Из всего этого можно сделать самый простой вывод: в дворцовой книжной мастерской, которую я возглавляю, уже не создают ничего подобного тем прекрасным произведениям, что выходили из нее раньше. Я вижу, что дальше будет только хуже, всему придет конец. Мы отдали нашему делу всю свою жизнь, всю свою любовь, но я с горечью понимаю, что очень-очень редко нам удавалось создать что-либо столь же прекрасное, как работы старых мастеров Герата. Эту истину надо принять со смирением, тогда жить станет легче. Именно потому, что скромность и смирение облегчают жизнь, эти добродетели ценятся среди нас чрезвычайно высоко.
Преисполнившись смирения, я взялся подправлять рисунок для «Сурнаме», книги, посвященной церемонии обрезания наследника нашего султана. На рисунке были изображены дары, присланные наместником Египта: сабля на красном бархате, украшенная тончайшими золотыми узорами, рубинами, изумрудами и бирюзой, и быстрый, как ветер, горделивый, норовистый арабский скакун с белым пятном на лбу, чья шерсть сияет ярче серебра, удила и поводья из золота, стремена украшены жемчугом и бериллами, а красное бархатное седло расшито рубинами и золотыми нитями. Рисунок сделал я, затем подмастерья раскрасили коня, меч, одежды наследника и наблюдающих за церемонией послов; теперь же я, взяв кисть, кое-что исправлял. Добавил фиолетового цвета в листву чинары на площади Ат-Мейдан. Сделал желтыми пуговицы на одежде посла татарского хана. Начал было покрывать золотой краской поводья коня, но тут в дверь постучали. Я остановился.
Главный казначей прислал за мной мальчика, приглашает во дворец. Ощущая приятную усталость в глазах, я положил увеличительное стекло в карман кафтана и пошел вслед за посыльным.
Как хорошо выйти на улицу после долгой работы! Мир выглядит свежим и удивительным, будто Аллах создал его только вчера.
На глаза мне попалась собака – в ней было больше выразительности, чем во всех нарисованных собаках. Увидел коня – мастера-художники вкладывают в коней больше смысла, чем в них есть на самом деле. На площади Ат-Мейдан увидел чинару – это была та самая чинара, в листву которой я только что добавлял фиолетовой краски.
Вот уже два года я рисую проходящие по этой площади шествия и поэтому теперь чувствовал себя так, словно попал в свой собственный рисунок. Что будет, если свернуть на улицу? Если рисунок европейский, то мы выйдем из рамы и покинем изображение; если наш, сделанный в традициях гератских мастеров, – попадем в место, предназначенное нам Аллахом; если китайский – нам никогда из него не выйти, потому что рисунки китайцев простираются в бесконечную даль.
Мальчик-посыльный не повел меня в бывший зал дивана, где мы, бывало, встречались с главным казначеем, чтобы поговорить о деньгах, которые платят художникам за работу, о подарках для султана, книгах и расписных страусиных яйцах, о том, все ли художники здоровы и всем ли довольны, о снабжении мастерской красками, сусальным золотом и прочими необходимыми материалами, об обычных жалобах и просьбах, о том, в каком настроении пребывает султан, весел ли он, чего ему угодно пожелать, о всяких пустяках, о моих глазах, увеличительном стекле и болях в спине, о полосатой кошке главного казначея и его негодяе-зяте. В полном безмолвии, словно в чем-то провинились и от кого-то таимся, мы с посыльным вошли во внутренний сад и стали спускаться к морю. Деревья вокруг были еще безмолвнее нас. Я подумал, что мы идем к дворцу на берегу и, значит, я увижу султана, но тут мы свернули и направились к каменному зданию рядом с причалом. Проходя через арку двери, я увидел стражника в красном кафтане. Пахло свежеиспеченным хлебом.
Внутри – главный казначей и начальник дворцовой стражи. Ангел и шайтан!
Начальник стражи, человек, имеющий обязанностью во имя султана совершать казни и пытки в дворцовом саду, проводить допросы, избивать палками, выкалывать глаза и укладывать на фалаку, ласково мне улыбался, словно мы с ним были постояльцы караван-сарая, которым пришлось расположиться в одной комнате, и он собирался рассказать мне какую-нибудь занятную историю.
Однако заговорил не он, а главный казначей.
– Год назад наш повелитель, – сказал он со смущенным видом, – распорядился сделать книгу, которая должна была стать подарком тайного посольства в одну европейскую страну. Поскольку книгу тоже следовало сделать втайне, повелитель решил не привлекать к работе над ней ни шехнамеджибаши Локмана, ни вас, как бы ни восхищался он вашим мастерством. К тому же он знал, что вы и так весьма заняты изготовлением «Сурнаме», повествующей о празднествах по случаю обрезания наследника.
Когда я только вошел, меня охватил ужас: я подумал, что какой-то подлец оклеветал меня перед султаном, сказал, что такие-то мои рисунки хулят Аллаха или высмеивают повелителя, и меня, несмотря на мой возраст, собираются подвергнуть пыткам. Поэтому теперь, когда я услышал, как главный казначей чуть ли не извиняется передо мной за то, что книгу поручили другому, его слова показались мне слаще меда. Я выслушал рассказ о тайной книге, но ничего нового не узнал, все и так было мне известно. Слухи о ходже Нусрете из Эрзурума и о раздорах в мастерской до меня тоже, конечно же, доходили.
Чтобы не молчать, я задал вопрос, ответ на который и так прекрасно знал: кому поручили сделать книгу?
– Как вам известно, эта работа была возложена на Эниште-эфенди, – сообщил главный казначей и, взглянув мне в глаза, спросил: – Вы знали, что он умер не своей смертью, что его убили?
– Не знал, – по-детски просто ответил я и замолчал.
– Султан весьма и весьма разгневан, – продолжал главный казначей.
Этот разиня, которого все звали Эниште-эфенди, был человеком, прямо скажем, глупым. Старательности больше, чем знаний, рвения больше, чем ума, и потому мастера-художники над ним посмеивались. Я еще на похоронах почувствовал: что-то тут не так. Как же его убили?
Главный казначей рассказал как. Ужас. Защити нас, Всевышний! Кто же это сделал?
– Султану было угодно повелеть, чтобы и «Сурнаме», и эту книгу закончили как можно скорее, – заметил главный казначей.
– Был отдан еще один приказ, – заговорил начальник стражи. – Султан желает, чтобы мерзкий убийца, отродье шайтана, был найден, тем более если он из художников. В назидание всем мерзавец будет подвергнут самой страшной казни, чтобы никому больше и в голову не пришло препятствовать изготовлению заказанной султаном книги и убивать его мастеров.
При последних словах на лице начальника стражи промелькнуло оживление, как будто он знал, какую именно страшную казнь уготовил султан убийце.
Подумав о том, что султан совсем недавно и одновременно отдал приказания этим двоим, которые уже сейчас не могут скрыть, как их бесит необходимость действовать сообща, я восхитился мудростью повелителя. Мальчик принес кофе, мы сели.
У Эниште-эфенди есть воспитанный им племянник, понимающий в рисунках и книжном деле, зовут Кара. Знаком ли он мне? Я немного помолчал. Этот Кара по просьбе Эниште недавно вернулся с персидской границы, где служил под началом Серхата-паши (во взгляде начальника стражи промелькнуло подозрение), вошел в доверие к Эниште и узнал от него о книге, которую тот готовил. Он говорит, что после убийства Зарифа-эфенди Эниште проникся подозрением к художникам, которые ходили к нему по ночам рисовать. Кара видел рисунки, сделанные этими мастерами для книги, и утверждает, что убийца украл один из них, а именно тот, на который ушло больше всего позолоты и на котором изображен султан. Этот молодой человек два дня скрывал от дворца, от главного казначея, что Эниште убили, а сам тем временем поспешно взял в жены его дочь и вселился в его дом, причем законность брака вызывает сомнения. В связи со всеми этими обстоятельствами у обоих моих собеседников зародились подозрения насчет Кара.
– Если при обыске в доме кого-нибудь из художников обнаружится пропавшая страница, – рассудил я, – сразу станет ясно, что Кара прав. Но все они – мои любимые дети, которых я знаю с первых лет ученичества. Я уверен, что никто из этих замечательных мастеров не смог бы убить человека.
– Что касается Зейтина, Лейлека и Келебека, – начальник стражи с явной издевкой произнес прозвища, которые я любовно дал своим ученикам, – то их дома, равно как и все помещения (например, лавки), которые могут им принадлежать, будут самым тщательным образом обысканы сверху донизу. И дом Кара тоже… – На лице начальника стражи появилась досада человека, вынужденного выполнить неприятный долг. – Хвала Аллаху, в этом затруднительном положении мы получили разрешение кадия применять на допросах пытки. Поскольку это уже второе убийство, так или иначе связанное с работающими в дворцовой мастерской художниками, и все они, от учеников до мастеров, находятся под подозрением, то применение пыток не противоречит закону.
Я молчал и думал. Если начальник стражи, говоря о пытках, ссылается на закон, значит султан не давал указания их применять – это во-первых. Во-вторых, раз уж, по мнению кадия, все художники находятся под подозрением, то и на мне, как на главе мастерской, лежит вина за то, что я не смог угадать среди них преступника. И в-третьих, перед тем как применить пытки к дорогим моему сердцу Келебеку, Зейтину и Лейлеку, которые в последние годы меня предали, начальник стражи ждет моего одобрения – открытого или хотя бы молчаливого.
– Поскольку наш повелитель желает, чтобы не только «Сурнаме», но и та, другая, недоделанная книга были надлежащим образом завершены, – заговорил главный казначей, – мы опасаемся, как бы пытки не повредили рукам и глазам художников, как бы не пострадало их мастерство. – Он взглянул на меня. – Не так ли?
– Тут недавно уже высказывались подобные опасения, – грубо встрял начальник стражи. – Один из золотых дел мастеров, занятых починкой драгоценностей, поддавшись искушению шайтана, украл принадлежащую сестре нашего повелителя Неджмийе-султан кружку с рубиновой ручкой. Словно малый ребенок – понравилась она ему, видите ли. Неджмийе-султан очень любила эту кружку, и пропажа чрезвычайно ее опечалила. Поскольку преступление произошло в Ускюдарском дворце, наш повелитель поручил разобрать дело мне. Я понимал, как султан и его сестра ценят дар мастеров и переживают за их пальцы и глаза. Не теряя времени, я приказал раздеть всех заподозренных в краже и побросать