– Где?
– Поднимайся выше, последняя комната справа от окна. Горечавка три дня как разрешилась, так что будь с ней нежнее.
Монета перекочевала в маленькую ладошку, и девица тут же поскакала обратно на первый этаж. Я поспешила наверх, радуясь, что не пришлось истоптать половину городов в поисках злополучного молока.
Дверь в нужную комнату была приоткрыта, намекая на то, что её хозяйка не занята. Я заглянула в щель. Горечавка – красивая женщина лет тридцати – сидела на кровати и вышивала. Лёгкая сорочка едва прикрывала тяжёлую грудь, круглый живот заметно выпирал, не успев опасть после недавних родов. Поняв, что не ошиблась, я толкнула дверь.
– Где твой ребёнок? – спросила я, опуская ненужные прелюдии.
Горечавка вздрогнула, ойкнула, уколов палец, и уставилась на меня испуганными зелёными глазами.
– Я… Кто вы? Что вам нужно? – Её голос задрожал, и я поспешила её успокоить:
– Я не собираюсь тебе вредить и щедро заплачу, если ты честно ответишь на мои вопросы, – я продемонстрировала тяжёлый кошель.
Плечи Горечавки немного расслабились, но взгляд остался колким, напряжённым.
– Где ребёнок, которого ты родила? – повторила вопрос я.
Горечавка покосилась на кошель, потом на меня.
– Отдала брату с женой, – наконец сказала она. – У них своих нет, так они были не против…
– Подходит. – Я вытащила из сумки за спиной припасённую бутыль и бросила на кровать. Следом полетела золотая монета. – Наполни бутыль своим молоком.
Горечавка смотрела на меня непонимающе и ещё более испуганно, чем раньше.
– Сцеди молоко, и я уйду. Отворачиваться не проси, я тебе не доверяю и спиной не повернусь.
– Но… зачем?
– У меня странные предпочтения. Давай не будем друг друга задерживать, я хочу убраться отсюда не меньше, чем этого хочешь ты.
Кусая губы, Горечавка отложила вышивку и взяла бутыль, покосилась на меня исподлобья, но всё же спустила лямку с плеча и достала грудь. Я отстранённо наблюдала за ней, думая о том, что ладить с людьми так и не научилась, с порога напугав Горечавку до полусмерти. Удивительно, как Сван сумел найти для меня что-то кроме отторжения, которое ко мне испытывали другие. Сначала он тоже испугался меня, совсем как Горечавка, но всё же увязался следом и смотрел уже по-другому.
Горечавка заполнила бутыль почти наполовину и протянула мне.
– Ещё один вопрос. Куда обычно девают рождённых здесь детей? – Я спрятала добычу в сумку.
Горечавка покосилась на дверь.
– Я никому не скажу. И уже даже щедро заплатила.
– Ты заплатила за молоко, – изогнула бровь Горечавка, а я ухмыльнулась: вот же!.. Не пропадёт.
На кровать полетела ещё одна монета, на этот раз серебряная. Всё ещё гораздо больше того, чего стоили её слова.
– Девочек часто оставляют здесь, – сказала Горечавка, пряча монеты в корзинку с нитками.
– А мальчиков?
Она помедлила с ответом, перебирая нитки.
– Относим в лес… чтобы феи забрали. Так делают все в городе. – Она вдруг повернулась ко мне со слезами на глазах. – Если ребёнок заболел или родился мёртвым. Его относят феям. Они гораздо лучше позаботятся о них. Они всегда их забирают… Им там будет лучше, гораздо лучше, чем тут.
Она коснулась живота и рот её скривился от подступающего плача.
– Скольких ты отнесла? – тихо спросила я.
Горечавка прикрыла ладонью рот и задрожала.
– Пятерых…
– Последний тоже не у твоего брата?
Горечавка всхлипнула и согнулась пополам, обнимая живот.
– Если бы родилась девочка, она могла бы остаться. Я могла бы уговорить… Но родился мальчик! Снова!
– Ты сама отнесла его в лес? – спросила я, не веря своей удаче. – Когда?
– Вчера. Всегда ношу их сама, – пробормотала Горечавка. – Мы должны сами оставлять своих детей, чтобы впредь быть осторожнее, но… – она вскинула на меня полные слёз глаза, – разве мы можем с этим совладать?!
Мне было жаль Горечавку, но найти для неё подходящих слов, чтобы утешить, я не могла, поэтому спросила:
– Как мне найти это место?
– Ты странная и мерзкая, – скривилась Горечавка. – Что ты хочешь там делать среди костей, зачем тебе моё молоко? Поиздеваться над мёртвыми? – Я терпеливо ждала. Она, поняв, что ответа не получит, ухмыльнулась и вытерла щёки. – Лес к западу отсюда. Там растёт старый дуб, увешанный лентами. По одной на каждого младенца. Держись правой тропинки – не пропустишь.
Я решила не откладывать поездку и попробовать обернуться до темноты. А если всё удастся сделать быстро и труп ещё не утащили ни феи, ни дикие звери, то сразу направиться обратно на перевал.
Лес был близко, начинался сразу за городом, так что я решила отправиться пешком, тем более что коню Хоука снег явно не нравился, и он то и дело капризничал и пятился, сталкиваясь с хоть сколько-нибудь глубоким сугробом.
Тропинка в лес вела всего одна, но уже скоро начала то раздваиваться, то даже растраиваться. Я, как и велела Горечавка, выбирала правую. И вскоре действительно увидела вдали большой дуб. К нему, отделяясь от основной тропинки, вела цепочка припорошенных снегом человеческих следов. Пропустить дерево и правда оказалось невозможно: голые ветви были так плотно увешаны разноцветными лентами, что могли заменить крону. Ленты шелестели на ветру, то поднимаясь, то опадая. Одни были старыми, потрёпанными временем, другие – совсем новенькими, блестящими. Я не смогла их сосчитать, даже если бы попыталась, – у его корней люди оставили гораздо больше чем сотня младенцев. Приходили ли за ними феи? Или они так и умирали здесь от голода, холода, зубов волков и лис?
Отчего-то я не сразу решилась приблизиться к дубу – смотрела, как колышутся ленты. Возможно, я надеялась увидеть фей. Это бы значило, что дети оставались живы. Правда, кто знает, что лучше: умереть под деревом, едва открыв глаза, или стать слугой кого-то вроде Рогфурта или рабом Матери Полумесяц? Если феи и уносили младенцев в королевство фейри, едва ли их будущее можно было назвать счастливым.
Вдохнув полной грудью морозный воздух, я решительно выпрямилась и зашагала к дубу. На первый взгляд, никого под дубом не было, и я уж было расстроилась, решив, что придётся копать снег голыми руками, потому как ничего лучше с собой у меня не было, но решила перед этим обойти дуб кругом. Не успела я сделать и пары шагов, как заметила у выступающих из снега корней свёрток из шерстяного платка.
Замерла, не решаясь приблизиться. Не знаю, что на меня нашло, я постоянно имела дело со смертью, она меня не пугала, но почему-то теперь на меня напал какой-то необъяснимый ступор. Не знаю, сколько я так простояла, глядя на свёрток, до тех пор, пока порыв ветра не всколыхнул ленты и их шелест привёл меня в чувство. Приблизившись к свёртку, я присела на корточки и откинула покрытую инеем ткань.
Ребёнок лежал неподвижно. Кожа синяя, заиндевелая, как и платок, маленькие ручки прижаты ко рту. Глаз почти не видно из-за круглых щёк. Вздохнув, я прочитала короткую молитву Ноту, хотя он никогда не заботился о детях – их забирала к себе Велла, но остальных богов в Гильдии не почитали и я попросту не знала других молитв. Закончив, я приложила два пальца к губам, коснулась подушечками холодного, как снег, лба ребёнка и вернула уголок платка на прежнее место, прикрыв мёртвому младенцу лицо.
Сняв с плеча сумку, я уже собиралась положить малыша внутрь, когда за спиной хрустнула ветка и волосы на затылке зашевелились. Я вскочила, оглянулась и отступила, ослеплённая не успевшим скрыться за деревьями солнцем.
Бежать!
Я дёрнулась, но слишком поздно. Что-то щёлкнуло. Плечо прошила острая боль – арбалетный болт впился в плоть, едва не опрокинув меня на землю. Выругавшись, я бросилась бежать, спасаясь от новых болтов, но больше никто не стрелял. И уже через десяток шагов я поняла почему – по телу стала расползаться непреодолимая слабость, голова закружилась. Болт отравлен. Не сбавляя темпа, я схватилась за древко, но ослабевшие пальцы соскользнули с него. Ноги подкосились, и я рухнула лицом в снег. Ударилась о землю, вгоняя болт ещё глубже, но боли почти не почувствовала – тело онемело и, казалось, стало таким же холодным, как снег вокруг.
Силой воли я оставалась на грани сознания, пытаясь хотя бы вдохнуть сквозь забившийся в нос и рот снег. Услышала неторопливые шаги, а потом меня одним резким движением перевернули на спину, грубо стряхнули с лица снег, чтобы позволить дышать и смотреть.
– Давно не виделись, – улыбнулся Расмус.
Я мысленно застонала.
Ну, конечно, этот ублюдок выбрался живым.
Я попыталась встать, лелея глупую надежду бежать, но тяжёлый сапог Расмуса ударил меня в грудь с такой силой, что мне показалось, я услышала хруст собственных рёбер. Хорошо, что от боли яд меня избавил. Жаль, он не мог успокоить колотящееся от животного ужаса сердце.
– На этот раз я решил не растрачиваться на разговоры и сразу стрелять, – заговорщески шепнул мне Расмус. – Добро пожаловать домой, Хель.
Он навёл арбалет мне на лицо и, приветливо улыбнувшись, спустил тетиву.
Глава 23Кровь и плоть
Меня разбудила боль в груди. Петля на сердце раскалилась, сжалась, впиваясь и обжигая, словно Хоук отчаянно тянул её со своей стороны. Не в силах выносить эту пытку, я мысленно попыталась подтянуть нить к себе, чтобы хоть немного облегчить боль и суметь вдохнуть. Нить вздрогнула и тут же ослабла, охладела, став почти ледяной, но тут же налилась ровным теплом. Моего сердца коснулись невидимые нежные пальцы, словно спрашивая, всё ли со мной в порядке.
Я не знала.
Я не чувствовала тела, вокруг было темно и тихо, но, кажется, я всё ещё жива. Поэтому я поторопилась успокоить Хоука и погладила нить в ответ. Раз Расмус не убил меня сразу, возможно, ещё получится выбраться. А если нет, то вряд ли помощь подоспеет вовремя.
Когда боль от нити утихла, появилась другая – плечо изнывало от свежей раны. А ещё саднило скулу – точно, вспомнила, Расмус решил напугать меня и выстрелил в снег у моей головы. Тогда я ничего не почувствовала из-за яда, но, похоже, болт задел щёку.