи, м-да. Не боялись ни богов, ни Войю. Воевали за себя, за себя же и умирали. В этом и есть настоящая солдатская правда.
Ну так вот, в одной из деревень мы хорошенько надрались в трактирчике и, разумеется, решили не платить. Куш, мой дружище, успел уже хорошенько поколотить глиняную посуду, да и самому хозяину нос расквасил. И тут со стороны дверей такой тонкий писк: «Прекратите!». Думал: послышалось. Ан нет. Стоит там такой паренек, простой, рожа в веснушках, нос картошкой, а глазенки узенькие, как у тилльцев. Выродок, скорее всего, но, кроме странности с глазами, – обычный сельский парень. И видно, что ему, засранцу, страшно до одури, а все равно пытается нас утихомирить.
Я ему: «Иди куда шел, сапог деревенский, пока и тебе не насовали». А он мне, представляешь: «Я же вижу, что вы не конченые люди. У настоящих мерзавцев совсем другие лица: безысходные, пустые. А вы просто хорошие ребята, которые попали в паршивую историю. Да вся эта война – одна сплошная паршивая история. Мелет людей в муку, мелет. Пойди там себя найди!». И так он это искренне задвинул, что Куш совсем раскис. У него на западе сынишка остался, он, видать, скучать сильно стал и день ото дня становился все тоскливее. А тут этот чудак нарисовался.
Знаешь, старик, гораздо легче оставаться сволочью, когда тебя только ей в спину и кличут. А попробуй набей морду тому, кто тебя хорошим человеком называет. Так он к нам и прибился. Звали его на самом деле Тоби, но у нас в банде было не принято друг друга настоящими именами кликать. Так Пурт за свою жадность был прозван Кушем, а меня ребята называли Фалангой. Почему так вышло – отдельный рассказ, а у нас с тобой времени лишь до рассвета.
Тоби ну очень хотел стать солдатом. Не ради денег, славы или девок – у него была мечта повидать мир, найти что-то интересное. И как мы его ни пытали, он даже объяснить не мог, что же он ищет. «Бабу, – спрашиваю, – красивую, как принцесса? Изумруд величиной с голову? Гору дерьма размером с Хаурака?» а парень знай смеется. «Нет, Фаланга, – говорит, – все не то, но как найду – тебе первому расскажу».
Он веселый был малыш, но трусливый до ужаса. К воде даже на расстояние пердежа не подходил. В ссоры не лез. А уж если дело доходило до драки, то начинал трястись, что осенний лист на ветру. И шлем его идиотский, чуть не забыл ведь. У него с собой был шлем матового металла со стальными плашками по бокам. Обычно он его не надевал, но всегда держал при себе. И если паренек смекал, что вот-вот кулаки в ход пойдут, так он сразу свой смешной шлем напяливал и стоял-трясся. У нас так дважды драки прекращались, даже не начавшись. В последний раз наемники с севера увидели нашего малыша, как его трясет, и давай ржать. Это, говорят, ваш самый смелый боец, что ли? Капрал Заячий Хвост? Куш не выдержал и тоже захохотал, так мы вместе погоготали да разошлись. А прозвище прицепилось.
Мы потом с Капралом много где побывали. Спускались к Флавис, один раз почти до Ярвелла дошли, а затем снова на север двинули. Славный был парень, хоть и трусливый. У нас в банде, конечно, такое не поощрялось: трусость, в смысле. Но он был мастак речи задвигать, и, когда однажды его вечером уж совсем доконали, Капрал нам сказал:
– Зря смеетесь над трусами. В этом мире нет никого сильнее и важнее тех, кто знает цену страху. Говорят, что смелость позволяет захватывать города. А вот трусость позволяет эти города защищать. Знаете, кто развязал войну? Смелые подлецы. Им не страшно было устроить кровавую резню по всему Королевству. Они не боялись людских жертв. Они не страшились той ответственности, что взяли на себя. Потому что смелость – это оборотная сторона вседозволенности. А трусом был последний монарх. Всего боялся: ссориться с соседями, повышать налоги, боялся людского осуждения, а потому и вспоминаем мы его с тоской.
– Тебя послушать, так лучше, чтобы каждый был трусом, – недовольно сказал тогда Куш. Он ведь был сорвиголова, в любую драку кидался, как безумный. Не понравилось ему сравнение с подлецом.
– Трусом, может, и не стоит быть. Надо не уничтожить свой страх, а подчинить его себе. Сделать страх своим рабом, который будет идти перед тобой, проверяя, не ведет ли путь в болото. Страх – не твой хозяин, страх – твой поводырь!
Как сейчас его помню. Глаза сверкают, улыбка до ушей. Про таких, как Капрал, не пишут легенд, говорят: «Рылом не вышел». Не смельчак, не красавец, а ума хватало лишь байки паре грязных наемников толкать. Но что-то в нем было.
Не знаю, монах, какая-то предрасположенность к величию, что ли. Как будто все мы уже тогда подозревали, что впереди ребят вроде Куша или меня самого ждут только плаха или петля, а Капралу предстояло что-то великое. Он сам в это искренне верил, хоть и не хвастал много.
Ты попросил рассказать что-то особенное о Капрале, и, думаю, тут подойдет то, как наши с ним пути разминулись. Мы шли к границе с Элдтаром. По уговору с контрабандистами должны были в условленном месте оставить оплату, забрать товар и доставить его нашему нанимателю в Штольц. Мутное было дело. Наводку нам дал не знакомый посредник, а какой-то новичок. Деньги за товар лежали в опечатанном сундуке, и, если что-то случилось бы с печатью, нам свернули бы шеи. То есть мы даже проверить не могли, чем собираемся платить на месте. Но времечко было гнилое, заказов хороших не случалось, и мы взяли то, что нам предложили.
Вот и попали в некрасивую историю. Товаром, который ждал нас на границе, оказалась молодая тилльчанка. Лет пятнадцать, не больше. Глазенки узкие, кожа белая-белая, а волосы в толстые косы вокруг головы намотаны – ни дать ни взять венец королевский. Мы до этого никогда с работорговлей не связывались, но я уже сказал: время было поганое… Оставили деньги, привязали девке веревку к ногам да повели за собой обратно в Штольц.
Стоило работорговцам скрыться из виду, как Капрал на нас налетел. Не можем же мы живого человека продать! Как же так? Мы отпустить ее должны, а то и на родину проводить. Бегал от одного к другому, а мы хмуро молчали. Да и что мы могли ответить этому щенку? Что связываться с нанимателем из Штольца мы не хотим и денег платить за ее свободу у нас нет? Беда была в том, что Капрал думал о нас лучше, чем стоило. Каждому в нашей банде нравилась его сказочка про хороших людей, сломленных войной. Поэтому мы и полюбили его, и пригрели. Он тешил наше самолюбие, заставляя поверить в эту сладкую ложь. А на самом деле были мы такими же мерзавцами, как и все. Людьми уже не были, понимаешь, проповедник?