— Ах, как хорошо! — Шелковников ударил себя по острым, худым коленкам и даже привскочил со стула. — Цены вам нету!
— Степан Алексеевич, — укоризненно протянул Козырин. — Мы ведь с вами не первый год друг друга знаем, и все время вы ко мне с каким-то предубеждением относитесь.
Шелковников вскочил, дернул острым носиком, еще не отошедшим с мороза, и хотел закричать, но сдержался, тихо направился к двери. Взялся уже за ручку, но остановился.
— А отношусь к тебе, Козырин, так, как и положено к тебе относиться. Иначе не могу.
Козырин молча развел руками вслед ушедшему Шелковникову, повернулся к Андрею и смущенно улыбнулся: вот, мол, сами видите, что с таких людей возьмешь.
И в тот момент, когда Козырни развел руками, Андрея неожиданно оглушила простая догадка — да он над ними просто смеется. Они для него действительно как дробины для слона. Он дернет толстой, непробиваемой кожей и пойдет как ни в чем не бывало дальше своей дорогой. Козырин смеялся не только над Андреем, Шелковниковым и Зориной, он смеялся над многими. Смеялся, когда к нему на дом привозили парикмахера, смеялся, достраивая свой особняк, смеялся, когда решал — дать или не дать иному человеку записку, с которой можно было войти в магазин со двора, смеялся над теми фактами, которые обнаружил сегодняшний рейд, ведь это и вправду семечки по сравнению с теми темными делами, которые надежно укрыты от посторонних глаз. А в том, что они делаются, эти темные дела, Андрей сейчас почти не сомневался. Доверял своему чувству, хотя и не было прямых, веских доказательств. Верил, что оно не обманет. Но пока это чувство в качестве аргумента не приложишь.
Больше говорить не о чем. Надо тоже вставать и уходить. Андрей поднялся. Зорина сидела. Попрощался с Козыриным. Зорина, покраснев, тоже кивнула Андрею:
— Я останусь на одну минутку.
Закрывая за собой дверь, он услышал ее голос:
— Петр Сергеевич, у меня к вам одна просьба…
На крыльце Андрей огляделся, надеясь увидеть Шелковникова, но тот уже исчез.
Во второй раз уходил Агарин от Козырина, получив вежливый щелчок по носу. Надо копать глубже. Но как? Каким способом и какими средствами? Чем больше думал, тем большей ненавистью проникался к Козырину. Она была пока неясной, до конца неосознанной, но очень сильной. За свою жизнь Андрей не имел врагов, ни о ком из знакомых людей еще не думал с ненавистью и даже не подозревал, что она в нем может быть.
Но какие же они враги с Козыриным, если разобраться? Ведь они должны делать одно дело, жить на одной земле…
Ответа Андрей пока не находил. «Ничего, раскусим, — успокаивал он самого себя, поднимаясь на второй этаж редакции. — Раскусим до конца».
В редакции раздавался бодрый голос Нины Сергеевны:
— Мальчики! Завтра с утра на летучку. Никому не отлучаться. Андрюша, твой рейд я уже поставила в макет на следующую неделю. Сто пятьдесят строк. Подвалом на третьей полосе. Не забудь и напрягись!
Нет, что ни говори, а редакция просто не смогла бы существовать без Нины Сергеевны, жизнь замерла бы и остановилась, если бы не стучали ее каблучки и не слышался ее голос.
Рябушкина в кабинете не было. Андрей поплотнее закрыл дверь и сел за стол.
Он уже заканчивал писать, когда под вечер позвонил Шелковников.
— Андрей Егорыч, ты мою подпись там не ставь. Отказываюсь я. Раз толку нет, и бумагу переводить нечего.
— Подожди, Степан Алексеевич…
— Не ставь мою фамилию! Правды тут не найдешь! К чертям! Не ставь! Людишки мы, от нас ничего не зависит!
Шелковников бросил трубку.
Андрей сквозь зубы выругался, вычеркнул фамилию Шелковникова, а заодно и Зориной. Оставил только свою и понес листки на машинку.
На следующий день его вызвал Савватеев. Статья Андрея лежала у него на столе и была так разрисована, что на ней не осталось живого места.
Савватеев затягивался вечной своей «беломориной», ерошил растопыренной пятерней седую шевелюру и недовольно морщился — то ли от дыма, то ли от плохо написанного материала, который только что выправил, вычеркнув в нем больше половины. Он прекрасно понимал, какие чувства бурлили в Андрее, когда тот писал, и понимал, как эти чувства, перехлестывая через край, взяли верх над фактами незаметно для самого автора. А фактов пока было не густо — недовесы в расфасованных продуктах, подприлавочная торговля да еще плохое санитарное состояние в двух магазинах. Вот их Савватеев и сохранил, остальное, как он сердито называл — дохлую лирику, безжалостно вычеркнул.
Доверяясь своему немалому опыту, сложившемуся не в одной схватке, Савватеев предчувствовал, что с таким противником, как Козырин, нужно быть предельно, до тщательности, осторожным. Эта категория людей была для него еще непознанной до конца, потому что они и сами были новыми. Они умели показать себя с выгодной стороны, умели так прочно замаскировать свое настоящее лицо, что сразу и не разглядишь. И при этом вооружены самым страшным оружием, перед которым нередко пасуют в растерянности честные люди, оружие это — цинизм и точный холодный расчет. Люди, подобные Козырину, с присущей им наблюдательностью и совершенным чутьем смогли уловить в жизни тот момент, когда красивая фраза, красиво поданное дело стали удобной и непроницаемой ширмой, за которой можно было надежно скрываться со своими настоящими желаниями и представлениями о жизни. Если же кто-то эту ширму пытался свалить — они мгновенно объявляли войну, в которой использовали любые средства.
Агарин этого пока не понимал. Он просто-напросто выплеснул свои чувства, а они в данном случае никакой роли не играли и были Козырину лишь на руку — ведь всегда легче отвергнуть бездоказательные обвинения.
Савватеев старался втолковать Андрею свои мысли. Но тот его не понимал. Андрея злил тон Савватеева, да и вообще редактор — впервые — показался ему неприятным. Сразу вспомнились слова Рябушкина, с которым он, Андрей, долго и упорно не хотел соглашаться. А может, действительно Савватеев постарел? Может, и вправду он предпочитает не портить ни с кем отношений?
Протянул руку, чтобы взять рукопись. Савватеев, поняв его намерения и то, что его слова до Андрея не дошли, медленно, спокойно собрал листки, придвинул их ближе к себе и ободряюще кивнул головой: мол, давай, крой. Ободряющий кивок разозлил Андрея еще больше. В глазах у него загорелся сухой блеск.
— Скажите прямо — боитесь отношения с Козыриным испортить. Без предисловий. А я заберу материал. Вот и у Рябушкина по этой же причине все режете! Потому что боитесь!
Савватеев молчал. Молчал, перебарывая обиду. Уж в чем, в чем, а в трусости, считал он, обвинить его никто не может. Но вот дожил, обвиняют. Он не любил оправдываться перед кем бы то ни было, но сейчас ему не хотелось, чтобы Андрей ушел с теми мыслями, которые только что высказал. Но с обидой справиться не смог, не выдержал и сердито сказал:
— Дал бы я тебе, парень, по сопатке за такие слова, но нельзя, потому как я начальник, а ты подчиненный. Материал напечатаем в таком виде, как я поправил: подприлавочная торговля, недовесы и санитарное состояние, а все остальное — что Козырин нечист на руку, зарвавшийся администратор и так далее — в корзину. — Савватеев помолчал, покряхтел, закурил новую «беломорину». — Трусил я, Андрюша, три раза в жизни. Первый раз, когда за голыми бабами в бане подглядывали, еще ребятишками, а нас отец прихватил; потом на Украине, когда последний патрон в горячке выпалил, себе не оставил; а в третий раз, когда из партии исключали — был такой случай в биографии. Что же Рябушкина касается, я тебе уже говорил, сам разбирайся. Пора.
Андрей ушел, совершенно сбитый с толку и растерянный.
С кем посоветоваться, рассуждал он, шагая вечером домой. Тетя Паша — добрая, душевная, но вряд ли сейчас поймет его. Подумал о старшем брате Николае.
Утром полетело письмо в город. Ответ пришел через неделю: жена брата сообщала, что Николай в длительной командировке…
С самого утра Козырин мучительно перетряхивал собственную память, но что-то главное, так нужное ему именно сейчас, постоянно ускользало от него. Это главное, как ему казалось, было связано с пареньком из редакции, бывшим у него несколько дней назад в кабинете. Паренька он видел насквозь, с какими обличительными словами тот пришел, и знал, как его поставить на место. Ставил с удовольствием, любуясь собой, любуясь замешательством, которое испытывал паренек. Все было сделано в конце концов, как он хотел. Теперь можно и забыть, просто выбросить из головы, но странное, дурацкое желание что-то вспомнить не давало ему покоя.
На Козырина редко, но накатывали минуты, когда хотелось остаться одному. Он садился в машину, обычно вечером или ночью, и уезжал в лес. Там глушил мотор, выключал фары, распахивал дверцы и подолгу сидел в темноте, закрыв глаза, вслушиваясь в глухой и неясный шум в верхушках деревьев. В такие минуты отдыхал душой и ни о чем не думал.
Вечером отпустил шофера домой, за руль сел сам. Было еще светло, и, когда свернул на улицу, ведущую к лесу, сразу увидел, что ломают старую гостиницу. Несколько лет назад в центре построили новую, каменную, а эта, деревянная, ставшая ненужной, стояла почему-то до сих пор, печально глядя на дорогу выбитыми окнами.
Несколько мужиков лазили по крыше, отрывали доски и кидали вниз. Козырин остановил машину на обочине, долго смотрел, как быстро обнажаются стропила старой гостиницы. Ему захотелось подойти поближе, прикоснуться к ветхому дереву, но он удержал себя и не вышел. Тронул машину, медленно поехал в лес.
Желание что-то вспомнить и старая гостиница… Нет, все-таки не случайно. Теперь Козырин догадывался, почему он с утра думал о пареньке из редакции и о том, что же связано с ним. Теперь все встало на место. Паренек напомнил ему самого себя, каким он был, когда приехал сюда работать. И годков ему, Козырину, было примерно столько же, да и в остальном, пожалуй, он походил на этого паренька…
Машина стояла на поляне, до нее не долетали никакие звуки. Синие сумерки медленно, незаметно выползали из-за ближних сосен, подбираясь вплотную к машине. На белом с