— Иди, Агарин.
На крыльце еще ярче резал глаза неуемный свет блескучего весеннего солнца. Андрей спустился по чисто вымытым ступенькам, остановился на узком деревянном тротуаре и самому себе сказал:
— Поеду.
На домашнем совете решение Андрея поддержали тетя Паша и Вера. Тетя Паша расплакалась, а потом стала говорить, что пусть он едет со спокойной душой, она за Верой приглядит и поможет. «Все как у людей будет. Правда ведь?» Вера смущенно улыбалась и, соглашаясь, тоже говорила Андрею, что все будет хорошо. В эти последние дни перед родами она сильно изменилась: в глазах ее загорелся новый, глубинный свет и словно озарил ее лицо. Андрей смотрел и не мог насмотреться, он знал, твердо знал, что теперь этот свет и это озаренное им родное лицо будут с ним всегда, до последнего смертного часа…
Чистенький, вылизанный внутри до блеска, фирменный сибирский поезд, отправляющийся в столицу, стоял последние минуты на первом пути и ждал, когда навстречу ему, давая дорогу, загорится зеленый свет. Андрей устроился в своем купе, присел к окну и вдруг увидел, что по перрону, сгибаясь от сумок, торопится какой-то мужчина. Шляпа сползла ему на нос, и лица разглядеть было нельзя, но во всей фигуре, в торопливой походке было что-то знакомое. Андрей пригляделся и узнал — Иван Иванович Самошкин. Через несколько минут, после коротких переговоров с проводницей, они сидели в одном купе, и Иван Иванович, вытирая огромным платком вспотевшее лицо, еще не отдышавшись, жаловался:
— Заблудился, как в лесу, сунулся в другую дверь и бегал по всем путям. Тоже ить своя наука.
Поезд тронулся, набрал ход, поплыли в сторону городские здания, потом они сменились низенькими домиками, и медленно, величаво раскинулись вправо и влево от железной дороги уже зеленеющие поля. На них видны были тракторы. Пашня готовилась принимать в себя зерно.
— Сеять надо, а я вот по гостям, — поудобнее устраиваясь у окна, виновато сказал Иван Иванович. — К сыну собрался, к старшему. Он у меня в Москве, летчик. Давно звал, а я все не мог время выбрать. Теперь пенсионер, порхай, как птичка, никому дела нет. А ты-то далеко?
— Тоже в Москву.
— А-а, ну, дело молодое, в интерес. Статейку-то твою про меня своим выслал, хвалят, хорошо написано. А я и не знал, что герой, оказывается…
Иван Иванович почти все время сидел у окна, только изредка выходил покурить. Смотрел на пролетающие мимо поля, на полустанки, деревни, города и искренне удивлялся, говорил Андрею:
— Ты глянь только, какая махина! Одно слово — Расея.
А поезд стремился все дальше, а Россия готовилась сеять хлеб, и воздух, влетавший в открытое окно, был теплым, упругим, как сто и тысячу лет назад, воздух вечного обновления земли. Огромные пространства входили в глаза, на этих просторах шла непрекращающаяся жизнь великой страны, на карте которой Крутоярово не обозначено даже крохотной точкой. Но пусть страна огромна, ее нельзя представить без Крутоярова, пусть в стране живет множество людей, ее нельзя представить и без отдельного человека, такого, например, как Иван Иванович Самошкин. Обо всем этом Андрею радостно и просто думалось, когда он долго не спал, лежа на качающейся полке. Радостно и светло было думать, потому что такая земля не могла обмануть, не могла дать в обиду, не могла оставить с верой в неправду. Но нужно и самому крепко верить в справедливость — в любых самых трудных случаях.
И еще вспоминался Андрею уже далекий отсюда дом, вспоминалась Вера и тревожный, беспокойный вопрос — как она там?
Ночью, в темноте, едва озаренные светом из вагонных окон, к рельсам подступили каменные бока Уральских гор, покрытые ближе к вершинам густой щетиной леса. Иногда каменные бока отваливались в сторону, и тогда ярко, до рези в глазах, вспыхивали большие озера огней, подсвечивая снизу огромные заводские корпуса и высокие трубы.
— Не спишь? — спросил Иван Иванович, приподнимаясь на полке и подминая под локоть подушку. — И мне тоже не спится. А на душе хорошо. Бывает же. Ты потерпи уж, я покурю, неохота в коридор тащиться.
Они долго еще лежали, молча смотрели в окно, за которым по-прежнему летела необъятная земля, прекрасная в своем весеннем порыве.
А утром, когда проснулись, леса, встречающие и тут же провожающие поезд, оказались зелеными; там, где проехали, они только распускались, а здесь вовсю зеленели, здесь они были в полном наряде весны. Андрей с Иваном Ивановичем вышли в коридор. Возле одного из окон стояли несколько мужиков и вполголоса переговаривались:
— Во, работничек!
— Нет, ты посмотри, посмотри только, как он едет.
— С похмелья, наверно.
Поезд шел, делая крутой поворот, так что виден был впереди электровоз, но мужчины смотрели не вперед, а прямо. Заинтересованные, Андрей и Иван Иванович тоже глянули в окно. По полю, которое, наверное, предназначалось для картошки, полз колесный трактор «Беларусь», полз как-то рывками, словно на ощупь. Плуг, прицепленный к нему, ерзал, то залезал глубоко в землю, то едва ее царапал, и пахота получалась неровная, с ямами, словно свинья ковыряла. Андрей даже не успел ничего сообразить, как Иван Иванович высунул голову в узкую щель открытого окна и что есть мочи заорал трактористу, который из-за шума поезда и трактора все равно бы его не услышал:
— Ты что делаешь?! Ты что делаешь?! — израсходовав нормальные слова, Самошкин, погрозив кулаком, обложил тракториста матом.
Пока умылись, пока попили чаю, Иван Иванович мало-помалу отошел и даже заулыбался. А потом махнул рукой:
— Пойдем-ка, Андрей, в ресторан.
В ресторане они просидели часа полтора, и, когда начали собираться уходить, к ним подсел, появившись из-за спины Андрея, мужчина.
— Извините, земляки, можно с вами?
Андрей вскинул глаза и от неожиданности пролил кофе на скатерть, но даже не заметил этого и поставил чашку прямо на темное пятно, которое расползлось по материи Перед ним сидел и улыбался, поправляя очки, Рябушкин.
— Далеко ли путь держим?
— Откуда ты? — удивился Андрей.
— О, милый Андрюша, пути господни неисповедимы. Скажи мне кто-нибудь про такую встречу, никогда бы не поверил, но земля, оказывается, действительно круглая.
Он нисколько не изменился, Рябушкин: те же настороженно-хитрые глаза, укрывшиеся за толстыми стеклами очков, тот же витиеватый разговор и передергиванье, как от озноба, плечами.
— По-прежнему воюешь за справедливость или уже набил шишек и успокоился? Кстати, как поживает Козырин? Чем дело кончилось, чем душа успокоилась?
— Посадили.
— Посадили?! — Рябушкин сдернул очки. — Ну, знаешь!
— Теперь точно знаю. — Андрей ясно чувствовал свою правоту, уверенность и превосходство над Рябушкиным. И что бы тот сейчас ни говорил, какую бы паутину из слов ни плел, Андрей твердо знал цену его словам и цену самому Рябушкину.
— А если подробней, Андрюша…
— Неохота рассказывать.
— А-а, понятно, осквернение светлых чувств.
Иван Иванович в это время зевнул и поднялся из-за стола.
— Я, Андрюха, подремлю пойду.
— Подожди, Иван Иванович, я тоже.
— Андрюша, ты что, и говорить со мной не хочешь?
— О чем, Рябушкин, нам с тобой говорить?
— Все-таки за одним столом когда-то сидели.
— Ладно, — Самошкин не стал дожидаться, пошел к выходу.
Андрей подумал и остался.
— Как же это Козырина-то удалось раскрутить?
Андрей коротко рассказал.
Рябушкин, вздрагивая плечами, внимательно его выслушал. Удивленно помотал головой.
— А ты где сейчас, Рябушкин, в газете?
— Что ты, Андрюша, бери выше. Газетная корка оказалась слишком черствой, не по моим зубам. Руковожу маленькой, но нужной конторой. Один из первых людей в городишке.
— Своего добился?
— Ну что ты! У нас тут своего разве добьешься, того, чего я хочу?! Мне бы туда, — он неопределенно мотнул головой, — вот там бы я развернулся..
Андрей от неожиданности даже отодвинулся от стола.
— Не делай испуганные глаза, не дергайся — это горькая правда. Таким, как я, здесь нет жизненного пространства, только одна ерундовина…
— Какая же ты сволочь, Рябушкин! Ходишь по этой земле, жрешь ее хлеб и ее же поганишь!
— Андрюша! Ну зачем так грубо. — Тут он заметил крепко сжатые кулаки Андрея и усмехнулся: — Не наделай глупостей.
— Не бойся, руки — марать не буду. Слышишь, Рябушкин, я не воевал, не знаю. Но, по-моему, власовцев набирали из таких, как ты. Из продажных сволочей. Осиновый кол — вот их память! И твоя такая же будет.
Андрей резко поднялся, так резко, что Рябушкин испуганно отшатнулся и заслонил лицо ладонями. Не оглядываясь, Андрей вышел из ресторана. Он шел по вагонам, с силой распахивая и забывая закрывать за собой тяжелые двери; на переходах, внизу под ногами, громко лязгало и грохотало.
— Это который в редакции, что ли, работал? — встретил его вопросом Иван Иванович.
Андрей кивнул.
— Глаза нехорошие, хитрый, видно, мужик.
— Хитрее некуда.
Больше он ничего не сказал Самошкину. Только молча вытащил у него из пачки «беломорину» и вышел в тамбур. «Какая сволочь! — с остервенением думал Андрей. — Какая сволочь! И тоже ведь вырос и выкормлен на этой земле! Да она ведь должна провалиться у него под ногами! Ну уж нет, теперь я умный, теперь я знаю, что на таких, как Рябушкин, нельзя глядеть и ждать. У них из-под ног надо сразу выбивать почву! Без всякой жалости!»
Поезд мчал и мчал, не сбавляя своего хода, и в свете догорающего солнца вспыхивали маковки церквей, которые теперь мелькали все чаще, — поезд приближался к самому сердцу России, к самой ее середине.
В Москву приехали утром. Андрей даже не успел как следует попрощаться с Иваном Ивановичем, потому что того, как только он вышел из вагона, облапил крепкими ручищами высокий, могутный майор в летной форме, расцеловал и сразу, подхватив сумки, потащил к выходу.
Андрей стоял, не отходя от вагона, оглядывал пеструю, густую толпу. Он был уверен, что женщин, которые написали отцу письмо, сразу узнает, хотя никогда их не видел, даже на фотокарточке. И он узнал, сразу узнал худенькую седую женщину, которая приближалась к нему с удивленными, даже испуганными глазами. Не дойдя до него нескольких шагов, она опустила три гвоздики, которые до этого прижимала к груди, заплакала и проговор